Музыкальная звукопись

Музыкальная звукопись, также звукоизобразительность (нем. Tonmalerei, Wortmalerei; англ. tone-painting, word-painting) — приём музыкальной риторики, в вокальной музыке — для иллюстрации специфическими средствами музыки содержания текста, в инструментальной (часто программной) музыке — устойчиво ассоциируемого внемузыкального образа. Музыкальная звукопись может изображать буквальные, особенно природные (естественные) явления (пение птиц, журчание воды, завывание ветра, эхо, звон оружия и т.п.), но также и устойчивые символические, особенно христианские образы (всякое нисхождение и восхождение).

Хрестоматийные примеры музыкальной звукописи: вокальные ансамбли «Пение птиц», «Битва <при Мариньяно>» (К. Жанекена), скрипичная соната «Репрезентатива» Г.И. Бибера (с имитацией различных животных и птиц), Шабаш ведьм (Пятая часть «Фантастической симфонии» Г. Берлиоза), Шелест леса («Зигфрид» Р. Вагнера), «Картинки с выставки» М.П. Мусоргского, «Игра воды» М. Равеля, увертюра «1812 год» П.И.Чайковского, «Пасифик 231» А. Онеггера, «Петя и волк» С.С. Прокофьева, «Завод. Музыка машин» А.В. Мосолова. Многочисленны и красочны примеры звукописи в музыке Н.А. Римского-Корсакова: Сеча при Керженце и Вступление («Китеж»), Полёт шмеля («Сказка о царе Салтане»), музыкальная картина «Садко» и др.

По отношению к вокальной итальянской музыке XVI — начала XVII веков в англоязычной и немецкой литературе в том же значении используется термин «мадригализм» (англ. madrigalism) — в связи с тем, что эксперименты в области музыкальной звукописи были сосредоточены в жанре мадригала.

Эстетические и этические оценки звукоизобразительности в музыке никогда не были единогласными. Они могли зависеть от доминирующей в обществе идеологии в целом и от конкретной композиторской техники (композиторской «моды») в частности. Иногда эти оценки были противоположными даже в пределах одной эпохи и одной страны, как например в Италии XVI века. С одной стороны, Никола Вичентино в трактате «Древняя музыка, приведенная к современной практике» (1555) писал: «Музыка пишется на слова, чтобы выразить идею (concetto), страсти (passioni) и аффекты (effetti), содержащиеся в словах, с помощью [музыкальной] гармонии» (Mus. IV.29). С другой стороны, Винченцо Галилей в своём «Диалоге о древней и современной музыке» (1581) высмеял композиторов, которые чересчур ретиво следовали за словом:

Если им попадаются слова один, два или все вместе, они пишут один голос, два или включают все голоса с неслыханным щегольством. Другие, распевая строку из секстины Петрарки На хромом быке она [судьба] помчится в погоню за Лаурой (et col bue zoppo andrà cacciando Laura), сопровождают музыку трясучкой, содроганиями, синкопами, будто их одолела икота. <...> Завидев слова, обозначающие цветовые различия, типа темные кудри или светлые кудри, они пишут черные или белые ноты, чтобы, как они говорят, «выразить идею (concetto) ловко и изящно». <...> Они даже пытаются найти звуковое выражение словам голубой и лиловый, подобно тому как нынешние торговцы красят жильные струны в разные цвета <...> И при этом они еще удивляются, что современная им музыка не производит ни один из эффектов, которыми знаменита древняя музыка, в то время как, наоборот, удивления достойно было бы, если бы она таковые производила, ведь их музыка столь далека от древней, прямо противоположна ей и, [можно сказать], её смертельный враг. <...> Не имея соответствующих средств, современная музыка не может даже и помыслить о том, чтобы произвести их, не говоря уже о том, чтобы их добиться. Ведь её единственная цель — услада слуха (diletto dell'udito), тогда как целью древней музыки было внушить другому человеку ту самую страсть (affettione), которую она в себе содержит.

— Диалог о древней и современной музыке, 1581, p.89.

Литература

• Forchert A. Madrigalismus und musikalisch-rhetorische Figur // Die Sprache der Natur, hrsg. von J.P.Fricke. Regensburg 1989, S. 151–169.
• Madrigalismus // Lexikon der Musik der Renaissance, hrsg. v. E.Schmierer. Laaber, 2012, S.95.

См. также

• Ономатопея
• [de.wikipedia.org/wiki/Augenmusik Augenmusik]

Отрывок, характеризующий Музыкальная звукопись

– L'Empereur! L'Empereur! Le marechal! Le duc! [Император! Император! Маршал! Герцог!] – и только что проехали сытые конвойные, как прогремела карета цугом, на серых лошадях. Пьер мельком увидал спокойное, красивое, толстое и белое лицо человека в треугольной шляпе. Это был один из маршалов. Взгляд маршала обратился на крупную, заметную фигуру Пьера, и в том выражении, с которым маршал этот нахмурился и отвернул лицо, Пьеру показалось сострадание и желание скрыть его.
Генерал, который вел депо, с красным испуганным лицом, погоняя свою худую лошадь, скакал за каретой. Несколько офицеров сошлось вместе, солдаты окружили их. У всех были взволнованно напряженные лица.
– Qu'est ce qu'il a dit? Qu'est ce qu'il a dit?.. [Что он сказал? Что? Что?..] – слышал Пьер.
Во время проезда маршала пленные сбились в кучу, и Пьер увидал Каратаева, которого он не видал еще в нынешнее утро. Каратаев в своей шинельке сидел, прислонившись к березе. В лице его, кроме выражения вчерашнего радостного умиления при рассказе о безвинном страдании купца, светилось еще выражение тихой торжественности.
Каратаев смотрел на Пьера своими добрыми, круглыми глазами, подернутыми теперь слезою, и, видимо, подзывал его к себе, хотел сказать что то. Но Пьеру слишком страшно было за себя. Он сделал так, как будто не видал его взгляда, и поспешно отошел.
Когда пленные опять тронулись, Пьер оглянулся назад. Каратаев сидел на краю дороги, у березы; и два француза что то говорили над ним. Пьер не оглядывался больше. Он шел, прихрамывая, в гору.
Сзади, с того места, где сидел Каратаев, послышался выстрел. Пьер слышал явственно этот выстрел, но в то же мгновение, как он услыхал его, Пьер вспомнил, что он не кончил еще начатое перед проездом маршала вычисление о том, сколько переходов оставалось до Смоленска. И он стал считать. Два французские солдата, из которых один держал в руке снятое, дымящееся ружье, пробежали мимо Пьера. Они оба были бледны, и в выражении их лиц – один из них робко взглянул на Пьера – было что то похожее на то, что он видел в молодом солдате на казни. Пьер посмотрел на солдата и вспомнил о том, как этот солдат третьего дня сжег, высушивая на костре, свою рубаху и как смеялись над ним.
Собака завыла сзади, с того места, где сидел Каратаев. «Экая дура, о чем она воет?» – подумал Пьер.
Солдаты товарищи, шедшие рядом с Пьером, не оглядывались, так же как и он, на то место, с которого послышался выстрел и потом вой собаки; но строгое выражение лежало на всех лицах.


Депо, и пленные, и обоз маршала остановились в деревне Шамшеве. Все сбилось в кучу у костров. Пьер подошел к костру, поел жареного лошадиного мяса, лег спиной к огню и тотчас же заснул. Он спал опять тем же сном, каким он спал в Можайске после Бородина.
Опять события действительности соединялись с сновидениями, и опять кто то, сам ли он или кто другой, говорил ему мысли, и даже те же мысли, которые ему говорились в Можайске.
«Жизнь есть всё. Жизнь есть бог. Все перемещается и движется, и это движение есть бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любить жизнь, любить бога. Труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий».
«Каратаев» – вспомнилось Пьеру.
И вдруг Пьеру представился, как живой, давно забытый, кроткий старичок учитель, который в Швейцарии преподавал Пьеру географию. «Постой», – сказал старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею.
– Вот жизнь, – сказал старичок учитель.
«Как это просто и ясно, – подумал Пьер. – Как я мог не знать этого прежде».
– В середине бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в наибольших размерах отражать его. И растет, сливается, и сжимается, и уничтожается на поверхности, уходит в глубину и опять всплывает. Вот он, Каратаев, вот разлился и исчез. – Vous avez compris, mon enfant, [Понимаешь ты.] – сказал учитель.
– Vous avez compris, sacre nom, [Понимаешь ты, черт тебя дери.] – закричал голос, и Пьер проснулся.
Он приподнялся и сел. У костра, присев на корточках, сидел француз, только что оттолкнувший русского солдата, и жарил надетое на шомпол мясо. Жилистые, засученные, обросшие волосами, красные руки с короткими пальцами ловко поворачивали шомпол. Коричневое мрачное лицо с насупленными бровями ясно виднелось в свете угольев.
– Ca lui est bien egal, – проворчал он, быстро обращаясь к солдату, стоявшему за ним. – …brigand. Va! [Ему все равно… разбойник, право!]
И солдат, вертя шомпол, мрачно взглянул на Пьера. Пьер отвернулся, вглядываясь в тени. Один русский солдат пленный, тот, которого оттолкнул француз, сидел у костра и трепал по чем то рукой. Вглядевшись ближе, Пьер узнал лиловую собачонку, которая, виляя хвостом, сидела подле солдата.
– А, пришла? – сказал Пьер. – А, Пла… – начал он и не договорил. В его воображении вдруг, одновременно, связываясь между собой, возникло воспоминание о взгляде, которым смотрел на него Платон, сидя под деревом, о выстреле, слышанном на том месте, о вое собаки, о преступных лицах двух французов, пробежавших мимо его, о снятом дымящемся ружье, об отсутствии Каратаева на этом привале, и он готов уже был понять, что Каратаев убит, но в то же самое мгновенье в его душе, взявшись бог знает откуда, возникло воспоминание о вечере, проведенном им с красавицей полькой, летом, на балконе своего киевского дома. И все таки не связав воспоминаний нынешнего дня и не сделав о них вывода, Пьер закрыл глаза, и картина летней природы смешалась с воспоминанием о купанье, о жидком колеблющемся шаре, и он опустился куда то в воду, так что вода сошлась над его головой.