Немецкая колония (Хайфа)

Мошава Германит (ивр. ‏מושבה הגרמנית‏‎, букв. — «немецкая колония») — район, выстроенный немецкими христианами-темплерами, членами нем. Tempelgesellschaft — «Храмового общества», известного также как «Общество друзей Иерусалима», нем. Jerusalemfreunde. Темплеры, — протестантская секта, сформировавшаяся в южной Германии в 19 веке, — обосновались в Палестине по настоянию своего лидера Кристофа Хоффмана, руководствуясь верой в необходимость восстановления Палестины христианскими силами и в то, что проживание в Святой Земле ускорит второе пришествие Христа. Это была первая из нескольких колоний, основанных этой группой в Святой Земле. Остальные были организованы в Сароне возле Яффо, Галилее и Иерусалиме.

Район разительно отличается от окружающих: здания снабжены толстыми каменными стенами, высокими черепичными крышами с крутыми скатами, глубокими подвалами для хранения продуктов. В условиях Израиля всё это кажется дикостью: здесь нет снега, чтобы понадобились крутые скаты крыши, летом намного приятнее спать на продуваемой плоской крыше, и собирать дождевую воду на плоской крыше куда удобнее. Однако на самом деле темплеры строили свои дома, основываясь на результатах многогранных исследований, затрагивавших грунт, климат и источники воды. Поначалу, например, они строили дома с плоскими крышами, однако затем поняли, что дождевую воду проще накапливать тогда, когда она собирается со всей крыши в дренажную систему дома, подсоединённую к бассейну. Черепичные крыши были специально спроектированы и выстроены так, чтобы их продувал ветер. Благодаря этому, в спальных помещениях, которые обычно располагались на третьем этаже (часто совмещённом с чердаком), всегда царила прохлада.

История развития района

Немецкое поселение было основано в августе 1868 года примерно в трёх километрах от города Хайфы (который в то время заключался в Нижнем Городе). Темплеры построили колонию в согласии со строгими принципами городского планирования. Поселение планировалось так, чтобы между ним и Нижним Городом, в то время — почти исключительно мусульманским, — были разбиты хорошо просматриваемые поля. Кроме того, поля располагались и по другую сторону Мошавы Германит, в направлении нынешнего района Бат-Галим. В 1875 году была заложена главная улица шириной 30 метров, идущая с севера на юг и ведущая далее к порту (ныне проспект им. Бен-Гуриона); дома строились по обе стороны улицы. За домами, между ними и полями, были заложены ещё две улицы, более узкие (ныне ул. а-Ганим и ул. Меир). От главной отходили меньшие улицы. В южном конце колонии находились темплерские виноградники (там, где сейчас расположен Всемирный центр бахаи). Колония была построена, как город-сад, с домами на одну семью, окружёнными садами, и тенистыми деревьями, стоящими в ряд вдоль главного бульвара. Колония стала первой в Палестине моделью городского планирования.

В 1874 г. христианская конфессия темплеров претерпела схизму, и позже эмиссары Евангелической земельной церкви в старопрусских провинциях успешно занимались обращением схизматиков в свою веру, в результате чего число обращённых составило около трети колонистов. Так колония стала местом пребывания фанатичных приверженцев двух разных христианских конфессий и, соответственно, их конгрегаций.

В то время как темплеры считались в Германии сектантами, евангельские прозелиты получали большую финансовую и психологическую поддержку от немецких лютеранской и евангельской церковных структур. Это породило атмосферу недоверия и зависти среди немецких колонистов в Хайфе. 17 июля 1886 г. прозелиты подали прошение в Верховный Церковный Совет Евангелической земельной церкви в старопрусских провинциях об оказании помощи в основании евангельской конгрегации и признании в качестве таковой. В 1891 г. Jerusalemsverein, евангельская благотворительная организация с центром в Берлине, занимавшаяся субсидированием протестантской деятельности в Святой Земле, решила поддержать новую хайфскую конгрегацию.

Jerusalemsverein направила и спонсировала учителя для детей прихожан. В 1892 г. Jerusalemsverein решила ссудить конгрегации деньги, необходимые для постройки молельного зала. (Темплеры не строили церквей в своём поселении. Церковь была выстроена позже, для туристов. Для них же был построен и первый в Хайфе постоялый двор.) Житель Хайфы Отто Фишер (1813—1910) пожертвовал землю у подножия горы Кармель, а хайфский инженер Аугуст Воигт безвозмездно начертил строительные планы. В сентябре 1892 г. началось строительство, а 2 июля 1893 г. пастор Карл Шлихт (Иерусалим) торжественно открыл молельный зал и две школьные комнаты, ставшие общественным центром района. В том же году Jerusalemsverein начал спонсировать пастора новой Хайфской Евангелической Конгрегации.

Учитель Херрманн основал хор. Начиная с 1900 г. Мари Текхаус, диакониса, спонсировавшаяся Кайзервертским Домом Матерей Диаконис, руководила медицинской станцией, открытой для пациентов всех конфессий и верисповеданий. В 1907 г. конгрегация построила отдельное школьное здание; позже расхождения между двумя немецкоговорящими конгрегациями, евангельской и темплерской, уменьшились, таким образом перед Первой мировой войной школы были объединены.

Численность населения в период между 1870 и 1914 г.г. колебалась между 300 и 400 жителей. Из числа колонистов шестьдесят были гражданами Америки, и их лидер Джейкоб Шумахер служил агентом консульства США в Хайфе и северной Палестине. В связи с ростом их численности и продолжавшейся урбанизацией Хайфы, колонисты стремились покупать земли для основания новых поселений. Последним надлежало быть исключительно моноконфессиональными. Так темплеры поселились в Вифлееме Галилейском, а евангельские протестанты основали соседний Вальдхайм.

Роль в развития региона и Палестины

Темплеры сделали для Хайфы почти столько же, сколько и турки. Турецкая железная дорога сделала Хайфу важным промышленным городом и портом; темплеры провели первую рейсовую линию карет из Хайфы в Назарет, сделав Хайфу транзитным центром для паломников. Они были первыми, кто организовал регулярное транспортное обслуживание между Яффо, Акрой и Назаретом, что также сделало возможной доставку почты. Турецкие власти создали в Хайфе полицию, а темплеры — пожарную охрану и скорую помощь. Темплеры положили начало местной промышленности, что принесло современные веяния в Палестину, которая в течение долгого времени была заброшена османскими турками. Темплеры получили автономию и самоуправление, организовали свою собственную внутреннюю полицию, службу охраны, госпиталь, гостиницу. Именно благодаря темплерам Хайфа стала развиваться как европейский город.

Применяя современные методы ведения фермерского хозяйства, темплеры внедрили удобрение земли, лучшие методы ротации культур и новые культуры, такие как картофель. Они импортировали сельскохозяйственную технику и занялись «смешанным фермерством», соединяя молочное животноводство и возделывание полевых культур.

Регистрация земли была проблематичной из-за недоимок и региональных споров из-за границ, которые иногда выливались в агрессию. В результате темплеры оставили фермерство в пользу промышленности и туризма. Они построили отели, открыли мастерские и основали фабрику по производству мыла на основе оливкового масла. Богатая немецкая колония выделялась среди своего бедного окружения. Здесь жил единственный в городе врач, а один из жителей был строительным инженером. К концу османской эры колония насчитывала 750 жителей, 150 домов и десяток бизнесов.

Связь с нацизмом и изгнание

Во время Первой мировой войны многие из колонистов были рекрутированы в подразделения Германской имперской армии, вместе с союзной оттоманской армией сопротивлявшейся британскому завоеванию. Когда генерал Алленби отвоевал Палестину у османских турок, к немецким колонистам отнеслись, как к гражданам неприятельского государства. Британцы вошли в Хайфу и в колонию только по окончании боёв. Таким образом, колонисты Хайфы не были депортированы в Египет, как жители других колоний, расположенных южнее (Яффо, Рефаим, Сарона и Вильгельма), которые оказались расположены на полях сражений.

В 1930-х годах в среде темплеров усилились настроения единения с нацистской Германией. В Хайфе было открыто отделение НСДАП, многие подростки, жившие в Мошаве Германит, вступали в гитлерюгенд. В 1937 г. 34 % темплеров были членами нацистской партии — обладателями соответствующих удостоверений. В День Коронации в 1937 г. над всеми темплерскими колониями развевались флаги со свастикой.

Всё это привело к тому, что Англия, владевшая тогда мандатом на Палестину, сочла нужным расценивать Мошаву Германит как стан врага. В начале Второй мировой войны колонисты с германским гражданством были собраны британцами и вместе с гражданами неприятельских государств Италии и Венгрии отправлены в лагеря для интернированных в Вальдхайме и Вифлееме Галилейском. 31 июля 1941 г. 661 темплер был депортирован в Австралию через Египет, 345 оставлены в Палестине. По одной из версий, англичане спасали немецких поселенцев от возмездия евреев, чудом избежавших ужасов Холокоста. Как бы то ни было, к моменту образования Государства Израиль все темплеры покинули Палестину и обосновались в Австралии.

Восстановление

За последние годы восстановлены некоторые из старых темплерских домов. Здания вдоль бульвара Бен-Гуриона превращены в кафе, бутики и рестораны, и колония превратилась в центр ночной жизни Хайфы.

Основные достопримечательности района Мошава Германит

• Дома темплеров, построенные в конце XIX века и отреставрированные в конце 1990-х.
• Центр информации для туристов.
• Музей заселения Хайфы.
• Множество кафетериев и ресторанов, предлагающих блюда арабской, средиземноморской, балканской, итальянской, магрибской и дальневосточной кухни.
• Торговый комплекс City Center (на фото).
• Нижний уровень террас Бахайских садов.
• Колледж дизайна.
• Районный центр организации Women’s International Zionist Organization. В этом же центре проходят ежемесячные игры Хайфской лиги «Что? Где? Когда?».
• Итальянский госпиталь, обслуживаемый монахинями из монастыря кармелиток.
• Центр профилактической проверки индивидуальных средств защиты, выдаваемых населению (в торговом комплексе City Center).

Отрывок, характеризующий Немецкая колония (Хайфа)

– Князь Ауэрсперг стоит на этой, на нашей, стороне и защищает нас; я думаю, очень плохо защищает, но всё таки защищает. А Вена на той стороне. Нет, мост еще не взят и, надеюсь, не будет взят, потому что он минирован, и его велено взорвать. В противном случае мы были бы давно в горах Богемии, и вы с вашею армией провели бы дурную четверть часа между двух огней.
– Но это всё таки не значит, чтобы кампания была кончена, – сказал князь Андрей.
– А я думаю, что кончена. И так думают большие колпаки здесь, но не смеют сказать этого. Будет то, что я говорил в начале кампании, что не ваша echauffouree de Durenstein, [дюренштейнская стычка,] вообще не порох решит дело, а те, кто его выдумали, – сказал Билибин, повторяя одно из своих mots [словечек], распуская кожу на лбу и приостанавливаясь. – Вопрос только в том, что скажет берлинское свидание императора Александра с прусским королем. Ежели Пруссия вступит в союз, on forcera la main a l'Autriche, [принудят Австрию,] и будет война. Ежели же нет, то дело только в том, чтоб условиться, где составлять первоначальные статьи нового Саmро Formio. [Кампо Формио.]
– Но что за необычайная гениальность! – вдруг вскрикнул князь Андрей, сжимая свою маленькую руку и ударяя ею по столу. – И что за счастие этому человеку!
– Buonaparte? [Буонапарте?] – вопросительно сказал Билибин, морща лоб и этим давая чувствовать, что сейчас будет un mot [словечко]. – Bu onaparte? – сказал он, ударяя особенно на u . – Я думаю, однако, что теперь, когда он предписывает законы Австрии из Шенбрунна, il faut lui faire grace de l'u . [надо его избавить от и.] Я решительно делаю нововведение и называю его Bonaparte tout court [просто Бонапарт].
– Нет, без шуток, – сказал князь Андрей, – неужели вы думаете,что кампания кончена?
– Я вот что думаю. Австрия осталась в дурах, а она к этому не привыкла. И она отплатит. А в дурах она осталась оттого, что, во первых, провинции разорены (on dit, le православное est terrible pour le pillage), [говорят, что православное ужасно по части грабежей,] армия разбита, столица взята, и всё это pour les beaux yeux du [ради прекрасных глаз,] Сардинское величество. И потому – entre nous, mon cher [между нами, мой милый] – я чутьем слышу, что нас обманывают, я чутьем слышу сношения с Францией и проекты мира, тайного мира, отдельно заключенного.
– Это не может быть! – сказал князь Андрей, – это было бы слишком гадко.
– Qui vivra verra, [Поживем, увидим,] – сказал Билибин, распуская опять кожу в знак окончания разговора.
Когда князь Андрей пришел в приготовленную для него комнату и в чистом белье лег на пуховики и душистые гретые подушки, – он почувствовал, что то сражение, о котором он привез известие, было далеко, далеко от него. Прусский союз, измена Австрии, новое торжество Бонапарта, выход и парад, и прием императора Франца на завтра занимали его.
Он закрыл глаза, но в то же мгновение в ушах его затрещала канонада, пальба, стук колес экипажа, и вот опять спускаются с горы растянутые ниткой мушкатеры, и французы стреляют, и он чувствует, как содрогается его сердце, и он выезжает вперед рядом с Шмитом, и пули весело свистят вокруг него, и он испытывает то чувство удесятеренной радости жизни, какого он не испытывал с самого детства.
Он пробудился…
«Да, всё это было!…» сказал он, счастливо, детски улыбаясь сам себе, и заснул крепким, молодым сном.


На другой день он проснулся поздно. Возобновляя впечатления прошедшего, он вспомнил прежде всего то, что нынче надо представляться императору Францу, вспомнил военного министра, учтивого австрийского флигель адъютанта, Билибина и разговор вчерашнего вечера. Одевшись в полную парадную форму, которой он уже давно не надевал, для поездки во дворец, он, свежий, оживленный и красивый, с подвязанною рукой, вошел в кабинет Билибина. В кабинете находились четыре господина дипломатического корпуса. С князем Ипполитом Курагиным, который был секретарем посольства, Болконский был знаком; с другими его познакомил Билибин.
Господа, бывавшие у Билибина, светские, молодые, богатые и веселые люди, составляли и в Вене и здесь отдельный кружок, который Билибин, бывший главой этого кружка, называл наши, les nфtres. В кружке этом, состоявшем почти исключительно из дипломатов, видимо, были свои, не имеющие ничего общего с войной и политикой, интересы высшего света, отношений к некоторым женщинам и канцелярской стороны службы. Эти господа, повидимому, охотно, как своего (честь, которую они делали немногим), приняли в свой кружок князя Андрея. Из учтивости, и как предмет для вступления в разговор, ему сделали несколько вопросов об армии и сражении, и разговор опять рассыпался на непоследовательные, веселые шутки и пересуды.
– Но особенно хорошо, – говорил один, рассказывая неудачу товарища дипломата, – особенно хорошо то, что канцлер прямо сказал ему, что назначение его в Лондон есть повышение, и чтоб он так и смотрел на это. Видите вы его фигуру при этом?…
– Но что всего хуже, господа, я вам выдаю Курагина: человек в несчастии, и этим то пользуется этот Дон Жуан, этот ужасный человек!
Князь Ипполит лежал в вольтеровском кресле, положив ноги через ручку. Он засмеялся.
– Parlez moi de ca, [Ну ка, ну ка,] – сказал он.
– О, Дон Жуан! О, змея! – послышались голоса.
– Вы не знаете, Болконский, – обратился Билибин к князю Андрею, – что все ужасы французской армии (я чуть было не сказал – русской армии) – ничто в сравнении с тем, что наделал между женщинами этот человек.
– La femme est la compagne de l'homme, [Женщина – подруга мужчины,] – произнес князь Ипполит и стал смотреть в лорнет на свои поднятые ноги.
Билибин и наши расхохотались, глядя в глаза Ипполиту. Князь Андрей видел, что этот Ипполит, которого он (должно было признаться) почти ревновал к своей жене, был шутом в этом обществе.
– Нет, я должен вас угостить Курагиным, – сказал Билибин тихо Болконскому. – Он прелестен, когда рассуждает о политике, надо видеть эту важность.
Он подсел к Ипполиту и, собрав на лбу свои складки, завел с ним разговор о политике. Князь Андрей и другие обступили обоих.
– Le cabinet de Berlin ne peut pas exprimer un sentiment d'alliance, – начал Ипполит, значительно оглядывая всех, – sans exprimer… comme dans sa derieniere note… vous comprenez… vous comprenez… et puis si sa Majeste l'Empereur ne deroge pas au principe de notre alliance… [Берлинский кабинет не может выразить свое мнение о союзе, не выражая… как в своей последней ноте… вы понимаете… вы понимаете… впрочем, если его величество император не изменит сущности нашего союза…]
– Attendez, je n'ai pas fini… – сказал он князю Андрею, хватая его за руку. – Je suppose que l'intervention sera plus forte que la non intervention. Et… – Он помолчал. – On ne pourra pas imputer a la fin de non recevoir notre depeche du 28 novembre. Voila comment tout cela finira. [Подождите, я не кончил. Я думаю, что вмешательство будет прочнее чем невмешательство И… Невозможно считать дело оконченным непринятием нашей депеши от 28 ноября. Чем то всё это кончится.]
И он отпустил руку Болконского, показывая тем, что теперь он совсем кончил.
– Demosthenes, je te reconnais au caillou que tu as cache dans ta bouche d'or! [Демосфен, я узнаю тебя по камешку, который ты скрываешь в своих золотых устах!] – сказал Билибин, y которого шапка волос подвинулась на голове от удовольствия.
Все засмеялись. Ипполит смеялся громче всех. Он, видимо, страдал, задыхался, но не мог удержаться от дикого смеха, растягивающего его всегда неподвижное лицо.
– Ну вот что, господа, – сказал Билибин, – Болконский мой гость в доме и здесь в Брюнне, и я хочу его угостить, сколько могу, всеми радостями здешней жизни. Ежели бы мы были в Брюнне, это было бы легко; но здесь, dans ce vilain trou morave [в этой скверной моравской дыре], это труднее, и я прошу у всех вас помощи. Il faut lui faire les honneurs de Brunn. [Надо ему показать Брюнн.] Вы возьмите на себя театр, я – общество, вы, Ипполит, разумеется, – женщин.
– Надо ему показать Амели, прелесть! – сказал один из наших, целуя кончики пальцев.
– Вообще этого кровожадного солдата, – сказал Билибин, – надо обратить к более человеколюбивым взглядам.
– Едва ли я воспользуюсь вашим гостеприимством, господа, и теперь мне пора ехать, – взглядывая на часы, сказал Болконский.
– Куда?
– К императору.
– О! о! о!
– Ну, до свидания, Болконский! До свидания, князь; приезжайте же обедать раньше, – пocлшaлиcь голоса. – Мы беремся за вас.
– Старайтесь как можно более расхваливать порядок в доставлении провианта и маршрутов, когда будете говорить с императором, – сказал Билибин, провожая до передней Болконского.
– И желал бы хвалить, но не могу, сколько знаю, – улыбаясь отвечал Болконский.
– Ну, вообще как можно больше говорите. Его страсть – аудиенции; а говорить сам он не любит и не умеет, как увидите.


На выходе император Франц только пристально вгляделся в лицо князя Андрея, стоявшего в назначенном месте между австрийскими офицерами, и кивнул ему своей длинной головой. Но после выхода вчерашний флигель адъютант с учтивостью передал Болконскому желание императора дать ему аудиенцию.
Император Франц принял его, стоя посредине комнаты. Перед тем как начинать разговор, князя Андрея поразило то, что император как будто смешался, не зная, что сказать, и покраснел.
– Скажите, когда началось сражение? – спросил он поспешно.
Князь Андрей отвечал. После этого вопроса следовали другие, столь же простые вопросы: «здоров ли Кутузов? как давно выехал он из Кремса?» и т. п. Император говорил с таким выражением, как будто вся цель его состояла только в том, чтобы сделать известное количество вопросов. Ответы же на эти вопросы, как было слишком очевидно, не могли интересовать его.
– В котором часу началось сражение? – спросил император.
– Не могу донести вашему величеству, в котором часу началось сражение с фронта, но в Дюренштейне, где я находился, войско начало атаку в 6 часу вечера, – сказал Болконский, оживляясь и при этом случае предполагая, что ему удастся представить уже готовое в его голове правдивое описание всего того, что он знал и видел.
Но император улыбнулся и перебил его:
– Сколько миль?
– Откуда и докуда, ваше величество?
– От Дюренштейна до Кремса?
– Три с половиною мили, ваше величество.
– Французы оставили левый берег?
– Как доносили лазутчики, в ночь на плотах переправились последние.
– Достаточно ли фуража в Кремсе?
– Фураж не был доставлен в том количестве…
Император перебил его.
– В котором часу убит генерал Шмит?…
– В семь часов, кажется.
– В 7 часов. Очень печально! Очень печально!
Император сказал, что он благодарит, и поклонился. Князь Андрей вышел и тотчас же со всех сторон был окружен придворными. Со всех сторон глядели на него ласковые глаза и слышались ласковые слова. Вчерашний флигель адъютант делал ему упреки, зачем он не остановился во дворце, и предлагал ему свой дом. Военный министр подошел, поздравляя его с орденом Марии Терезии З й степени, которым жаловал его император. Камергер императрицы приглашал его к ее величеству. Эрцгерцогиня тоже желала его видеть. Он не знал, кому отвечать, и несколько секунд собирался с мыслями. Русский посланник взял его за плечо, отвел к окну и стал говорить с ним.
Вопреки словам Билибина, известие, привезенное им, было принято радостно. Назначено было благодарственное молебствие. Кутузов был награжден Марией Терезией большого креста, и вся армия получила награды. Болконский получал приглашения со всех сторон и всё утро должен был делать визиты главным сановникам Австрии. Окончив свои визиты в пятом часу вечера, мысленно сочиняя письмо отцу о сражении и о своей поездке в Брюнн, князь Андрей возвращался домой к Билибину. У крыльца дома, занимаемого Билибиным, стояла до половины уложенная вещами бричка, и Франц, слуга Билибина, с трудом таща чемодан, вышел из двери.