Оранг-лауты (народ)
| Численность и ареал | |
|---|---|
|
Всего: 424 тыс.чел. | |
| Религия | |
| Родственные народы |
малайцы |
Под собирательным названием оранг-лауты (морские люди) известны многочисленные племена, рассеянные небольшими группами по всему архипелагу островов Восточной Индонезии. Их называют морскими кочевниками и морскими цыганами.[1]
Содержание
Происхождение
Некоторые антропологи склонны видеть в них остатки древнейшего веддоидного населения Индонезии. Веддоидность, действительно, присутствует у многих оранг-лаутов, но в весьма различной степени наряду с ярко выраженными чертами монголоидности. Это указывает на сильное смещение различных групп оранг-лаутов с окружающими народами. Некоторые группы оранг-лаутов (например с побережий острова Линга) имеют негроидные черты. Самоназвания отдельных групп оранг-лаутов различны. Окружающие народы также называют их по-разному, но обязательно со словом оранг (человек).[1]
Расселение
Наиболее многочисленны оранг-баджо (баджао, баджава) называющиеся так по имени легендарного основателя племени и живущие в основном на Риау и Линга и у побережий Восточного Калимантана, а также у берегов Сулавеси, Бачана, Сангихе, Флореса и других островов Восточной Индонезии. Близки им мантанги с острова Линга и тамбусы с острова Каримун. На побережьях Банки и Белитунга живут секахи (сангкаи), секахи Лепарских островов называются джуру и по происхождению связаны с баджо острова Линга. На островах Анамбас расселились песукуаны, на Сингкепе — бароки, на побережье Восточной Суматры, между устьями рек ретех и кампар-оранг-куала. У восточного побережья Калимантан, помимо баджo, кочуют также булуд-упи, убианы, бинада, иллануны, сулу (сулуки). Несомненно родство многих групп оранг-лаутов с некоторыми отсталыми полуоседлыми и бродячими племенами восточной Суматры и соседних островов.[2]
Язык
Селун говорят на языках мокен и моклен мокленской группы, джакун и другие группы оранг-лаутов — на туземно-малайских языках ибан-малайской группы западнозондской зоны. Баджао и сама — на сама-баджавских языках, условно относимых к филиппинской зоне австронезийских языков.
Поселение
Почти всю свою жизнь оранг-лауты проводят на воде в своих лодках или жилищах на плотах. Здесь они рождаются, живут и умирают. Свободно передвигаясь вдоль берега в определенных границах, они редко покидают свои территориальные воды. Изредка оранг-лауты основывают временные поселения на берегу. Это легкие свайные постройки, сооружаемые в укромных пустынных бухтах либо на кромке берега, либо прямо на воде. Дома связаны друг с другом мостками. В некоторых районах оранг-лауты перешли к оседлому образу жизни, поселившись в свайных деревушках.[3]
Жилище
Домики у них однокамерные, под двухскатной крышей, крытые пальмовым листом.[4]
Традиционные занятия
Основное занятие оранг-лаутов — рыболовство с применением различных сетей, включая крупные неводы, ловушек, заград, удочек, ловят и ночью с факелами. Они добывают также трепангов, устриц, жемчуг, черепаховые панцири. Приставая к берегу, оранг-лауты занимаются собирательством, охотой на птиц и мелких животных. Соль выпаривают из морской воды. Мангровое дерево заготавливают на дрова и для получения дубителей. В лодках держат кур, собак, кошек. Из ремесел наиболее развиты плетение, изготовление снастей, строительство лодок.[5] В их жизни все большее значение приобретают товарно-денежные отношения. Они продают продукты рыболовства и морских промыслов, копру, покупают взамен рис, овощи и др продукты, а также одежду и предметы домашнего обихода. Переход к оседлости усиливает стирание культурно-бытовых особенностей и в некоторых случаях ведет к слиянию оранг-лаутов с окружающими народами.[6]
Ремесло
Из ремесел наиболее развиты плетение, изготовление снастей, строительство лодок. Лодки — это одновременно средство транспорта и жилище. Лодки делают из досок, скрепляя их деревянными гвоздями. Длина лодки — до 8 м, ширина — более 2 м, обычное водоизмещение — около 10 т., но к борту причалено несколько больших лодок на два-пять человек, с которых ловят рыбу, добывают жемчуг, совершают небольшие поездки.[6]
Пища
Пища оранг-лаутов преимущественно рыбная. Рыбу едят во всех видах, а некоторых сортов — даже сырую, в большом количестве её сушат. Сушку производят на бамбуковых помостах, установленных на берегу реки или моря. Растительную пищу как рис и овощи получают, обменивая на рыбу, продукты морского ремесла и плетеные изделия. В последние десятилетия многие оранг-лауты перешли к оседлости. Они занимаются не только рыболовством но и земледелием, преимущественно культивирование кокосовой пальмы. Особенно много оседлых на островах Южно-китайского моря.[2]
Одежда
Одежда оранг лаутов — куртка и короткие штаны, плетеная шляпа у мужчин, у женщин — каин, головной платок. Верхняя часть тела обычно остается открытой.[7]
Общественный строй
Общественный строй оранг-лаутов изучен очень плохо. Они делятся на экзогамные родовые группы (например, секахи на шесть суку) во главе которых стоят стоят наследственные старейшины. Брак моногамный. У части оранг-лаутов под влиянием ислама возник институт приданого. Брак обычно патрилокален, но у некоторых групп (секахи) матрилокален. Брак совершает старейшина в присутствии мусульманского служителя среди групп, принявших ислам. Дети с самого раннего детства учатся плавать и грести.[8]
Религия
Часть оранг-лаутов испытали влияние ислама, однако большинство их остается анимистами. Они верят в различных духов, особенно почитая духов моря, с чем связано множество запретов. Духов заклинает дукун. Некоторые группы оранг-лаутов хоронят умерших в гробах, а в гроб кладут одежду и оружие умершего.[9]
Напишите отзыв о статье "Оранг-лауты (народ)"
Литература
- Народы мира. Этнографические очерки : Народы Юго-Восточной Азии / Под ред. А. А. Губера . Издательство Академии наук СССР — М.: 1966. С. 535—536.
- Маретин Ю. В. Рыболовство в Индонезии // Культура и быт народов стран Тихого и Индийского океанов — М.: 1966. С. 86-154.
- Ананьев П. Г. Сельское хозяйство в современной Индонезии — М.: 1965. стр 21-35.
- Марков Г. Е. Народы Индонезии — М.: 1963. 54-61.
- Каруновская Л. Э. Доисламские верования в Индонезии // Советская этнография. 1971. № 2. С. 54-63.
Примечания
Ссылки
- [www.thingsasian.com/goto_article/article.1709.html Pirates of the East]
- [www.unesco.org/courier/1998_08/uk/dossier/txt38.htm Where the spirits roam]
- [www.iias.nl/iiasn/iiasn7/southeas/riau.html Riau in Transition]
- [www.malaysia.lt/page.php?al=ethnic]
Отрывок, характеризующий Оранг-лауты (народ)
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.
Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
