Распе, Рудольф Эрих

Рудольф Эрих Распе
Rudolf Erich Raspe
Дата рождения:	март 1736
Место рождения:	Ганновер
Дата смерти:	16 ноября 1794(1794-11-16)
Место смерти:	Килларни
Язык произведений:	немецкий

Рудо́льф Э́рих Ра́спе (иногда — Распэ) (нем. Rudolf Erich Raspe; март 1736 — 16 ноября 1794) — немецкий писатель, поэт и историк, известный как автор рассказов барона Мюнхгаузена, в которых повествование ведётся от его имени.

Кроме большого количества ценных статей по археологии, писатель напечатал первый сборник «Лживых или вымышленных историй» («Lügengeschichten») Мюнхгаузена. Он принадлежал к числу первых, обративших в Германии внимание на поэмы Оссиана.

Биография

Точная дата рождения неизвестна. Родился в немецкой семье, воспитывался по канонам образцового немецкого поведения. Изучал естественные науки и филологию в Гёттингене и Лейпциге.

1762—1767 — работает в Ганновере писарем, затем получает место секретаря в библиотеке.

В 1764 г. Распе издал латинские сочинения Лейбница, посвятив их Герлаху Адольфу фон Мюнхгаузену (1688—1770), родственнику своего будущего героя, ганноверскому министру в Лондоне, основателю и куратору университета в Гёттингене.

1766 — пишет один из первых рыцарских романов «Хермин и Гунильда».

1767 — становится профессором в Каролинуме и смотрителем антикварного и монетного кабинета, где занимает место второго библиотекаря в Касселе у местного ландграфа.

1773 — предпринимает путешествие по Вестфалии, посвящая много времени поискам старых рукописей.

1775 — располагая солидным опытом и пользуясь авторитетом, предпринимает повторное путешествие по Вестфалии, на сей раз скупая редкие вещи и монеты для ландграфских коллекций. Будучи бедным человеком, он продаёт часть монет из принадлежащего ландграфу собрания, чтобы поправить своё финансовое положение. На его арест уже выдан ордер, но Распе удаётся бежать и добраться до Лондона. Считается, что люди, пришедшие его арестовывать, были так поражены его даром рассказчика, что дали профессору возможность скрыться.

1785 — Распе выпускает первого «книжного» «Мюнхгаузена» (первые опубликованные истории появились в немецком «Путеводителе для весёлых людей», 1781, 1783). Заслуга Распе заключается в обработке материала из «Путеводителя» и превращении его в цельное произведение, объединённое единым рассказчиком и обладающее законченной структурой. В этой книге на первое место выдвигается идея наказания лжи, а сама книга построена как типично английское произведение, где все события связаны с морем. Английский вариант приключений Мюнхгаузена (немецкий вариант-переработка написан немного позднее немецким поэтом Г. А. Бюргером) сориентирован на жителей британских островов и содержит ряд эпизодов, интересных и наиболее понятных именно англичанам.

1791 — издаёт на французском и английском языках каталог коллекции Джона Таффи, которую до этого приводит в порядок.

1794 — Распе намеревается заложить в Макросе (Ирландия) угольную шахту, но не успевает — в конце того же года он умирает от сыпного тифа.

Значение Распе для развития немецкой литературы второй половины XVIII в. заключается в том, что именно он направил интерес своих соотечественников к древней германской (скандинавской) поэзии. Ему принадлежит также заслуга пробуждения интереса к Библии как к одному из древнейших произведений мировой литературы. Распе обратил внимание Гердера на собрание епископа Т. Перси, пристально всматривался в «Оссиана» Макферсона. Он был одним из первых, кто, почувствовав сомнительность древности «Песен Оссиана», тем не менее, подчёркивал значение произведений подобного рода для развития европейской литературы.

Ссылки

• Челнокова С. Ю.: Рудольф Эрих Распэ — Призрак в Кёнигсберге, 2014 [sveta-chel.livejournal.com/1514.html].
• [modernlib.ru/books/raspe_rudolf_erih/ Книги и биография].

При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).

Отрывок, характеризующий Распе, Рудольф Эрих

– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.


Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.