Синопсис

Сино́псис (допустимый вариант — си́нопсис, учитывающий оригинальное греческое ударение; др.-греч. σύνοψις < συν — с, со + όπτω — смотрю, гляжу) — в научной номенклатуре древних греков означало изложение в одном общем обзоре, в сжатой форме, без подробной аргументации и без детальных теоретических рассуждений одного целого предмета или одной области знаний.

Синоптиком (συνοπτικός) называли ученого, который одним общим взглядом обнимал в своём миросозерцании весь круг предметов, входящих в известную сферу. В последующие времена название синопсис прежде всего давалось историческим сочинениям, в хронологическом порядке излагавшим факты один за другим, отмечая тщательно их даты. Обыкновенно синопсис как способ исторического изложения противопоставляли синтагме (др.-греч. σύνταγμα — сопорядок), по правилам которой содержащийся в сочинении материал располагался в порядке не только хронологическом, но и более или менее систематическом, хотя систематичность эта могла основываться чисто внешней схемой: например, алфавитным порядком (каноническая синтагма Матфея Властаря).

От более поздних исторических трудов синопсис отличается полным отсутствием прагматизма, то есть разъяснения внутренней связи между событиями предыдущими и последующими, и каких бы то ни было элементов исторической критики. Типичным образцом исторического синопсиса служит Киевский синопсис Иннокентия Гизеля, излагающий в сжатом виде и в хронологической последовательности факты русской истории.

У поляков некогда синопсисом называлось простое хронологическое собрание и изложение прав и правил, данных королями польскими русским людям, бывшим в польском подданстве. В византийской богословской литературе синопсисом называлось последовательное обозрение и изложение в сокращении нескольких однородных тем; таково, например, обозрение проповедей Златоуста на Святое Писание Ветхого и Нового Завета или обозрение бесед святого Афанасия.

Синопсисом называется и сокращенное изложение толкований Отцов Церкви, прототипом которых служит «Sacrae Scripturae cursus completus» Миня. Профессор M. A. Голубев называл синопсисом всю науку, носящую название «введения в Св. Писание», и свои собственные сочинения, как, напр., толкование на I послание к Коринфянам.

См. также

• «Синопсис» Орибасия (Орибазия) — сборник медицинских сведений.
• «Большой синопсис Базилик» — византийский юридический сборник.
• «Малый Синопсис» — византийский юридический сборник.
• Синопсис в истории — хронологический обзор истории. Противопоставлялся синтагме — тематико-хронологическому обзору.
• «Киевский синопсис» — первое учебно-историческое сочинение, изданное в 1674 в Киеве.
• Синопсис в христианском богословии — свод отрывков или сокращённое изложение проповедей, толкований Священного писания и других сочинений церковных писателей.
• Синопсис — издание нескольких Евангелий с параллельным расположением текстов.
• Синопсис в кинематографе — краткое изложение сценария.
• Синопсис в издательском деле — краткое изложение рукописи.
• Синопсис в музыкальном театре — краткий пересказ либретто.

При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).

Отрывок, характеризующий Синопсис

– Много довольны вашей милостью, только нам брать господский хлеб не приходится, – сказал голос сзади.
– Да отчего же? – сказала княжна.
Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе, замечала, что теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас же опускались.
– Отчего же вы не хотите? – спросила она опять.
Никто не отвечал.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась уловить чей нибудь взгляд.
– Отчего вы не говорите? – обратилась княжна к старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. – Скажи, ежели ты думаешь, что еще что нибудь нужно. Я все сделаю, – сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
– Чего соглашаться то, не нужно нам хлеба.
– Что ж, нам все бросить то? Не согласны. Не согласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… – раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
– Да вы не поняли, верно, – с грустной улыбкой сказала княжна Марья. – Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь неприятель разорит вас…
Но голос ее заглушали голоса толпы.
– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.


Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.