Соборная грамота духовенства православной Восточной Церкви, утверждающая сан царя за Великим Князем Иоанном IV Васильевичем, 1561 года

Собо́рная гра́мота духове́нства правосла́вной Восто́чной Це́ркви, утвержда́ющая сан царя́ за Вели́ким Кня́зем Иоа́нном IV Васи́льевичем, 1561 го́да — документ, составленный от имени Константинопольского собора 1561 года, во главе с Патриархом Константинопольским Иоасафом II, в котором греческие иерархи единогласно благословляют русского великого князя Ивана Васильевича на царство.

В XV веке в Византии произошли существенные изменения. 6 июля 1439 года греческое православное духовенство подписало с католиками унию во Флоренции, на Русь был назначен и послан папский легат митрополит Исидор, который должен был ввести и утвердить унию среди русских. Уния была встречена враждебно на Руси, великий князь Василий арестовал Исидора. Созванный по этому поводу в 1441 году в Москве Собор епископов Северо-Восточной Руси, осудил митрополита Исидора как еретика и отступника и отверг Унию. Московский Собор 1448 г., созванный великим князем Василием, 15 декабря поставил на Русскую митрополию епископа Рязанского Иону без согласования с Константинопольским патриархом-униатом (Константинопольские патриарх и император находились в Унии до взятия турками Константинополя, до 29 мая 1453 года), с титулом «Митрополит Киевский и всея Руси»., а Русская церковь стала автокефальной с этого времени.

В 1453 году Константинополь был взят и Византийская империя прекратила своё существование. После стояния на Угре в 1480 году пришёл конец монголо-татарскому игу и Русское государство стало независимым не только фактически, но и формально.

После этих исторических событий на Руси возникает идея о царской власти московских князей. Данная идея опиралась на факты: русское государство сохранило чистоту Православия и независимо. Одним из первых, кто сформулировал новую идею, был митрополит Зосима. В сочинении «Изложение пасхалии», поданном московскому собору в 1492 г., он подчёркивал, что Москва стала новым Константинополем благодаря верности Руси Богу. Сам Бог поставил Ивана III — «нового царя Константина новому граду Константину — Москве и всей Русской земли и иным многим землям государя».. Значительный вклад в идеологическое обоснование прав московских правителей на царский титул внёс Иосиф Волоцкий. Он доказывал в своём послании к Василию III тезис о божественном происхождении царской власти: «царь убо естеством (телом) подобен есть всем человеком, а властию же подобен есть вышням (всевышнему) Богу». Большую роль в обосновании правопреемственности Руси Византии сыграло «Сказание о князьях Владимирских». Согласно нему, киевский князь Владимир Мономах получил царский венец («шапку Мономаха») и другие регалии от своего деда императора Константина Мономаха. Следующим в ряду идеологических основ провозглашения Русского государства царством стало послание Василию III монаха псковского Елиазарова монастыря Филофея, выдвинувшего известный тезис «Москва — третий Рим». Как указывает Р. Г. Скрынников, в основе концепции Филофея лежало представление о неком «Ромейском царстве нерушимом»: крушение двух царств, Римской империи и Византии, расчистило место для московского православного царства.

Иван IV, воспитанный на новой идеи решил реализовать её и согласно решению церковного собора был венчан на царство 16 января 1547 года митрополитом Макарием. В 1556 году от Патриарха Константинопольского Дионисия в Москву за милостынею приехал митрополит Евгрипский и Кизический Иоасаф. 30 января 1557 года Иван IV отправил посольство в Константинополь, вместе с митрополитом Иоасафом был послан бывший архимандрит Спасо-Евфимиева монастыря Феодорит, для того, чтобы получить благословение на своё царское достоинство от Православной Церкви Восточной, получить у патриарха утвердительной грамоты государю в сане царя. Патриарх Иоасаф II прислал утвердительную грамоту для Ивана Грозного в 1562 году. Её привёз митрополит Иоасаф. Вместе с грамотой Патриарх Иоасаф II прислал сопроводительное частное письмо, в котором хотя и признавал царское венчание Ивана Грозного и давал благословение, но утверждал, что венчать на царство могут лишь двое: папа Римский и патриарх Константинопольский. В этом же письме Патриарх Иоасаф II предлагал Ивану Грозному повторить царское венчание; патриарх предлагал государю, чтобы это сделал митрополит Иоасаф, его патриаршим именем. Грамоту Иван Грозный оставил себе, но от повторного венчания отказался. По мнению Е. Голубинского, таким образом патриарх на Востоке хотел выступить в роли папы Римского, который на Западе раздавал короны государям.

Грамота написана на большом листе пергамента, внизу на багряной шёлковой ленточке прикреплена свинцовая печать. На печати: на одной стороне —изображение Богородицы с младенцем Христом на руках, на другой стороне — надпись: др.-греч. «Ἰωάσαφ, ἐλέω Θεοῦ, ἀρχιεπίσκοπος Κωνσταντινουπόλεως, νέας Ρώμης καὶ οἰκουμενικός πατριάρχης» — «Иоасаф, милостью Божьей, архиепископ Константинополя, нового Рима и Вселенский патриарх». Под грамотой подпись патриарха, 32 митрополитов, 1 архиепископа и 3 епископов.

В грамоте указывается на то, что родословная Ивана Грозного ведёт своё начало от сестры императора Василия Багрянородного Анны, всячески превозносятся личные качества Ивана Грозного и в конечном итоге именем Бога даётся благословение на царское достоинство. Документ в настоящее время хранится в РГБ.

Иван Грозный написал ответное письмо Патриарху Иоасафу в сентябре 1563 года, в котором просил патриарха раздать милостыню подписавшим грамоту. Патриарху — 270 рублей, пяти митрополитам — по 50 рублей, шести митрополитам — по 40 рублей, остальным митрополитам и архиепископу — по 30 рублей, трём епископам — по 20 рублей.

Патриарх Иоасаф II управлял Константинопольской церковью самовластно, не собирая церковного собора в 1561 году, но от имени собора составил документ, в котором дано благословение Ивану Грозному на царство. Патриарх рассчитывал на богатое царское денежное вознаграждение и подписи иерархов подделал, а деньги — царскую милостыню забрал себе. Патриарх 15 января 1565 года собрал большой собор греческих иерархов из 50 митрополитов и одного епископа, Иоасаф хотел издать грозные постановления и наказать непокорных ему клириков. Но собор вопреки ожиданию патриарха обратился против него самого. На соборе данный некрасивый поступок с грамотой патриарха Ивану Грозному, как и многие другие неправомочные действия Иоасафа были обличены; Иоасафа обвинили в симонии, лишили патриаршества и сослали на Афон.

Литература

• Скрынников Р. Г. История Российская. IX−XVII вв.. — М.: Издательство «Весь мир», 1997.
• [dlib.rsl.ru/viewer/01003547109#?page=31 Н. Ф. Каптерева Характер отношений России к православному Востоку в XVI и XVII столетиях, стр. 29]

Ссылки

• [www.runivers.ru/lib/book8311/472057/ Соборная грамота духовенства православной восточной церкви, утверждающая сан царя за Великим Князем Иоанном IV Васильевичем, 1561 года]
• [starieknigi.info/Knigi/O/Obolenskij_M_A_Sobornaya_gramota_utverzhdayushchaya_san_carya_za_Ioannom_IV_1561_g_1850_RSL.pdf Соборная грамота духовенства православной восточной церкви, утверждающая сан царя за Великим Князем Иоанном IV Васильевичем, 1561 года]
• [www.flickr.com/photos/leninka/sets/72157634052463278/ Константинопольская грамота 1561 года — соборное решение Константинопольской Церкви о признании за государями Московскими царского]

Отрывок, характеризующий Соборная грамота духовенства православной Восточной Церкви, утверждающая сан царя за Великим Князем Иоанном IV Васильевичем, 1561 года

– Да на чужой стороне живучи… – выделывали они плясовую солдатскую песню. Как бы вторя им, но в другом роде веселья, перебивались в вышине металлические звуки трезвона. И, еще в другом роде веселья, обливали вершину противоположного откоса жаркие лучи солнца. Но под откосом, у телеги с ранеными, подле запыхавшейся лошаденки, у которой стоял Пьер, было сыро, пасмурно и грустно.
Солдат с распухшей щекой сердито глядел на песельников кавалеристов.
– Ох, щегольки! – проговорил он укоризненно.
– Нынче не то что солдат, а и мужичков видал! Мужичков и тех гонят, – сказал с грустной улыбкой солдат, стоявший за телегой и обращаясь к Пьеру. – Нынче не разбирают… Всем народом навалиться хотят, одью слово – Москва. Один конец сделать хотят. – Несмотря на неясность слов солдата, Пьер понял все то, что он хотел сказать, и одобрительно кивнул головой.
Дорога расчистилась, и Пьер сошел под гору и поехал дальше.
Пьер ехал, оглядываясь по обе стороны дороги, отыскивая знакомые лица и везде встречая только незнакомые военные лица разных родов войск, одинаково с удивлением смотревшие на его белую шляпу и зеленый фрак.
Проехав версты четыре, он встретил первого знакомого и радостно обратился к нему. Знакомый этот был один из начальствующих докторов в армии. Он в бричке ехал навстречу Пьеру, сидя рядом с молодым доктором, и, узнав Пьера, остановил своего казака, сидевшего на козлах вместо кучера.
– Граф! Ваше сиятельство, вы как тут? – спросил доктор.
– Да вот хотелось посмотреть…
– Да, да, будет что посмотреть…
Пьер слез и, остановившись, разговорился с доктором, объясняя ему свое намерение участвовать в сражении.
Доктор посоветовал Безухову прямо обратиться к светлейшему.
– Что же вам бог знает где находиться во время сражения, в безызвестности, – сказал он, переглянувшись с своим молодым товарищем, – а светлейший все таки знает вас и примет милостиво. Так, батюшка, и сделайте, – сказал доктор.
Доктор казался усталым и спешащим.
– Так вы думаете… А я еще хотел спросить вас, где же самая позиция? – сказал Пьер.
– Позиция? – сказал доктор. – Уж это не по моей части. Проедете Татаринову, там что то много копают. Там на курган войдете: оттуда видно, – сказал доктор.
– И видно оттуда?.. Ежели бы вы…
Но доктор перебил его и подвинулся к бричке.
– Я бы вас проводил, да, ей богу, – вот (доктор показал на горло) скачу к корпусному командиру. Ведь у нас как?.. Вы знаете, граф, завтра сражение: на сто тысяч войска малым числом двадцать тысяч раненых считать надо; а у нас ни носилок, ни коек, ни фельдшеров, ни лекарей на шесть тысяч нет. Десять тысяч телег есть, да ведь нужно и другое; как хочешь, так и делай.
Та странная мысль, что из числа тех тысяч людей живых, здоровых, молодых и старых, которые с веселым удивлением смотрели на его шляпу, было, наверное, двадцать тысяч обреченных на раны и смерть (может быть, те самые, которых он видел), – поразила Пьера.
Они, может быть, умрут завтра, зачем они думают о чем нибудь другом, кроме смерти? И ему вдруг по какой то тайной связи мыслей живо представился спуск с Можайской горы, телеги с ранеными, трезвон, косые лучи солнца и песня кавалеристов.
«Кавалеристы идут на сраженье, и встречают раненых, и ни на минуту не задумываются над тем, что их ждет, а идут мимо и подмигивают раненым. А из этих всех двадцать тысяч обречены на смерть, а они удивляются на мою шляпу! Странно!» – думал Пьер, направляясь дальше к Татариновой.
У помещичьего дома, на левой стороне дороги, стояли экипажи, фургоны, толпы денщиков и часовые. Тут стоял светлейший. Но в то время, как приехал Пьер, его не было, и почти никого не было из штабных. Все были на молебствии. Пьер поехал вперед к Горкам.
Въехав на гору и выехав в небольшую улицу деревни, Пьер увидал в первый раз мужиков ополченцев с крестами на шапках и в белых рубашках, которые с громким говором и хохотом, оживленные и потные, что то работали направо от дороги, на огромном кургане, обросшем травою.
Одни из них копали лопатами гору, другие возили по доскам землю в тачках, третьи стояли, ничего не делая.
Два офицера стояли на кургане, распоряжаясь ими. Увидав этих мужиков, очевидно, забавляющихся еще своим новым, военным положением, Пьер опять вспомнил раненых солдат в Можайске, и ему понятно стало то, что хотел выразить солдат, говоривший о том, что всем народом навалиться хотят. Вид этих работающих на поле сражения бородатых мужиков с их странными неуклюжими сапогами, с их потными шеями и кое у кого расстегнутыми косыми воротами рубах, из под которых виднелись загорелые кости ключиц, подействовал на Пьера сильнее всего того, что он видел и слышал до сих пор о торжественности и значительности настоящей минуты.


Пьер вышел из экипажа и мимо работающих ополченцев взошел на тот курган, с которого, как сказал ему доктор, было видно поле сражения.
Было часов одиннадцать утра. Солнце стояло несколько влево и сзади Пьера и ярко освещало сквозь чистый, редкий воздух огромную, амфитеатром по поднимающейся местности открывшуюся перед ним панораму.
Вверх и влево по этому амфитеатру, разрезывая его, вилась большая Смоленская дорога, шедшая через село с белой церковью, лежавшее в пятистах шагах впереди кургана и ниже его (это было Бородино). Дорога переходила под деревней через мост и через спуски и подъемы вилась все выше и выше к видневшемуся верст за шесть селению Валуеву (в нем стоял теперь Наполеон). За Валуевым дорога скрывалась в желтевшем лесу на горизонте. В лесу этом, березовом и еловом, вправо от направления дороги, блестел на солнце дальний крест и колокольня Колоцкого монастыря. По всей этой синей дали, вправо и влево от леса и дороги, в разных местах виднелись дымящиеся костры и неопределенные массы войск наших и неприятельских. Направо, по течению рек Колочи и Москвы, местность была ущелиста и гориста. Между ущельями их вдали виднелись деревни Беззубово, Захарьино. Налево местность была ровнее, были поля с хлебом, и виднелась одна дымящаяся, сожженная деревня – Семеновская.
Все, что видел Пьер направо и налево, было так неопределенно, что ни левая, ни правая сторона поля не удовлетворяла вполне его представлению. Везде было не доле сражения, которое он ожидал видеть, а поля, поляны, войска, леса, дымы костров, деревни, курганы, ручьи; и сколько ни разбирал Пьер, он в этой живой местности не мог найти позиции и не мог даже отличить ваших войск от неприятельских.
«Надо спросить у знающего», – подумал он и обратился к офицеру, с любопытством смотревшему на его невоенную огромную фигуру.
– Позвольте спросить, – обратился Пьер к офицеру, – это какая деревня впереди?
– Бурдино или как? – сказал офицер, с вопросом обращаясь к своему товарищу.
– Бородино, – поправляя, отвечал другой.
Офицер, видимо, довольный случаем поговорить, подвинулся к Пьеру.
– Там наши? – спросил Пьер.
– Да, а вон подальше и французы, – сказал офицер. – Вон они, вон видны.
– Где? где? – спросил Пьер.
– Простым глазом видно. Да вот, вот! – Офицер показал рукой на дымы, видневшиеся влево за рекой, и на лице его показалось то строгое и серьезное выражение, которое Пьер видел на многих лицах, встречавшихся ему.
– Ах, это французы! А там?.. – Пьер показал влево на курган, около которого виднелись войска.
– Это наши.
– Ах, наши! А там?.. – Пьер показал на другой далекий курган с большим деревом, подле деревни, видневшейся в ущелье, у которой тоже дымились костры и чернелось что то.
– Это опять он, – сказал офицер. (Это был Шевардинский редут.) – Вчера было наше, а теперь его.
– Так как же наша позиция?
– Позиция? – сказал офицер с улыбкой удовольствия. – Я это могу рассказать вам ясно, потому что я почти все укрепления наши строил. Вот, видите ли, центр наш в Бородине, вот тут. – Он указал на деревню с белой церковью, бывшей впереди. – Тут переправа через Колочу. Вот тут, видите, где еще в низочке ряды скошенного сена лежат, вот тут и мост. Это наш центр. Правый фланг наш вот где (он указал круто направо, далеко в ущелье), там Москва река, и там мы три редута построили очень сильные. Левый фланг… – и тут офицер остановился. – Видите ли, это трудно вам объяснить… Вчера левый фланг наш был вот там, в Шевардине, вон, видите, где дуб; а теперь мы отнесли назад левое крыло, теперь вон, вон – видите деревню и дым? – это Семеновское, да вот здесь, – он указал на курган Раевского. – Только вряд ли будет тут сраженье. Что он перевел сюда войска, это обман; он, верно, обойдет справа от Москвы. Ну, да где бы ни было, многих завтра не досчитаемся! – сказал офицер.
Старый унтер офицер, подошедший к офицеру во время его рассказа, молча ожидал конца речи своего начальника; но в этом месте он, очевидно, недовольный словами офицера, перебил его.
– За турами ехать надо, – сказал он строго.
Офицер как будто смутился, как будто он понял, что можно думать о том, сколь многих не досчитаются завтра, но не следует говорить об этом.