Сравнение рецессии конца 2000-х годов с Великой депрессией

Сравнение рецессии конца 2000-х годов с Великой депрессией — совокупность экономических показателей, по которым ситуация в экономике конца 2000-х годов сходна или отличается от ситуации во время глобального экономического кризиса 1928—1933 годов.

17 апреля 2009 года глава МВФ Доминик Стросс-Кан заявил, что некоторые страны, вероятно, не смогут реализовать надлежащую политику, чтобы избежать запуска механизмов обратной связи, которые превратят рецессию в депрессию. «Свободное падение мировой экономики, возможно, начнёт замедляться и в 2010 году начнётся восстановление, но это во многом зависит от правильной политики, проводимой сегодня». МВФ отметил, что в отличие от Великой депрессии нынешняя рецессия синхронизирована глобальной интеграцией рынков. Такие синхронизированные рецессии длятся дольше, чем типичный экономический спад, и отличаются более медленным восстановлением.

Главный экономист МВФ Оливье Бланшар утверждает, что процент долгосрочных безработных, который постепенно увеличивался с каждым спадом в течение десятилетий, сейчас резко возрос. «Долгострочная безработица тревожно высока: в США половина безработных не имеют работы более шести месяцев, чего не наблюдалось со времён Великой депрессии». МВФ также утверждает, что может существовать связь между растущим неравенством экономик западных стран и падающим спросом. Последний раз разрыв в уровне благосостояния достигал таких величин в 1928—1929 годах.

США

Хотя некоторое случайное сходство между нынешней рецессией и Великой депрессией существует, всё же остаются значительные различия между этими двумя событиями. В марте 2009 года экономисты пришли к единому мнению, что новой депрессии, судя по всему, не произойдёт.

Директор школы менеджмента Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе Эдвард Лимер (англ. Edward Leamer) сказал 25 марта 2009 года, что основные прогностические показатели не соответствуют аналогичным показателям времён Великой депрессии:

«Мы настолько напугали потребителя, что ему видится грядущая Великая депрессия. Конечно, такой перспективы нет. Ни один авторитетный прогноз не предсказывает ничего подобного Великой депрессии».

Оригинальный текст (англ.)  

«We've frightened consumers to the point where they imagine there is a good prospect of a Great Depression. That certainly is not in the prospect. No reputable forecaster is producing anything like a Great Depression».

Явно указываемые различия между нынешней рецессией и Великой депрессией включают тот факт, что за 79 лет между 1929 и 2008 годами произошли значительные изменения в экономической философии и политике, биржевой рынок не упал так сильно, как в 1932 или 1982 годах, 10-летнее отношение цен к доходам с акций не было таким низким, как в 1930-х и 1980-х годах, а с поправкой на рост цен на жильё этот показатель в марте 2009 года был самым высоким с 1890 года, включая периоды бума на рынке жилья в 1970-х и 1980-х годах. Рецессия 1930-х годов длилась более трёх с половиной лет, и в течение 1930-х годов предложение денег (валюты плюс депозиты до востребования) упало на 25 %, тогда как в 2008 и 2009 годах ФРС «приняла сверхмалую кредитную позицию» (англ. has taken an ultraloose credit stance). Более того, уровень безработицы в 2008 и начале 2009 года и уровень её роста был сравним с аналогичными показателями любой рецессии послевоенного периода и были незначительны по сравнению с 25-процентным пиком безработицы во время Великой депрессии.

Лауреат Нобелевской премии по экономике Пол Кругман в книге «Возвращение депрессивной экономики» (1999 год) предсказал серию депрессий, вызванную «провалом спроса в экономике» (англ. failures on the demand side of the economy). 5 января 2009 года он написал, что «предотвращение депрессии совсем не лёгкая задача» и «экономика всё ещё находится в свободном падении». В марте 2009 года Кругман пояснил, что отличие ситуации состоит в том, что её причины лежат в теневой банковской системе. «Кризис не привёл к проблемам с дерегулированными институтами, которые взяли на себя новые риски… Вместо этого он в первую очередь вызвал риски, связанные с институтами, которые никогда не подвергались регулированию».

15 ноября 2008 года профессор экономики Южного методистского университета Рави Батра сказал, что он «боится, что мировое финансовое фиаско превратится в крутой спад, самых худший со времён Великой депрессии, даже хуже, чем болезненный спад 1980—1982 года, охвативший весь мир». В 1978 году вышла его книга «Падение капитализма и коммунизма». Первым его исполнившимся предсказанием стал распад СССР в 1990 году. Второе предсказание о финансовом кризисе, который захватит капиталистическую систему, начало оправдываться в 2007 году, что привлекло к его работам повышенное внимание.

22 февраля 2009 года профессор экономики Нью-Йоркского университета Нуриэль Рубини сказал, что кризис стал худшим со времен Великой депрессии, и что без сотрудничества между политическими партиями и зарубежными странами и в случае неправильных шагов в области фискальной политики (таких, как поддержка банков-зомби) ситуация может ухудшиться как во времена Великой депрессии. 27 апреля 2009 года Рубини высказал более оптимистичную оценку, сказав, что экономика пройдёт низшую точку падения в начале или середине следующего года.

6 апреля 2009 года Вернон Смит и Стивен Гьерстад предложили гипотезу о том, что «финансовый кризис, вызванный потребительской задолженностью, сконцентрированной в нижнем сегменте распределения богатства и доходов, может быть быстро и мощно передан финансовой системе в целом. Похоже, что мы являемся свидетелями второго великого краха потребительского долга, конца вакханалии массового потребления».

В сентябре 2008 года в своей итоговой пресс-конференции в качестве президента Джордж Буш сказал, что его главные экономические советники заявили, что экономическая ситуация может в какой-то момент стать хуже, чем Великая Депрессия.

«Палаточный город» в Сакраменто (Калифорния) уже сейчас навязчиво напоминает знаменитые фотографии времён Великой депрессии.

С точки зрения Австрийской школы, величина экономического провала зависит, по крайней мере отчасти, от предшествовавшего ему кредитного бума. Исследования показывают, что перед Великой депрессией уровень долга составлял 200 % ВВП с ростом до 300 % за счёт вмешательства правительства в борьбу с депрессией. Огромный уровень долга показывает, что Великая рецессия ещё не закончилась и будет хуже, чем Великая депрессия. Текущий уровень долга в США составляет около 400 % ВВП и значительно превышает всё, что было до и во время Великой депрессии. По словам экономиста Ирвинга Фишера, у депрессии было два доминирующих фактора — чрезмерная задолженность в начале и дефляция в последующем. Работы Фишера оказали сильное влияние на политику ФРС по предотвращению дефляции.

Великобритания

22 августа 2008 года Национальная статистическая служба сообщила, что экономика во втором квартале текущего года зашла в тупик, темпы роста упали до 0 %. 24 октября статистические данные показали первый за последние 16 лет спад в экономике страны. О дальнейшем скоращении в последнем квартале 2008 года было объявлено 23 января 2009 года.

10 февраля 2009 года, Эд Болс, государственный секретарь по вопросам детей, школ и семьи Великобритании, заявил: «Я думаю, что нынешний финансовый кризис более экстремальный и более серьезный, чем в 1930-х годах, и все мы помним, как политика той эпохи была сформирована экономикой». 24 января 2009 года Эдмунд Конвей, редактор экономического отдела газеты The Daily Telegraph, писал, что «положение Британии странно похоже на 1930-е годы, так как цены на многие активы — от акций до жилья — падают в Великобритании рекордными темпами, но стоимость долга остается неизменной».

23 октября 2009 года стало известно, что британская экономика падала в течение шести кварталов подряд — самый длинный сокращения, с тех пор, как в 1955 году стали регистрировать квартальные показатели. Конец рецессии был объявлен 26 января 2010 года, когда сообщалось, что экономика в последнем квартале 2009 года выросла на 0,1 %.

Опасения по поводу второй волны рецессии появились 25 января 2011 года, когда было сообщено о том, что в последнем квартале 2010 года экономика сократилась на 0,5 % после целого года роста, хотя это было в значительной степени вызвано суровыми погодными условиями в конце ноября и почти весь декабрь.

Эти опасения стали рассеиваться 27 апреля 2011 года, когда появилось сообщение о том, что экономика в первом квартале 2011 года выросла на 0,5 % и затем 26 июля 2011 года, когда был зафиксирован 0,2 % рост во втором квартале. По сообщениям от 1 ноября 2011 года британская экономика в третьем квартале выросла на 0,5 %.

Отрывок, характеризующий Сравнение рецессии конца 2000-х годов с Великой депрессией

Источник этого противуречия лежит в том, что историками, изучающими события по письмам государей и генералов, по реляциям, рапортам, планам и т. п., предположена ложная, никогда не существовавшая цель последнего периода войны 1812 года, – цель, будто бы состоявшая в том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с маршалами и армией.
Цели этой никогда не было и не могло быть, потому что она не имела смысла, и достижение ее было совершенно невозможно.
Цель эта не имела никакого смысла, во первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?
Во вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.