Сфинксы на Университетской набережной

Древнеегипетские сфинксы на Университетской набережной в Санкт-Петербурге появились в разгар египтомании в Европе.

Описание

Сфинксам на Университетской набережной около 3,5 тыс. лет. Высеченные из сиенита, они стояли у входа в величественный храм, сооруженный в Египте около Фив для фараона Аменхотепа III. Головы сфинксов являются портретными изображениями этого фараона. Головные уборы сфинксов — короны «па-схемти» — свидетельствовали о том, что Аменхотеп III был правителем двух царств — Верхнего и Нижнего Египта. У сфинксов отбиты подбородки и покрывавшие их накладные бороды. Бороды у сфинксов были отбиты ещё в древности после смерти фараона. При погрузке одного из сфинксов порвались тросы и он упал, разбив в щепки мачту и борт корабля. Был глубокий след от каната на лице сфинкса, но при последней реставрации его заделали. Самый великий из них КИРИЛЛ

Перенос в Петербург

Приобретению сфинксов на Университетской набережной перед Академией художеств Санкт-Петербург обязан Андрею Николаевичу Муравьёву, отправившемуся в 1830 году в паломничество по святым местам. В Александрии Муравьёв и увидел привезённых для продажи сфинксов. Изваяния, созданные скульпторами в древности, произвели на него столь сильное впечатление, что он незамедлительно отправил российскому послу письмо, в котором предложил приобрести их. Из посольства письмо путешественника отправилось в Петербург. Там его адресат, Николай I, перенаправил послание в Академию художеств. В конце концов, такую покупку сочли целесообразной, но к моменту разрешения бюрократических сложностей владелец-англичанин уже продал их во Францию. Спасла положение очередная французская революция. Если бы не она, то сегодня изображения загадочных мифологических существ украшали бы набережную Сены или одну из площадей Парижа.

В 1832 году сфинксы прибыли в Петербург. Первые два года они провели во дворе Академии художеств. Столько времени ушло на создание пристани у её стен, архитектором которой стал Константин Тон. Своё место на набережной сфинксы заняли в 1834 году.

Изыскания В. В. Струве

Со времени установки сфинксов на набережной Невы (1834 год) и до 2005 года их истории была посвящена лишь одна научно-историческая работа — брошюра академика В. В. Струве «Петербургские сфинксы», изданная, как сказано на титульном листе, «по постановлению Русского археологического общества 12 августа 1912 года». С тех пор она ни разу не переиздавалась. В. В. Струве сообщает, что архитектор Монферран, заканчивавший в том же 1834 году Александровскую колонну на Дворцовой площади, предлагал изваять и установить между сфинксами колоссальную статую Осириса, но проект пристани был уже утверждён ранее (16 декабря 1831 года) высочайшим указом императора и пересматривать его не стали.

Надписи на сфинксах, кроме тех, которые расположены со стороны Невы, перевёл в 1912 году В. В. Струве. Позже их изучали сначала известный советский египтолог Ю. Я. Перепелкин, а затем его ученик, профессор СПбГУ А. Л. Вассоевич. Надписи представляют полное титулатурное имя фараона Аменхотепа III, воплощённого бога на земле:

Да живёт Гор, Могучий телец, воссиявший в правде, установивший законы, успокоивший обе земли. Золотой Гор, телец царей, покоритель девяти луков. Царь Верхнего и Нижнего Египта, владыка обеих земель Небмаатра, отпрыск Ра. Сын Ра, любимый его Аменхотеп — властитель Фив, образ Ра перед обоими Землями. Гор — добрый владыка вечности, которому даны жизнь, постоянство, счастье, здоровье.

— Черезов Е. В., [egyptiaca.narod.ru/articles/cherezov-sphinx.pdf Надписи на ленинградских сфинксах]

Реставрация 2002—2003

В 2002—2003 годах была проведена первая полная реставрация сфинксов, осуществлённая петербургскими реставраторами С. Б. Щигорцом и А. А. Доос под эгидой Ассоциации по изучению Древнего Египта «МААТ». По итогам проекта была издана двуязычная монография, посвящённая сфинксам, их консервации, эпохе Аменхотепа III. В книге, изданной под редакцией известного российского египтолога В. В. Солкина, впервые опубликована гравюра Дж. Бономи, на которой ясно, где именно на территории заупокойного храма Аменхотепа III в Ком эль-Хеттан изначально располагались сфинксы.

Образ сфинксов в литературе

Она пришла из дикой дали — Ночная дочь иных времён. Её родные не встречали, Не просиял ей небосклон. Но сфинкса с выщербленным ликом Над исполинскою Невой Она встречала с лёгким вскриком Под бурей ночи снеговой. — Александр Блок, «Снежная Дева», 1907

См. также

• Игла Клеопатры — сходная композиция на египетскую тему в Лондоне (1878)
• Жертвам политических репрессий — современный памятник, в котором переосмыслены мотивы тоновских сфинксов
• Египетский мост

Отрывок, характеризующий Сфинксы на Университетской набережной

Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.
– Toujours charmante et melancolique, cette chere Julieie, [Она все так же прелестна и меланхолична, эта милая Жюли.] – говорила она дочери. – Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, – говорила она матери.
– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.
– Mon cher, – сказала Анна Михайловна сыну, – je sais de bonne source que le Prince Basile envoie son fils a Moscou pour lui faire epouser Julieie. [Мой милый, я знаю из верных источников, что князь Василий присылает своего сына в Москву, для того чтобы женить его на Жюли.] Я так люблю Жюли, что мне жалко бы было ее. Как ты думаешь, мой друг? – сказала Анна Михайловна.
Мысль остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжелой меланхолической службы при Жюли и видеть все расписанные уже и употребленные как следует в его воображении доходы с пензенских имений в руках другого – в особенности в руках глупого Анатоля, оскорбляла Бориса. Он поехал к Карагиным с твердым намерением сделать предложение. Жюли встретила его с веселым и беззаботным видом, небрежно рассказывала о том, как ей весело было на вчерашнем бале, и спрашивала, когда он едет. Несмотря на то, что Борис приехал с намерением говорить о своей любви и потому намеревался быть нежным, он раздражительно начал говорить о женском непостоянстве: о том, как женщины легко могут переходить от грусти к радости и что у них расположение духа зависит только от того, кто за ними ухаживает. Жюли оскорбилась и сказала, что это правда, что для женщины нужно разнообразие, что всё одно и то же надоест каждому.
– Для этого я бы советовал вам… – начал было Борис, желая сказать ей колкость; но в ту же минуту ему пришла оскорбительная мысль, что он может уехать из Москвы, не достигнув своей цели и даром потеряв свои труды (чего с ним никогда ни в чем не бывало). Он остановился в середине речи, опустил глаза, чтоб не видать ее неприятно раздраженного и нерешительного лица и сказал: – Я совсем не с тем, чтобы ссориться с вами приехал сюда. Напротив… – Он взглянул на нее, чтобы увериться, можно ли продолжать. Всё раздражение ее вдруг исчезло, и беспокойные, просящие глаза были с жадным ожиданием устремлены на него. «Я всегда могу устроиться так, чтобы редко видеть ее», подумал Борис. «А дело начато и должно быть сделано!» Он вспыхнул румянцем, поднял на нее глаза и сказал ей: – «Вы знаете мои чувства к вам!» Говорить больше не нужно было: лицо Жюли сияло торжеством и самодовольством; но она заставила Бориса сказать ей всё, что говорится в таких случаях, сказать, что он любит ее, и никогда ни одну женщину не любил более ее. Она знала, что за пензенские имения и нижегородские леса она могла требовать этого и она получила то, что требовала.
Жених с невестой, не поминая более о деревьях, обсыпающих их мраком и меланхолией, делали планы о будущем устройстве блестящего дома в Петербурге, делали визиты и приготавливали всё для блестящей свадьбы.


Граф Илья Андреич в конце января с Наташей и Соней приехал в Москву. Графиня всё была нездорова, и не могла ехать, – а нельзя было ждать ее выздоровления: князя Андрея ждали в Москву каждый день; кроме того нужно было закупать приданое, нужно было продавать подмосковную и нужно было воспользоваться присутствием старого князя в Москве, чтобы представить ему его будущую невестку. Дом Ростовых в Москве был не топлен; кроме того они приехали на короткое время, графини не было с ними, а потому Илья Андреич решился остановиться в Москве у Марьи Дмитриевны Ахросимовой, давно предлагавшей графу свое гостеприимство.