Улица Степана Разина (Санкт-Петербург)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Координаты: 59°54′39″ с. ш. 30°15′55″ в. д. / 59.91083° с. ш. 30.26528° в. д. / 59.91083; 30.26528 (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=59.91083&mlon=30.26528&zoom=12 (O)] (Я)
Улица Степана Разина
Санкт-Петербург
Общая информация
Район города Адмиралтейский
Полицейская часть Нарвская часть
Прежние названия Новая Екатерингофская улица,
Ново-Екатерингофская улица,
Эстляндская улица,
улица Стеньки Разина
Протяжённость 760 м
Ближайшие станции метро «Нарвская»

[maps.yandex.ru/?ll=30.27667%2C59.91139&spn=0.15381%2C0.080341&z=16&l=map на карте Яндекс]
Улица Степана Разина на Викискладе

Улица Степа́на Ра́зина — улица в Адмиралтейском районе Санкт-Петербурга. Проходит от завода «Адмиралтейские верфи» до набережной Обводного канала.





История названия

В 1836 году появляется название Новая Екатерингофская улица или Ново-Екатерингофская улица (от реки Фонтанки до Бумажного канала, включая часть современной Лифляндской улицы). 14 июля 1859 года присвоено наименование Эстляндская улица по Эстляндской губернии, в ряду улиц Нарвской полицейской части, переименованных по прибалтийским губерниям России[1].

6 октября 1923 года переименована в улицу Стеньки Разина, в честь С. Т. Разина, предводителя Крестьянской войны в России 1670—1671 годов. Современное название улица Степана Разина дано 22 февраля 1939 года. Тем самым было удовлетворено «ходатайство трудящихся Ленинграда о замене уменьшительного имени Стенька на полное имя Степан»[1].

История

Улица возникла во второй половине XVIII века и входила в состав нынешнего проспекта Римского-Корсакова. Участок у реки Фонтанки в 1977 году вошел в территорию Адмиралтейских верфей[1].

Достопримечательности

Напишите отзыв о статье "Улица Степана Разина (Санкт-Петербург)"

Примечания

  1. 1 2 3 Топонимическая энциклопедия Санкт-Петербурга. — СПб.: Информационно-издательское агентство ЛИК, 2002. — С. 356

Литература


Отрывок, характеризующий Улица Степана Разина (Санкт-Петербург)

Другой голос человека, среднего роста, лет сорока, которого Пьер в прежние времена видал у цыган и знал за нехорошего игрока в карты и который, тоже измененный в мундире, придвинулся к Пьеру, перебил Апраксина.
– Да и не время рассуждать, – говорил голос этого дворянина, – а нужно действовать: война в России. Враг наш идет, чтобы погубить Россию, чтобы поругать могилы наших отцов, чтоб увезти жен, детей. – Дворянин ударил себя в грудь. – Мы все встанем, все поголовно пойдем, все за царя батюшку! – кричал он, выкатывая кровью налившиеся глаза. Несколько одобряющих голосов послышалось из толпы. – Мы русские и не пожалеем крови своей для защиты веры, престола и отечества. А бредни надо оставить, ежели мы сыны отечества. Мы покажем Европе, как Россия восстает за Россию, – кричал дворянин.
Пьер хотел возражать, но не мог сказать ни слова. Он чувствовал, что звук его слов, независимо от того, какую они заключали мысль, был менее слышен, чем звук слов оживленного дворянина.
Илья Андреич одобривал сзади кружка; некоторые бойко поворачивались плечом к оратору при конце фразы и говорили:
– Вот так, так! Это так!
Пьер хотел сказать, что он не прочь ни от пожертвований ни деньгами, ни мужиками, ни собой, но что надо бы знать состояние дел, чтобы помогать ему, но он не мог говорить. Много голосов кричало и говорило вместе, так что Илья Андреич не успевал кивать всем; и группа увеличивалась, распадалась, опять сходилась и двинулась вся, гудя говором, в большую залу, к большому столу. Пьеру не только не удавалось говорить, но его грубо перебивали, отталкивали, отворачивались от него, как от общего врага. Это не оттого происходило, что недовольны были смыслом его речи, – ее и забыли после большого количества речей, последовавших за ней, – но для одушевления толпы нужно было иметь ощутительный предмет любви и ощутительный предмет ненависти. Пьер сделался последним. Много ораторов говорило после оживленного дворянина, и все говорили в том же тоне. Многие говорили прекрасно и оригинально.
Издатель Русского вестника Глинка, которого узнали («писатель, писатель! – послышалось в толпе), сказал, что ад должно отражать адом, что он видел ребенка, улыбающегося при блеске молнии и при раскатах грома, но что мы не будем этим ребенком.
– Да, да, при раскатах грома! – повторяли одобрительно в задних рядах.
Толпа подошла к большому столу, у которого, в мундирах, в лентах, седые, плешивые, сидели семидесятилетние вельможи старики, которых почти всех, по домам с шутами и в клубах за бостоном, видал Пьер. Толпа подошла к столу, не переставая гудеть. Один за другим, и иногда два вместе, прижатые сзади к высоким спинкам стульев налегающею толпой, говорили ораторы. Стоявшие сзади замечали, чего не досказал говоривший оратор, и торопились сказать это пропущенное. Другие, в этой жаре и тесноте, шарили в своей голове, не найдется ли какая мысль, и торопились говорить ее. Знакомые Пьеру старички вельможи сидели и оглядывались то на того, то на другого, и выражение большей части из них говорило только, что им очень жарко. Пьер, однако, чувствовал себя взволнованным, и общее чувство желания показать, что нам всё нипочем, выражавшееся больше в звуках и выражениях лиц, чем в смысле речей, сообщалось и ему. Он не отрекся от своих мыслей, но чувствовал себя в чем то виноватым и желал оправдаться.