Университетский акт

Университе́тский акт и торжество́ — в Российской империи с конца XVIII века название ежегодного торжественного собрания и праздника по случаю университетского юбилея. Традиция «годичного» собрания всех факультетов и общего празднования продолжалась весь XIX век и имела большое значение для общественной жизни каждого университетского города, прежде чем в 1890-е годы выродилась в чисто формальное мероприятие. На «акте» зачитывались годовой отчёт и обзоры научных трудов, профессорами произносились речи. Как памятные знаки выпускались специальные медали.

Московский университет (XVIII век)

В Московском университете традиция завершения учебного года торжественным актом сложилась в XVIII веке. Акт проводился в первых числах июля в Большой аудитории и открывался под музыку установленного там органа и пение певчих. Публика выслушивала речи двух профессоров (обычно на латыни и предварительно розданные собравшимся). Объявлялись имена «новопроизведённых» докторов, магистров и кандидатов; вручались награды за лучшие студенческие диссертации (две золотые и шесть серебряных медалей) и вручались шпаги новым студентам. После заключительной благодарственной речи ректора публику приглашали в университетский музей.

Дерптский университет (с 1803)

Для Дерптского университета (ныне Тарту, Эстония) днём ежегодного университетского акта и торжества стала дата «Акта постановления для Императорского университета в Дерпте», подписанного императором Александром Первым 12 декабря 1802 года.

Санкт-Петербургский университет (с 1834)

В Санкт-Петербургском университете, открытом для обучения с 1724 года, традиция актов возникла в 1830-е годы. Поначалу не было особой даты; на первом акте, состоявшемся 20 сентября 1834 года, с отчётом выступал профессор Бутырский, а речь произносил на французском языке профессор Фишер. В 1835 году был принят новый университетский устав.

Когда Здание Двенадцати коллегий было перестроено, в его центре появился актовый зал, и первый университетский акт в новом зале был организован 25 марта 1838 года. Речь произносил ректор Шульгин, профессор Никитенко — «Похвальное слово Петру Великому», а благодарность императору на латинском языке зачитывал профессор Грефе. Памятная медаль акта 1838 года имела с одной стороны профиль Петра I, а с другой — аллегорию России в виде женщины-богини со щитом.

В 1839 году было принято решение, что «Петербургский университет избрал к совершению торжественных своих актов на будущее время 25 марта, день своего обновления», но уже в 1844 году ректор П. А. Плетнёв изменил дату торжественного акта на 8 февраля и к этому дню написал сочинение «Первое двадцатипятилетие Императорского Санкт-Петербургского университета», чтение которого заняло на торжестве более трёх часов и вызвало тоску и уныние среди присутствовавших.

50-й юбилей

Традиция 8 февраля закрепилась, как и отсчёт истории университета с 1819 года, как императорского, — без учёта времени существования университета в стенах Академии наук (с 1724). Поэтому в 1869 году акт был особенный, он отмечал пятидесятилетний юбилей императорского университета. На трёхдневные торжества (7-9 февраля) были приглашены представители всех русских высших учебных заведений и учёных обществ, а также более тысячи бывших студентов 47-и выпусков (1822—1868). Из-за многочисленности приглашённых общее собрание перенесли в зал Дворянского собрания. Профессор В. В. Григорьев описал пятидесятилетнюю историю учебного заведения (изд. 1870). Выступали ректор К. Ф. Кесслер, министр просвещения Д. А. Толстой, зачитавший распоряжение императора Александра II об учреждении 100 студенческих стипендий (300 рублей в год на учащегося) и выделении 20 тысяч рублей как единовременной помощи нуждающимся студентам.

75-й юбилей

Следующий юбилей — семидесятипятилетие в 1894 году — был более скромным. Был издан двухтомник «Биографический словарь профессоров и преподавателей Императорского Санкт-Петербургского университета. 1869—1894» (изд. 1896—1898).

Акт 8 февраля 1881 года был отмечен студенческой демонстрацией против министра народного просвещения А. А. Сабурова, которому было нанесено публичное оскорбление в виде пощёчины. Акт 1899 года вылился в первую общероссийскую студенческую забастовку: речь ректора В. И. Сергеевича была освистана студентами, которые затем, распевая «Марсельезу», вышли на улицу, но у Румянцевского сквера были жестоко избиты полицией.

100-й юбилей

Столетний юбилей (1919 год) проходил в условиях Гражданской войны, до которой были выпущены только список профессоров и преподавателей всех факультетов (1819—1916) и «Материалы по истории С.-Петербургского университета. Т.1., 1819—1835 гг.» с историческим очерком С. В. Рождественского и статьёй П. Н. Столпянского об университетских зданиях. Торжества проходили три дня: в актовом зале университета 8 и 9 (по новому стилю 21 и 22) февраля, спектакль в честь университета «Сказание о граде Китеже» Мариинского театра вечером 22 февраля и заседание в зале Александринского театра 23 февраля. Выступали ректор В. М. Шимкевич, профессора С. В. Рождественский и Ф. Ф. Зелинский, студент К. Н. Птицын; новую власть представлял нарком просвещения А. В. Луначарский. В зале Александринского театра слушали профессора О. Д. Хвольсона и студента П. Ю. Яновского, затем там прошёл театральный литературно-художественный концерт, организованный Л. С. Вивьеном.

См. также

• Татьянин день (12/25 января по новому стилю)
• Университетский устав в Российской империи
• Министерство народного просвещения Российской империи

Ссылки

• Тихонов, Игорь Львович. [www.spbumag.nw.ru/2009/02/5.shtml Из истории университетских юбилеев] / Журнал «Санкт-Петербургский университет»; февраль 2009 года.

Отрывок, характеризующий Университетский акт

– Здесь, в том доме, – отвечал адъютант.
– Ну, что ж, правда, что мир и капитуляция? – спрашивал Несвицкий.
– Я у вас спрашиваю. Я ничего не знаю, кроме того, что я насилу добрался до вас.
– А у нас, брат, что! Ужас! Винюсь, брат, над Маком смеялись, а самим еще хуже приходится, – сказал Несвицкий. – Да садись же, поешь чего нибудь.
– Теперь, князь, ни повозок, ничего не найдете, и ваш Петр Бог его знает где, – сказал другой адъютант.
– Где ж главная квартира?
– В Цнайме ночуем.
– А я так перевьючил себе всё, что мне нужно, на двух лошадей, – сказал Несвицкий, – и вьюки отличные мне сделали. Хоть через Богемские горы удирать. Плохо, брат. Да что ты, верно нездоров, что так вздрагиваешь? – спросил Несвицкий, заметив, как князя Андрея дернуло, будто от прикосновения к лейденской банке.
– Ничего, – отвечал князь Андрей.
Он вспомнил в эту минуту о недавнем столкновении с лекарскою женой и фурштатским офицером.
– Что главнокомандующий здесь делает? – спросил он.
– Ничего не понимаю, – сказал Несвицкий.
– Я одно понимаю, что всё мерзко, мерзко и мерзко, – сказал князь Андрей и пошел в дом, где стоял главнокомандующий.
Пройдя мимо экипажа Кутузова, верховых замученных лошадей свиты и казаков, громко говоривших между собою, князь Андрей вошел в сени. Сам Кутузов, как сказали князю Андрею, находился в избе с князем Багратионом и Вейротером. Вейротер был австрийский генерал, заменивший убитого Шмита. В сенях маленький Козловский сидел на корточках перед писарем. Писарь на перевернутой кадушке, заворотив обшлага мундира, поспешно писал. Лицо Козловского было измученное – он, видно, тоже не спал ночь. Он взглянул на князя Андрея и даже не кивнул ему головой.
– Вторая линия… Написал? – продолжал он, диктуя писарю, – Киевский гренадерский, Подольский…
– Не поспеешь, ваше высокоблагородие, – отвечал писарь непочтительно и сердито, оглядываясь на Козловского.
Из за двери слышен был в это время оживленно недовольный голос Кутузова, перебиваемый другим, незнакомым голосом. По звуку этих голосов, по невниманию, с которым взглянул на него Козловский, по непочтительности измученного писаря, по тому, что писарь и Козловский сидели так близко от главнокомандующего на полу около кадушки,и по тому, что казаки, державшие лошадей, смеялись громко под окном дома, – по всему этому князь Андрей чувствовал, что должно было случиться что нибудь важное и несчастливое.
Князь Андрей настоятельно обратился к Козловскому с вопросами.
– Сейчас, князь, – сказал Козловский. – Диспозиция Багратиону.
– А капитуляция?
– Никакой нет; сделаны распоряжения к сражению.
Князь Андрей направился к двери, из за которой слышны были голоса. Но в то время, как он хотел отворить дверь, голоса в комнате замолкли, дверь сама отворилась, и Кутузов, с своим орлиным носом на пухлом лице, показался на пороге.
Князь Андрей стоял прямо против Кутузова; но по выражению единственного зрячего глаза главнокомандующего видно было, что мысль и забота так сильно занимали его, что как будто застилали ему зрение. Он прямо смотрел на лицо своего адъютанта и не узнавал его.
– Ну, что, кончил? – обратился он к Козловскому.
– Сию секунду, ваше высокопревосходительство.
Багратион, невысокий, с восточным типом твердого и неподвижного лица, сухой, еще не старый человек, вышел за главнокомандующим.
– Честь имею явиться, – повторил довольно громко князь Андрей, подавая конверт.
– А, из Вены? Хорошо. После, после!
Кутузов вышел с Багратионом на крыльцо.
– Ну, князь, прощай, – сказал он Багратиону. – Христос с тобой. Благословляю тебя на великий подвиг.
Лицо Кутузова неожиданно смягчилось, и слезы показались в его глазах. Он притянул к себе левою рукой Багратиона, а правой, на которой было кольцо, видимо привычным жестом перекрестил его и подставил ему пухлую щеку, вместо которой Багратион поцеловал его в шею.
– Христос с тобой! – повторил Кутузов и подошел к коляске. – Садись со мной, – сказал он Болконскому.
– Ваше высокопревосходительство, я желал бы быть полезен здесь. Позвольте мне остаться в отряде князя Багратиона.
– Садись, – сказал Кутузов и, заметив, что Болконский медлит, – мне хорошие офицеры самому нужны, самому нужны.
Они сели в коляску и молча проехали несколько минут.
– Еще впереди много, много всего будет, – сказал он со старческим выражением проницательности, как будто поняв всё, что делалось в душе Болконского. – Ежели из отряда его придет завтра одна десятая часть, я буду Бога благодарить, – прибавил Кутузов, как бы говоря сам с собой.
Князь Андрей взглянул на Кутузова, и ему невольно бросились в глаза, в полуаршине от него, чисто промытые сборки шрама на виске Кутузова, где измаильская пуля пронизала ему голову, и его вытекший глаз. «Да, он имеет право так спокойно говорить о погибели этих людей!» подумал Болконский.
– От этого я и прошу отправить меня в этот отряд, – сказал он.
Кутузов не ответил. Он, казалось, уж забыл о том, что было сказано им, и сидел задумавшись. Через пять минут, плавно раскачиваясь на мягких рессорах коляски, Кутузов обратился к князю Андрею. На лице его не было и следа волнения. Он с тонкою насмешливостью расспрашивал князя Андрея о подробностях его свидания с императором, об отзывах, слышанных при дворе о кремском деле, и о некоторых общих знакомых женщинах.


Кутузов чрез своего лазутчика получил 1 го ноября известие, ставившее командуемую им армию почти в безвыходное положение. Лазутчик доносил, что французы в огромных силах, перейдя венский мост, направились на путь сообщения Кутузова с войсками, шедшими из России. Ежели бы Кутузов решился оставаться в Кремсе, то полуторастатысячная армия Наполеона отрезала бы его от всех сообщений, окружила бы его сорокатысячную изнуренную армию, и он находился бы в положении Мака под Ульмом. Ежели бы Кутузов решился оставить дорогу, ведшую на сообщения с войсками из России, то он должен был вступить без дороги в неизвестные края Богемских
гор, защищаясь от превосходного силами неприятеля, и оставить всякую надежду на сообщение с Буксгевденом. Ежели бы Кутузов решился отступать по дороге из Кремса в Ольмюц на соединение с войсками из России, то он рисковал быть предупрежденным на этой дороге французами, перешедшими мост в Вене, и таким образом быть принужденным принять сражение на походе, со всеми тяжестями и обозами, и имея дело с неприятелем, втрое превосходившим его и окружавшим его с двух сторон.
Кутузов избрал этот последний выход.
Французы, как доносил лазутчик, перейдя мост в Вене, усиленным маршем шли на Цнайм, лежавший на пути отступления Кутузова, впереди его более чем на сто верст. Достигнуть Цнайма прежде французов – значило получить большую надежду на спасение армии; дать французам предупредить себя в Цнайме – значило наверное подвергнуть всю армию позору, подобному ульмскому, или общей гибели. Но предупредить французов со всею армией было невозможно. Дорога французов от Вены до Цнайма была короче и лучше, чем дорога русских от Кремса до Цнайма.