Фидлер, Фёдор Фёдорович

Фёдор Фёдорович Фидлер, немецкое имя Фридрих Людвиг Конрад Фидлер (нем. Friedrich Ludwig Konrad Fiedler, известный также как «Ф. Ф. Ф.» или «Ф³»; 4 [16] ноября 1859, Петербург — 24 февраля [9 марта] 1917, Петроград) — переводчик (в основном, русской поэзии на немецкий язык), педагог и собиратель частного «литературного музея», посвященного литераторам России и Германии, автор дневника — хроники жизни литераторов.

Начало биографии

Родители — поволжские немцы, отец из Екатериненштадта Самарской губернии. Фридрих (Фёдор) родился в Петербурге, с детства владел русским языком и хорошо знал русскую литературу. Окончил петербургское реформатское училище, где увлёкся переводом русской поэзии на немецкий язык. В 1878 году отдельным изданием выпустил сборничек своих переводов. Учился на историко-филологическом факультете Петербургского университета (1879—1884), в это время началось его знакомство с русскими литераторами (В. М. Гаршиным, С. Я. Надсоном, Я. П. Полонским и другими).

Переводчик

В университетский период Фидлер начал переводить на немецкий также пьесы (выступает как театральный критик) и прозаические произведения. Впоследствии, в 1890—1900 годы, в его переводах на немецкий вышли сборники практически всех классиков поэзии XIX в. (Лермонтова, А. К. Толстого, Пушкина, Некрасова, Тютчева), а также многих современников — личных знакомых Фидлера (Надсона, Фофанова, Майкова, Полонского, Фета и многих других, в том числе второстепенных). В 1889 году издал на немецком антологию «Русский Парнас» (58 авторов), а затем «Русские поэтессы» (1907, 20 поэтесс). Многое осталось неизданным (в частности, перевод русских былин) или несобранным (Фидлер постоянно публиковал свои переводы в немецкой газете «St. Peterburger Herold»).

Педагог

С 1884 преподаватель немецкого языка в разных учебных заведениях Петербурга, работал до 1913 года, когда ушёл в отставку в чине статского советника. Среди его учеников были многие известные деятели культуры (впоследствии он упоминал об уже известном поэте Николае Гумилёве как о своём «ленивом ученике»).

Общественная деятельность

Фидлер был активнейшим участником литературной жизни Петербурга на протяжении 30 лет, одним из непременных членов кружка «Вечера Случевского», участвовал во всех литературных обществах Петербурга (многие возникли по его инициативе), юбилеях литературной деятельности и пр. Создатель литературного клуба «Товарищеские обеды»; неизменно каждый год много гостей-литераторов было на дне рождения Фидлера (4 ноября).

Для Фидлера как коллекционера и хроникёра литературной жизни, поклонника «писательства» как такового была характерна известная «всеядность» — среди его знакомых сотни литераторов самого разного уровня и направления, от классиков до явно третьестепенных фигур. Но в целом его вкусы были скорее «традиционно-народническими» — он сочувствовал «освободительному движению», почитал поэтов из народа (от Кольцова до Есенина) и с недоверием относился к различным проявлениям модернизма. К его ближайшему окружению принадлежали Дмитрий Мамин-Сибиряк и в меньшей степени Александр Куприн, а также многие ныне забытые беллетристы, такие, как Михаил Альбов и Казимир Баранцевич. Среди его немецких и австрийских знакомых и корреспондентов — Фридрих Боденштедт, Георг Брандес, Куно Фишер, Лу Саломе, Райнер Мария Рильке и другие.

Музей Фидлера

В историю русской культуры Фидлер вошёл как неутомимый и страстный собиратель всего, связанного с литературой, фактически основатель первого литературного музея в России, помещавшегося в его небольшой частной квартире. В его огромную коллекцию входили автографы большого количества русских и немецких литераторов (в том числе Гейне, Гоголя, Некрасова, Герцена), их фотографии, рисунки, газетные вырезки, редкие издания, различные реликвии, в том числе курьёзные (окурки, посуда, обломки крестов с писательских могил и т. п.), а также библиотека из подаренных Фидлеру авторами книг с автографами. Вся эта коллекция была собрана на заработок Фидлера как школьного учителя и никогда не спонсировалась ни предпринимателями, ни государством.

Знаменитыми в Петербурге рубежа веков стали «альбомы Фидлера», в которых хозяин при встрече просил всех знакомых литераторов оставить автограф (у него были специальные альбомы «для дома», «для гостей», «для юбилеев», «для поминок»); при неизбежной иронии, которую вызывала такая дотошность (возник даже специальный глагол «фидлереть» для сбора подобных альбомов), отношение к Фидлеру у петербургских литераторов было в целом доброжелательным. Многие авторы передавали в его «музей» свои творческие рукописи, письма или даже интимные дневники, завещали ему свой архив или издание произведений после своей смерти. О «музее» Фидлера при его жизни писали газеты и журналы, причём часто повторялось, что «никто из русских не любит так русскую литературу, как этот немец». Собранные им автобиографические анкеты литераторов Фидлер выпустил отдельным изданием («Первые литературные шаги»).

Дневник

Особую ценность имеет дневник Ф. Ф. Фидлера, который он вёл около 30 лет (с 1888 до смерти) на немецком языке; общее название этих заметок — «Из мира литераторов». Это не личный дневник, а исключительно «хроника наблюдений» за знакомыми русскими и немецкими литераторами (всего более тысячи персоналий), сюда попадает прежде всего много «мелкого» писательского быта, вплоть до привычек, излюбленных выражений, подробностей личной жизни (часто весьма интимных), шуточных экспромтов и т. п. Пунктуальность и добросовестность записей Фидлера не подлежит сомнению. По материалам своих дневников он написал и опубликовал несколько мемуарных очерков.

Последние годы. Судьба собрания

С начала Первой мировой войны издание немецкой газеты прекратилось, а некоторые литераторы отвернулись от Фидлера как немца (прошёл клеветнический слух о нём как о шпионе). В последние годы он продолжал пополнять коллекцию, однако из-за заботы о материальном положении дочери Маргариты изменил завещание, согласно которому коллекция должна была перейти в государственные собрания: теперь дочь имела право продать материалы музея. Фидлер умер буквально накануне Февральской революции, и вскоре его собрание рассеялось; значительная часть его собрания хранится ныне в Институте русской литературы (Пушкинский дом), некоторые документы в государственных архивах Москвы (особенно РГАЛИ) и частных собраниях, но многое остаётся невыявленным. Материалы альбомов Фидлера публиковались неоднократно начиная с 1960-х годов, его дневник, давно известный литературоведам, издан по-немецки (1996) и в русском переводе (2008) К. М. Азадовским; в немецком издании сокращены сведения о малоизвестных русских литераторах, в русском — наоборот.

Издания

• Ф. Ф. Фидлер. Первые литературные шаги: автобиографии современных русских писателей. — Москва, 1911 г.
• Friedrich Fiedler. Aus der Literatenwelt. Charakterzüge und Urteile. Tagebuch / Hrsgb. von Konstantin Asadowski. Göttingen, 1996 (рецензии: [www.jstor.org/pss/309694 G. Cheron], [magazines.russ.ru/inostran/1997/3/sr_kn02.html Н. А. Богомолов], [www.luise-berlin.de/Lesezei/Blz98_03/text17.htm M. Reizmann]).
• Ф. Ф. Фидлер. Из мира литераторов: Характеры и суждения. М.: НЛО, 2008 (перевод, указатель и примечания К. М. Азадовского).

Литература

• Р. Ю. Данилевский. Переводчик русских поэтов Ф. Ф. Фидлер // Русская литература, 1960, № 3. С. 174—177.
• Л. Н. Иванова. К биографии Л. Н. Андреева (по материалам коллекции Ф. Ф. Фидлера) // Ежегодник Рукописаного отдела Пушкинского дома на 1995 год. СПб., 1999, С. 36-41.
• К. М. Азадовский. Рыцарь русской литературы // Ф. Ф. Фидлер. Из мира литераторов: Характеры и суждения. М.: НЛО, 2008. С. 5-28.
• Фидлер, Федор Федорович // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Отрывок, характеризующий Фидлер, Фёдор Фёдорович

Предчувствие Анны Павловны оправдалось, и в городе все утро царствовало радостно праздничное настроение духа. Все признавали победу совершенною, и некоторые уже говорили о пленении самого Наполеона, о низложении его и избрании новой главы для Франции.
Вдали от дела и среди условий придворной жизни весьма трудно, чтобы события отражались во всей их полноте и силе. Невольно события общие группируются около одного какого нибудь частного случая. Так теперь главная радость придворных заключалась столько же в том, что мы победили, сколько и в том, что известие об этой победе пришлось именно в день рождения государя. Это было как удавшийся сюрприз. В известии Кутузова сказано было тоже о потерях русских, и в числе их названы Тучков, Багратион, Кутайсов. Тоже и печальная сторона события невольно в здешнем, петербургском мире сгруппировалась около одного события – смерти Кутайсова. Его все знали, государь любил его, он был молод и интересен. В этот день все встречались с словами:
– Как удивительно случилось. В самый молебен. А какая потеря Кутайсов! Ах, как жаль!
– Что я вам говорил про Кутузова? – говорил теперь князь Василий с гордостью пророка. – Я говорил всегда, что он один способен победить Наполеона.
Но на другой день не получалось известия из армии, и общий голос стал тревожен. Придворные страдали за страдания неизвестности, в которой находился государь.
– Каково положение государя! – говорили придворные и уже не превозносили, как третьего дня, а теперь осуждали Кутузова, бывшего причиной беспокойства государя. Князь Василий в этот день уже не хвастался более своим protege Кутузовым, а хранил молчание, когда речь заходила о главнокомандующем. Кроме того, к вечеру этого дня как будто все соединилось для того, чтобы повергнуть в тревогу и беспокойство петербургских жителей: присоединилась еще одна страшная новость. Графиня Елена Безухова скоропостижно умерла от этой страшной болезни, которую так приятно было выговаривать. Официально в больших обществах все говорили, что графиня Безухова умерла от страшного припадка angine pectorale [грудной ангины], но в интимных кружках рассказывали подробности о том, как le medecin intime de la Reine d'Espagne [лейб медик королевы испанской] предписал Элен небольшие дозы какого то лекарства для произведения известного действия; но как Элен, мучимая тем, что старый граф подозревал ее, и тем, что муж, которому она писала (этот несчастный развратный Пьер), не отвечал ей, вдруг приняла огромную дозу выписанного ей лекарства и умерла в мучениях, прежде чем могли подать помощь. Рассказывали, что князь Василий и старый граф взялись было за итальянца; но итальянец показал такие записки от несчастной покойницы, что его тотчас же отпустили.
Общий разговор сосредоточился около трех печальных событий: неизвестности государя, погибели Кутайсова и смерти Элен.
На третий день после донесения Кутузова в Петербург приехал помещик из Москвы, и по всему городу распространилось известие о сдаче Москвы французам. Это было ужасно! Каково было положение государя! Кутузов был изменник, и князь Василий во время visites de condoleance [визитов соболезнования] по случаю смерти его дочери, которые ему делали, говорил о прежде восхваляемом им Кутузове (ему простительно было в печали забыть то, что он говорил прежде), он говорил, что нельзя было ожидать ничего другого от слепого и развратного старика.
– Я удивляюсь только, как можно было поручить такому человеку судьбу России.
Пока известие это было еще неофициально, в нем можно было еще сомневаться, но на другой день пришло от графа Растопчина следующее донесение:
«Адъютант князя Кутузова привез мне письмо, в коем он требует от меня полицейских офицеров для сопровождения армии на Рязанскую дорогу. Он говорит, что с сожалением оставляет Москву. Государь! поступок Кутузова решает жребий столицы и Вашей империи. Россия содрогнется, узнав об уступлении города, где сосредоточивается величие России, где прах Ваших предков. Я последую за армией. Я все вывез, мне остается плакать об участи моего отечества».
Получив это донесение, государь послал с князем Волконским следующий рескрипт Кутузову:
«Князь Михаил Иларионович! С 29 августа не имею я никаких донесений от вас. Между тем от 1 го сентября получил я через Ярославль, от московского главнокомандующего, печальное известие, что вы решились с армиею оставить Москву. Вы сами можете вообразить действие, какое произвело на меня это известие, а молчание ваше усугубляет мое удивление. Я отправляю с сим генерал адъютанта князя Волконского, дабы узнать от вас о положении армии и о побудивших вас причинах к столь печальной решимости».


Девять дней после оставления Москвы в Петербург приехал посланный от Кутузова с официальным известием об оставлении Москвы. Посланный этот был француз Мишо, не знавший по русски, но quoique etranger, Busse de c?ur et d'ame, [впрочем, хотя иностранец, но русский в глубине души,] как он сам говорил про себя.
Государь тотчас же принял посланного в своем кабинете, во дворце Каменного острова. Мишо, который никогда не видал Москвы до кампании и который не знал по русски, чувствовал себя все таки растроганным, когда он явился перед notre tres gracieux souverain [нашим всемилостивейшим повелителем] (как он писал) с известием о пожаре Москвы, dont les flammes eclairaient sa route [пламя которой освещало его путь].
Хотя источник chagrin [горя] г на Мишо и должен был быть другой, чем тот, из которого вытекало горе русских людей, Мишо имел такое печальное лицо, когда он был введен в кабинет государя, что государь тотчас же спросил у него:
– M'apportez vous de tristes nouvelles, colonel? [Какие известия привезли вы мне? Дурные, полковник?]
– Bien tristes, sire, – отвечал Мишо, со вздохом опуская глаза, – l'abandon de Moscou. [Очень дурные, ваше величество, оставление Москвы.]
– Aurait on livre mon ancienne capitale sans se battre? [Неужели предали мою древнюю столицу без битвы?] – вдруг вспыхнув, быстро проговорил государь.
Мишо почтительно передал то, что ему приказано было передать от Кутузова, – именно то, что под Москвою драться не было возможности и что, так как оставался один выбор – потерять армию и Москву или одну Москву, то фельдмаршал должен был выбрать последнее.
Государь выслушал молча, не глядя на Мишо.
– L'ennemi est il en ville? [Неприятель вошел в город?] – спросил он.
– Oui, sire, et elle est en cendres a l'heure qu'il est. Je l'ai laissee toute en flammes, [Да, ваше величество, и он обращен в пожарище в настоящее время. Я оставил его в пламени.] – решительно сказал Мишо; но, взглянув на государя, Мишо ужаснулся тому, что он сделал. Государь тяжело и часто стал дышать, нижняя губа его задрожала, и прекрасные голубые глаза мгновенно увлажились слезами.
Но это продолжалось только одну минуту. Государь вдруг нахмурился, как бы осуждая самого себя за свою слабость. И, приподняв голову, твердым голосом обратился к Мишо.
– Je vois, colonel, par tout ce qui nous arrive, – сказал он, – que la providence exige de grands sacrifices de nous… Je suis pret a me soumettre a toutes ses volontes; mais dites moi, Michaud, comment avez vous laisse l'armee, en voyant ainsi, sans coup ferir abandonner mon ancienne capitale? N'avez vous pas apercu du decouragement?.. [Я вижу, полковник, по всему, что происходит, что провидение требует от нас больших жертв… Я готов покориться его воле; но скажите мне, Мишо, как оставили вы армию, покидавшую без битвы мою древнюю столицу? Не заметили ли вы в ней упадка духа?]
Увидав успокоение своего tres gracieux souverain, Мишо тоже успокоился, но на прямой существенный вопрос государя, требовавший и прямого ответа, он не успел еще приготовить ответа.
– Sire, me permettrez vous de vous parler franchement en loyal militaire? [Государь, позволите ли вы мне говорить откровенно, как подобает настоящему воину?] – сказал он, чтобы выиграть время.
– Colonel, je l'exige toujours, – сказал государь. – Ne me cachez rien, je veux savoir absolument ce qu'il en est. [Полковник, я всегда этого требую… Не скрывайте ничего, я непременно хочу знать всю истину.]
– Sire! – сказал Мишо с тонкой, чуть заметной улыбкой на губах, успев приготовить свой ответ в форме легкого и почтительного jeu de mots [игры слов]. – Sire! j'ai laisse toute l'armee depuis les chefs jusqu'au dernier soldat, sans exception, dans une crainte epouvantable, effrayante… [Государь! Я оставил всю армию, начиная с начальников и до последнего солдата, без исключения, в великом, отчаянном страхе…]