Климент (Хухтамяки)

В Википедии существуют статьи о других людях с именем Климент и фамилией Хухтамяки.

Игумен Климент Igumen Kliment<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
1-й Благочинный приходов Московского Патриархата в Норвегии
c 17 апреля 1996 года
Церковь:	Русская православная церковь
Предшественник:	должность учреждена
Образование:	Хельсинкский университет, Университет Осло
Имя при рождении:	Юха Калеви Хухтамяки
Оригинал имени при рождении:	Juha Kalevi Huhtamäki
Рождение:	21 мая 1968(1968-05-21) (55 лет) Пори, Финляндия
Принятие священного сана:	1996 год
Принятие монашества:	1996 год

Игумен Климент (норв. Igumen Kliment, в миру Юха Калеви Хухтамяки, фин. Juha Kalevi Huhtamäki; 21 мая 1968, Пори, Финляндия) — священнослужитель Русской православной церкви, игумен, православный миссионер, благочинный приходов Московского Патриархата в Норвегии, настоятель Воскресенско-Ольгинского прихода в городе Осло.

Биография

Родился 21 мая 1968 года в городе Пори, в Финляндии, в финской лютеранской семье. После окончания гимназии в Пори и сдаче выпускных экзаменов, поступил в Хельсинкский университет. Изучал русский язык.

Работал секретарём в епархиального управления Гельсингфорсской митрополии Константинопольского Патриархата. Был принят в православие через миропомазание, совершённым над ним в Преображенском соборе города Таллинна митрополитом Гельсингфорсским Тихоном (Тайякка).

В течение нескольких лет проживал при русском Покровском храме в городе Хельсинки, помогая Представителю Московского Патриархата в Финляндии протоиерею Виктору Лютику в совершении богослужений в качестве алтарника и чтеца.

В 1994 году поступил в Московскую духовную семинарию, которую окончил экстерном в 1996 году. В том же году пострижен в монашество с именем Климент в честь св. Климента папы Римского (день тезоименитства — 8 декабря) и последовательно рукоположен в сан иеродиакона и иеромонаха митрополитом Смоленским и Калининградским Кириллом (Гундяевым) в Успенском кафедральном соборе города Смоленска.

17 апреля 1997 года Председателем Отдела внешних церковных связей Московского Патриархата митрополитом Смоленским и Калининградским Кириллом (Гундяевым) командирован в Норвегию для организации православных приходов в юрисдикции Московского Патриархата. За период его деятельности в Норвегии были открыты: Воскресенско-Ольгинский приход в городе Осло (на 2015 год насчитыет более 3 тыс. зарегистрированных членов), приход св. мц. Ирины в городе Ставангере, приход преп. Трифона Печенгского в городе Киркенесе, приход св. Анны Новгородской в городе Тронхейме, Успенский домовых храм в русском шахтёрском посёлке Баренцбург на острове Шпицбергене.

С 1997 года является главным редактором ежеквартального журнала «Русская Лепта» — печатного органа благочиния норвежских приходов Московского Патриархата.

C декабря 2000 года является членом Совместной рабочей группы по сотрудничеству между Русской православной церковью и Евангелическо-лютеранской церковью Норвегии.

13 июня 2004 года митрополитом Смоленским и Калининградским Кириллом возведён в сан игумена.

В сентябре 2007 года прошёл курсы повышения квалификации для руководителей религиозных объединений, действующих на территории Норвегии, организованные богословским факультетом Университета Осло. Продолжает обучение на кафедре славистики Университета Осло.

22 июля 2011 года в период террористических актов в Осло оказывал пастырскую и психологическую помощь жителям Осло.

Кроме финского (родной), владеет норвежским, шведским, английским, русским и греческим языками.

Библиография

• Русское православие в Норвегии // Русские в Скандинавии. Таллинн. 2008. ISBN 978-5-9901456-1-0
• Россия — Норвегия. Сквозь века и границы. Осло — Санкт-Петербург. 2004.

См. также

• Православие в Норвегии

Ссылки

• [www.ortho-rus.ru/cgi-bin/ps_file.cgi?3_3949 Игумен Климент (Хухтамяки)]
• [www.sedmitza.ru/text/397008.html Интервью с иеромонахом Климентом (Хухтамяки)]

Отрывок, характеризующий Климент (Хухтамяки)

Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.