Чжан Дунсунь
| Чжан Дунсунь | |
| кит. 張東蓀 | |
 | |
| Дата рождения: | |
|---|---|
| Место рождения: | |
| Дата смерти: | |
| Место смерти: | |
| Страна: | |
| Школа/традиция: | |
Чжан Дунсунь (кит. трад. 張東蓀, упр. 张东荪, пиньинь: Zhāng Dōngsūn; 9 декабря 1886, Ханчжоу — 2 июня1973, Пекин) — известный китайский философ, ученик Лян Цичао.
Содержание
Биография
Интеллектуальный и политический деятель
Чжан Дунсунь не получил систематического образования, он занимался самообразованием в Японии. Там Чжан Дунсунь познакомился с философией Иммануила Канта, в свете которой Чжан Дунсунь интерпретировал конфуцианство.
В 1920 году Чжан Дунсунь доказывал преждевременность осуществления принципов социализма в Китае. В 1910—1920-е годы сотрудничал с рядом политических организаций — Прогрессивной партией (Цзиньбу дан) и Исследовательской группой (Яньцзю си).
В 1925—1930-х годах работал главой Публичного университета Китая. В 1930 году получил должность профессора философии Яньцзинского университета в Пекине.
Вместе с Чжан Цзюньмаем в 1934—1946 организовал Государственную социалистическую партию Китая, которая занимала важное место в Демократической лиге Китая. Одно время увлекался марксистскими идеями и опытом СССР (особенно экономическим), но впоследствии существенно пересмотрел эти взгляды.
Во время Второй мировой войны был арестован японцами в Пекине.
В 1948 году выступал посредником между КПК и гоминьдановским правительством по вопросу сдачи Пекина наступающим войскам НОАК.
После образования КНР был советником по культуре Центрального народного правительства, членом НПКСК, состоял в руководстве Демократической лиги.
Отношения с властями КНР
В 1969 году Ван Мин, находясь в эмиграции в СССР, резко критиковал Мао Цзэдуна за лояльность к «буржуазному философу» и «контрреволюционеру» Чжан Дунсуню. Ван Мин напоминал, что в своих философских сочинениях Чжан Дунсунь с пренебрежением отзывался о марксизме: «Что касается философии Карла Маркса, то она просто недостойна обсуждения. Верить в неё могут только сумасшедшие». По словам Ван Мина, он пытался отговорить Мао Цзэдуна от включения Чжан Дунсуня в официальные органы КНР. Однако Мао Цзэдун проявил в этом неожиданное упорство: «Вот здорово! И Чжан Дунсунь прибыл! Это известный профессор!»[1]
Однако взаимные симпатии Чжан Дунсуня и Мао Цзэдуна не оказались устойчивыми, поскольку политически Чжан Дунсунь ориентировался скорее на социал-демократию и был противником коммунизма[2]. Уже в 1949 он был заподозрен в тайных связях с США. В феврале 1952 Чжан Дунсунь подвергся жёсткой критике как «независимый» идеолог. Вскоре после этого он был смещён со всех постов. В годы Культурной революции подвергся репрессиям. В 1968 году Чжан Дунсунь был арестован, в 1973 скончался в пекинской тюрьме[3].
Философия языка
Чжан Дунсунь утверждал, что структура предложения в индоевропейских языках представляет собой формулу «a есть b», тогда как в китайском языке эта структура представляет собой «a соотносится с b» (a R b), что обусловлено отсутствием в классическом китайском языке глагола-связки «быть». Следовательно, синтаксису китайского языка более близка логика отношений, а не силлогизм Аристотеля.
Чжан Дунсунь полагал, что отсутствие связки «быть» — причина того, что китайская мысль не знает категорий тождества, субстанции, причинности, атома. Чжан Дунсунь так же считал, что именно эта особенность классического китайского языка не позволило сложится в Китае онтологии и космологии (при наличии космогонии и «жизнесозерцания» — жэньшэнгуань).
Ю. Кристева полагала, что Чжан Дунсунь вместе с М. М. Бахтином были первым философами, кто (независимо друг от друга) открыл ограниченность применимости логики Аристотеля по отношению к языку. Согласно Кристевой, отправной точкой для Чан Дунсуня послужил иной языковой горизонт — идеограмматический, где на месте Бога разворачивается диалог Инь-Ян[4].
Коррелятивный характер китайской мысли
Вследствие своих взглядов на язык, Чжан Дунсунь полагал логику китайских мыслителей чуждой закону противоречия. Он определилял её как «логику противоположности», или «коррелятивной дуальности», что, согласно А. И. Кобзеву делало его старонником господства в Китае «коррелятивного мышления»[5].
Напишите отзыв о статье "Чжан Дунсунь"
Примечания
- ↑ [www.ozon.ru/context/detail/id/11097836/ Ван Мин. О событиях в Китае. Политиздат : 1969]
- ↑ [www.boxun.com/news/gb/z_special/2009/05/200905070740.shtml 毛泽东又缘何断定是张东荪不投票给他？]
- ↑ [baike.baidu.com/view/320005.htm 张东荪]
- ↑ Кристева Ю. «Бахтин, слово, диалог и роман» // «Диалог. Карнавал. Хронотоп.» 1993. № 4
- ↑ [www.synologia.ru/a/%D0%A7%D0%B6%D0%B0%D0%BD_%D0%94%D1%83%D0%BD-%D1%81%D1%83%D0%BD%D1%8C Кобзев А. И. «Чжан Дун-сунь»]
Отрывок, характеризующий Чжан Дунсунь
– Нет, и генерала нет.Кавалергардский офицер, сев верхом, поехал к другому.
– Нет, уехали.
«Как бы мне не отвечать за промедление! Вот досада!» – думал офицер. Он объездил весь лагерь. Кто говорил, что видели, как Ермолов проехал с другими генералами куда то, кто говорил, что он, верно, опять дома. Офицер, не обедая, искал до шести часов вечера. Нигде Ермолова не было и никто не знал, где он был. Офицер наскоро перекусил у товарища и поехал опять в авангард к Милорадовичу. Милорадовича не было тоже дома, но тут ему сказали, что Милорадович на балу у генерала Кикина, что, должно быть, и Ермолов там.
– Да где же это?
– А вон, в Ечкине, – сказал казачий офицер, указывая на далекий помещичий дом.
– Да как же там, за цепью?
– Выслали два полка наших в цепь, там нынче такой кутеж идет, беда! Две музыки, три хора песенников.
Офицер поехал за цепь к Ечкину. Издалека еще, подъезжая к дому, он услыхал дружные, веселые звуки плясовой солдатской песни.
«Во олузя а ах… во олузях!..» – с присвистом и с торбаном слышалось ему, изредка заглушаемое криком голосов. Офицеру и весело стало на душе от этих звуков, но вместе с тем и страшно за то, что он виноват, так долго не передав важного, порученного ему приказания. Был уже девятый час. Он слез с лошади и вошел на крыльцо и в переднюю большого, сохранившегося в целости помещичьего дома, находившегося между русских и французов. В буфетной и в передней суетились лакеи с винами и яствами. Под окнами стояли песенники. Офицера ввели в дверь, и он увидал вдруг всех вместе важнейших генералов армии, в том числе и большую, заметную фигуру Ермолова. Все генералы были в расстегнутых сюртуках, с красными, оживленными лицами и громко смеялись, стоя полукругом. В середине залы красивый невысокий генерал с красным лицом бойко и ловко выделывал трепака.
– Ха, ха, ха! Ай да Николай Иванович! ха, ха, ха!..
Офицер чувствовал, что, входя в эту минуту с важным приказанием, он делается вдвойне виноват, и он хотел подождать; но один из генералов увидал его и, узнав, зачем он, сказал Ермолову. Ермолов с нахмуренным лицом вышел к офицеру и, выслушав, взял от него бумагу, ничего не сказав ему.
– Ты думаешь, это нечаянно он уехал? – сказал в этот вечер штабный товарищ кавалергардскому офицеру про Ермолова. – Это штуки, это все нарочно. Коновницына подкатить. Посмотри, завтра каша какая будет!
На другой день, рано утром, дряхлый Кутузов встал, помолился богу, оделся и с неприятным сознанием того, что он должен руководить сражением, которого он не одобрял, сел в коляску и выехал из Леташевки, в пяти верстах позади Тарутина, к тому месту, где должны были быть собраны наступающие колонны. Кутузов ехал, засыпая и просыпаясь и прислушиваясь, нет ли справа выстрелов, не начиналось ли дело? Но все еще было тихо. Только начинался рассвет сырого и пасмурного осеннего дня. Подъезжая к Тарутину, Кутузов заметил кавалеристов, ведших на водопой лошадей через дорогу, по которой ехала коляска. Кутузов присмотрелся к ним, остановил коляску и спросил, какого полка? Кавалеристы были из той колонны, которая должна была быть уже далеко впереди в засаде. «Ошибка, может быть», – подумал старый главнокомандующий. Но, проехав еще дальше, Кутузов увидал пехотные полки, ружья в козлах, солдат за кашей и с дровами, в подштанниках. Позвали офицера. Офицер доложил, что никакого приказания о выступлении не было.
– Как не бы… – начал Кутузов, но тотчас же замолчал и приказал позвать к себе старшего офицера. Вылезши из коляски, опустив голову и тяжело дыша, молча ожидая, ходил он взад и вперед. Когда явился потребованный офицер генерального штаба Эйхен, Кутузов побагровел не оттого, что этот офицер был виною ошибки, но оттого, что он был достойный предмет для выражения гнева. И, трясясь, задыхаясь, старый человек, придя в то состояние бешенства, в которое он в состоянии был приходить, когда валялся по земле от гнева, он напустился на Эйхена, угрожая руками, крича и ругаясь площадными словами. Другой подвернувшийся, капитан Брозин, ни в чем не виноватый, потерпел ту же участь.
– Это что за каналья еще? Расстрелять мерзавцев! – хрипло кричал он, махая руками и шатаясь. Он испытывал физическое страдание. Он, главнокомандующий, светлейший, которого все уверяют, что никто никогда не имел в России такой власти, как он, он поставлен в это положение – поднят на смех перед всей армией. «Напрасно так хлопотал молиться об нынешнем дне, напрасно не спал ночь и все обдумывал! – думал он о самом себе. – Когда был мальчишкой офицером, никто бы не смел так надсмеяться надо мной… А теперь!» Он испытывал физическое страдание, как от телесного наказания, и не мог не выражать его гневными и страдальческими криками; но скоро силы его ослабели, и он, оглядываясь, чувствуя, что он много наговорил нехорошего, сел в коляску и молча уехал назад.
Излившийся гнев уже не возвращался более, и Кутузов, слабо мигая глазами, выслушивал оправдания и слова защиты (Ермолов сам не являлся к нему до другого дня) и настояния Бенигсена, Коновницына и Толя о том, чтобы то же неудавшееся движение сделать на другой день. И Кутузов должен был опять согласиться.
На другой день войска с вечера собрались в назначенных местах и ночью выступили. Была осенняя ночь с черно лиловатыми тучами, но без дождя. Земля была влажна, но грязи не было, и войска шли без шума, только слабо слышно было изредка бренчанье артиллерии. Запретили разговаривать громко, курить трубки, высекать огонь; лошадей удерживали от ржания. Таинственность предприятия увеличивала его привлекательность. Люди шли весело. Некоторые колонны остановились, поставили ружья в козлы и улеглись на холодной земле, полагая, что они пришли туда, куда надо было; некоторые (большинство) колонны шли целую ночь и, очевидно, зашли не туда, куда им надо было.
