Чёрная легенда

Чёрная легенда (исп. La leyenda negra) — протестантская пропаганда времён Контрреформации, которая стремилась выставить в чёрном свете испанских Габсбургов как наиболее могущественных и решительных врагов Реформации. В результате этого католическую Испанию XVI—XVII веков долгое время было принято представлять как царство изнеженности, косности и мракобесия.

Основными рассадниками «чёрных легенд» считаются Соединённые провинции, которые в течение 80 лет вели борьбу за независимость от Испании, и тюдоровская Англия, испытывавшая натиск испанского флота. Именно здесь во второй половине XVI века были особенно востребованы сочинения Лас Касаса о том, как жестоко испанские конкистадоры обращались с беззащитными индейцами. Материалы Лас Касаса и рассказы английских мореходов, собранные в книге Гаклюйта, использовались для иллюстрации жестокости и изуверства испанцев.

Другим благодатным материалом для очернения испанского общества и мобилизации протестантов всех стран были предполагаемые зверства испанской инквизиции в отношении инакомыслящих. На севере Италии «чёрная легенда» принимала форму слухов о хитроумных «интригах мадридского двора» с целью подчинить себе весь полуостров. Голландские авторы окрасили в густой чёрный цвет всю деятельность герцога Альбы.

Термин «чёрная легенда» был введён в оборот в 1914 году испанским историком Хулианом Худериасом (es:Julián Juderías y Loyot). Правительство Франко поставило перед собой задачу не только противодействовать «злонамеренному искажению» испанской действительности, но и представлять испанскую историю в радужном свете, впав таким образом в противоположную крайность (так называемая «белая легенда»).

Определение

Словарь Королевской академии испанского языка даёт определение «чёрной легенды» как «широко распространенное мнение против всего испанского начавшееся в шестнадцатом веке» и «в целом неблагоприятное мнение о ком-то или о чём-то, как правило, необоснованное».

Происхождение термина «чёрная легенда» часто связывают с Хулианом Худериасом, хотя его реальное происхождение неизвестно. По меньшей мере Эмилия Пардо Базан и Винсенте Бласко Ибаньес использовали этот термин ранее, но термин стал широко известен именно благодаря Худериасу:

Julián Juderías, La Leyenda Negra (1914), p.24:

[…] атмосфера, созданная фантастическими историями о нашей родине, что вышли в свет во всех странах; гротескными описаниями испанского характера, как личности так и общества; отрицанием или, по крайней менее систематическим замалчиванием того, насколько красивы и разнообразны культура и искусство; обвинениями, которым постоянно подвергается Испания, созданными на основе преувеличенных, неверно интерпретированных или совершенно ложных фактов; и, наконец, заявлением, много раз воспроизведённым в книгах, казалось бы респектабельных и истинных, обсуждённым и усиленным зарубежной прессой, что наша страна является, с точки зрения терпимости, культуры и политического прогресса, прискорбным исключением среди европейских народов.

Оригинальный текст (исп.)  

[...] el ambiente creado por los relatos fantásticos que acerca de nuestra patria han visto la luz pública en todos los países, las descripciones grotescas que se han hecho siempre del carácter de los españoles como individuos y colectividad, la negación o por lo menos la ignorancia sistemática de cuanto es favorable y hermoso en las diversas manifestaciones de la cultura y del arte, las acusaciones que en todo tiempo se han lanzado sobre España fundándose para ello en hechos exagerados, mal interpretados o falsos en su totalidad, y, finalmente, la afirmación contenida en libros al parecer respetables y verídicos y muchas veces reproducida, comentada y ampliada en la Prensa extranjera, de que nuestra Patria constituye, desde el punto de vista de la tolerancia, de la cultura y del progreso político, una excepción lamentable dentro del grupo de las naciones europeas.

Второе классическое произведение на эту тему «Испано-американская история Чёрной Легенды» (исп. «Historia de la Leyenda Negra hispano-americana») написанное Ромуло Д. Карбиа. Если Худериас пишет в основном о европейской стороне легенды, аргентинец Карбиа фокусируется на американской стороне. Таким образом, Carbia дает более широкое определение понятия:

Rómulo D. Carbia, Historia de la leyenda negra hispano-americana (1943) Carbia, p.34-35:

легенда вмещает в своем полном объёме, так сказать, в своих типичных формах, суждения о жестокости, мракобесии и политической тирании. О жестокости, которую она хотела видеть в процессах распространения Веры в Америке или защиты её во Фландрии, о мракобесии, в предполагаемой обструкции всего духовного прогресса и любой интеллектуальной деятельности, и о тирании, которая своими запретами душила свободную жизнь испанцев родившихся в Новом Свете, якобы, желая поработить их навечно

Оригинальный текст (исп.)  

[...] abarca la Leyenda en su más cabal amplitud, es decir, en sus formas típicas de juicios sobre la crueldad, el obscurantismo y la tiranía política. A la crueldad se le ha querido ver en los procedimientos de que se echara mano para implantar la Fe en América o defenderla en Flandes; al obscurantismo, en la presunta obstrucción opuesta por España a todo progreso espiritual y a cualquiera actividad de la inteligencia; y a la tiranía, en las restricciones con que se habría ahogado la vida libre de los españoles nacidos en el Nuevo Mundo y a quienes parecería que se hubiese querido esclavizar sine die'

После Худиараса и Карбиа многие другие авторы использовали это понятие.

В 1944 году Американский совет по образованию, озабоченный антииспанской предвзятостью учебных материалов в США, определил понятие в длинном отчете так:

American Council on Education, Op. cit. Powell (1985), p.134; trad. García Cárcel (1997), p.286:

«Чёрная легенда» это термин, используемый испанскими писателями для обозначения старинной пропаганды против иберийских народов, которая началась в шестнадцатом веке в Англии и с тех пор является оружием для противников Испании и Португалии в религиозных, морских и колониальных войнах этих четырёх веков.

Оригинальный текст (англ.)  

The "Black Legend" is a term long used by Spanish writers to denote the ancient body of propaganda against the Iberian peoples which began [sic] in sixteenth century England and has since been a handy weapon for the rivals of Spain and Portugal in the religious, maritime, and colonial wars of those four centuries.

Филипп Уэйн Пауэлл в своей книге «Дерево Ненависти» (Tree of Hate) (1971) определяет «Чёрную легенду» просто как убеждение:

Philp Wayne Powell, Tree of hate (1971), p.11:

Основной предпосылкой «Чёрной легенды» является то, что испанцы показали себя, исторически, как исключительно жестокие, нетерпимые, тиранические, мракобесные, ленивыe, фанатичные, жадные и коварные, то есть они этим отличаются от других народов настолько, что испанцев и историю Испании следует рассматривать и понимать в терминах, которые обычно не используются для описания и интерпретации других народов.

Оригинальный текст (англ.)  

The basic premise of the Black Legend is that Spaniards have shown themselves, historically, to be uniquely cruel, bigoted, tyrannical, obscurantists, lazy, fanatical, greedy, and treacherous; that is, that they differ so much from other peoples in these traits that Spaniards and Spanish history must be viewed and understood in terms not ordinarily used in describing and interpreting other people

Более современный автор, Мануэль Фернандес Альварес, определяет «Чёрную легенду» так:

Manuel Fernández Álvarez, Op. cit. Alvar (1997), p.5:

Тщательное искажение истории народа, сделанное его врагами, чтобы лучше сражаться. И самое чудовищное искажение, чтобы достичь желаемой цели: моральное осуждение этого народа, c чьим превосходством нужно было бороться всеми возможными средствами.

Оригинальный текст (исп.)  

Cuidadosa distorsión de la historia de un pueblo, realizada por sus enemigos, para mejor combatirle. Y una distorsión lo más monstruosa posible, a fin de lograr el objetivo marcado: la descalificación moral de ese pueblo, cuya supremacía hay que combatir por todos los medios.

Для философа Хулиана Мариаса, «Чёрная легенда» — явление до чрезвычайности необычное во всей мировой истории. Он её описывает следующим образом.

Julián Marías, España inteligible (1985), p.202; op.cit. Molina Martínez, p.25:

Чёрная легенда состоит в том, что, начиная с определенной точки, которую мы можем считать правдой, расширяется до осуждения и дисквалификация всей страны на протяжении всей её истории, в том числе будущего. В этом оригинальная особенность Чёрной легенды. В случае Испании, она начинается в начале шестнадцатого века, становится более плотной в семнадцатом веке, получает новый импульс в восемнадцатом — придётся спросить себя, почему — и набухает, пользуясь любым поводом, никогда не исчезая.

Оригинальный текст (исп.)  

La Leyenda Negra consiste en que, partiendo de un punto concreto, que podemos suponer cierto, se extiende la condenación y descalificación de todo el país a lo largo de toda su historia, incluida la futura. En eso consiste la peculiaridad original de la Leyenda Negra. En el caso de España, se inicia a comienzos del siglo XVI, se hace más densa en el siglo XVII, rebrota con nuevo ímpetu en el XVIII -será menester preguntarse por qué- y reverdece con cualquier pretexto, sin prescribir jamás

Точка зрения, с которой согласны большинство историков, была выражена Вильямом С. Малтби:

William S. Maltby, The Black Legend in England (1968), p.10-11:

Чёрная легенда не может быть основой для законной или справедливой точки зрения, но надо вспомнить, что это легенда, а не миф. Она возникла, как это делают легенды, из реальных событий, и это не может быть проигнорировано в интересах политических симпатий. Испанцы совершили много зла, но и люди других наций тоже.

Оригинальный текст (англ.)  

The Black Legend may not constitute a legitimate or justifiable point of view, but it is necessary to recall that it is a legend and not a myth. It sprang, as legends do, from actual events, and these cannot be ignored in the interests of partisanships. Spaniards committed grave wrongs, but so did men of other nations [...]

Критика

В последние годы сформировалась группа историков, в числе которых Альфредо Алвар, Рикардо Гарсия Карсель, Лоурдес Матео Бретон и Кармен Иглесиас, которые не верят в объективное существование легенды и считают, что «чёрная легенда» — это не более чем испанские представления о своем имидже за рубежом. Кармен Иглесиас высказалась следующим образом:

Carmen Iglesias, Vaca de Osma, p.208:

«Чёрная легенда» — это, так сказать, внешний облик Испании, как его Испания себе представляет […] «Чёрная легенда» состоит, поэтому, из отрицательных особенностей -объективно повторяющихся чаще- которые испанское сознание обнаруживает в своём образе.

Оригинальный текст (исп.)  

La «leyenda negra» es por así decir, la imagen exterior de España tal como España la percibe [...] La leyenda negra consiste, por tanto, en los rasgos negativos —que son objetivamente los más repetidos— que la conciencia española descubre en la imagen de ella misma

Гарсия Карсель прямо отрицает существование чёрной легенды в своей книге «Чёрная легенда»:

García Cárcel y Mateo Bretos, La leyenda negra (1991), p.84:

Это не легенда, потому что пока множество отрицательных мнений об Испании не имеют ни малейших исторических оснований, и не чёрная, потому что окраска никогда не была ни постоянной ни сплошной. Много серого, но окраска этих мнений всегда определялась контрастными к ним цветами, которые мы здесь назвали розовой легендой.

Оригинальный текст (исп.)  

Ni leyenda, en tanto en cuanto el conjunto de opiniones negativas de España tuvieran no pocos fundamentos históricos, ni negra, dado que el tono nunca fue constante ni uniforme. Abundan los grises, pero la coloración de estas opiniones estuvo siempre determinada por los colores contrapuestos de lo que aquí hemos llamado leyenda rosa

По словам историка-испаниста Генри Камен, понятие «черная легенда» прекратило своё существование в английском языке много лет назад, хотя всё ещё используется при описании испанской внутренней политики.

Позиция Камен и его книги «Империя» была подвергнута резкой критике писателем Артуро Перес-Реверте и историком и дипломатом Хосе Антонио де Вака Осма. По словам де Вака Осма, Камен искажает аргументы, повторяя анти-испанские темы и противоречит себе, перенося свои утверждения с правды на ложь. Историк Иосиф Перес также считает, что «чёрная легенда» больше не существует, но её следы до сих пор можно встретить, и что предрассудки об Испании неотличимы от предрассудков о других странах.

Аргентинский писатель Эрнесто Сабато в своей статье «Ни чёрная легенда ни белая легенда» (исп."Ni leyenda negra ni leyenda blanca"), опубликованной в газете El Pais в 1991 году, в преддверии 500-летия открытия Америки, предлагал преодолеть «ложную дилемму» между двумя легендами, такой трактовкой, что «не отрицая и не прекращая сожалеть по поводу „зверств, совершённых мучителями“», в то же время иметь возможность признать культуру, язык и смешение рас, которые испанцы принесли в Америку.

Отрывок, характеризующий Чёрная легенда

– Вот и командир, – сказал Лихачев. Из караулки вышел Денисов и, окликнув Петю, приказал собираться.


Быстро в полутьме разобрали лошадей, подтянули подпруги и разобрались по командам. Денисов стоял у караулки, отдавая последние приказания. Пехота партии, шлепая сотней ног, прошла вперед по дороге и быстро скрылась между деревьев в предрассветном тумане. Эсаул что то приказывал казакам. Петя держал свою лошадь в поводу, с нетерпением ожидая приказания садиться. Обмытое холодной водой, лицо его, в особенности глаза горели огнем, озноб пробегал по спине, и во всем теле что то быстро и равномерно дрожало.
– Ну, готово у вас все? – сказал Денисов. – Давай лошадей.
Лошадей подали. Денисов рассердился на казака за то, что подпруги были слабы, и, разбранив его, сел. Петя взялся за стремя. Лошадь, по привычке, хотела куснуть его за ногу, но Петя, не чувствуя своей тяжести, быстро вскочил в седло и, оглядываясь на тронувшихся сзади в темноте гусар, подъехал к Денисову.
– Василий Федорович, вы мне поручите что нибудь? Пожалуйста… ради бога… – сказал он. Денисов, казалось, забыл про существование Пети. Он оглянулся на него.
– Об одном тебя пг'ошу, – сказал он строго, – слушаться меня и никуда не соваться.
Во все время переезда Денисов ни слова не говорил больше с Петей и ехал молча. Когда подъехали к опушке леса, в поле заметно уже стало светлеть. Денисов поговорил что то шепотом с эсаулом, и казаки стали проезжать мимо Пети и Денисова. Когда они все проехали, Денисов тронул свою лошадь и поехал под гору. Садясь на зады и скользя, лошади спускались с своими седоками в лощину. Петя ехал рядом с Денисовым. Дрожь во всем его теле все усиливалась. Становилось все светлее и светлее, только туман скрывал отдаленные предметы. Съехав вниз и оглянувшись назад, Денисов кивнул головой казаку, стоявшему подле него.
– Сигнал! – проговорил он.
Казак поднял руку, раздался выстрел. И в то же мгновение послышался топот впереди поскакавших лошадей, крики с разных сторон и еще выстрелы.
В то же мгновение, как раздались первые звуки топота и крика, Петя, ударив свою лошадь и выпустив поводья, не слушая Денисова, кричавшего на него, поскакал вперед. Пете показалось, что вдруг совершенно, как середь дня, ярко рассвело в ту минуту, как послышался выстрел. Он подскакал к мосту. Впереди по дороге скакали казаки. На мосту он столкнулся с отставшим казаком и поскакал дальше. Впереди какие то люди, – должно быть, это были французы, – бежали с правой стороны дороги на левую. Один упал в грязь под ногами Петиной лошади.
У одной избы столпились казаки, что то делая. Из середины толпы послышался страшный крик. Петя подскакал к этой толпе, и первое, что он увидал, было бледное, с трясущейся нижней челюстью лицо француза, державшегося за древко направленной на него пики.
– Ура!.. Ребята… наши… – прокричал Петя и, дав поводья разгорячившейся лошади, поскакал вперед по улице.
Впереди слышны были выстрелы. Казаки, гусары и русские оборванные пленные, бежавшие с обеих сторон дороги, все громко и нескладно кричали что то. Молодцеватый, без шапки, с красным нахмуренным лицом, француз в синей шинели отбивался штыком от гусаров. Когда Петя подскакал, француз уже упал. Опять опоздал, мелькнуло в голове Пети, и он поскакал туда, откуда слышались частые выстрелы. Выстрелы раздавались на дворе того барского дома, на котором он был вчера ночью с Долоховым. Французы засели там за плетнем в густом, заросшем кустами саду и стреляли по казакам, столпившимся у ворот. Подъезжая к воротам, Петя в пороховом дыму увидал Долохова с бледным, зеленоватым лицом, кричавшего что то людям. «В объезд! Пехоту подождать!» – кричал он, в то время как Петя подъехал к нему.
– Подождать?.. Ураааа!.. – закричал Петя и, не медля ни одной минуты, поскакал к тому месту, откуда слышались выстрелы и где гуще был пороховой дым. Послышался залп, провизжали пустые и во что то шлепнувшие пули. Казаки и Долохов вскакали вслед за Петей в ворота дома. Французы в колеблющемся густом дыме одни бросали оружие и выбегали из кустов навстречу казакам, другие бежали под гору к пруду. Петя скакал на своей лошади вдоль по барскому двору и, вместо того чтобы держать поводья, странно и быстро махал обеими руками и все дальше и дальше сбивался с седла на одну сторону. Лошадь, набежав на тлевший в утреннем свето костер, уперлась, и Петя тяжело упал на мокрую землю. Казаки видели, как быстро задергались его руки и ноги, несмотря на то, что голова его не шевелилась. Пуля пробила ему голову.
Переговоривши с старшим французским офицером, который вышел к нему из за дома с платком на шпаге и объявил, что они сдаются, Долохов слез с лошади и подошел к неподвижно, с раскинутыми руками, лежавшему Пете.
– Готов, – сказал он, нахмурившись, и пошел в ворота навстречу ехавшему к нему Денисову.
– Убит?! – вскрикнул Денисов, увидав еще издалека то знакомое ему, несомненно безжизненное положение, в котором лежало тело Пети.
– Готов, – повторил Долохов, как будто выговаривание этого слова доставляло ему удовольствие, и быстро пошел к пленным, которых окружили спешившиеся казаки. – Брать не будем! – крикнул он Денисову.
Денисов не отвечал; он подъехал к Пете, слез с лошади и дрожащими руками повернул к себе запачканное кровью и грязью, уже побледневшее лицо Пети.
«Я привык что нибудь сладкое. Отличный изюм, берите весь», – вспомнилось ему. И казаки с удивлением оглянулись на звуки, похожие на собачий лай, с которыми Денисов быстро отвернулся, подошел к плетню и схватился за него.
В числе отбитых Денисовым и Долоховым русских пленных был Пьер Безухов.


О той партии пленных, в которой был Пьер, во время всего своего движения от Москвы, не было от французского начальства никакого нового распоряжения. Партия эта 22 го октября находилась уже не с теми войсками и обозами, с которыми она вышла из Москвы. Половина обоза с сухарями, который шел за ними первые переходы, была отбита казаками, другая половина уехала вперед; пеших кавалеристов, которые шли впереди, не было ни одного больше; они все исчезли. Артиллерия, которая первые переходы виднелась впереди, заменилась теперь огромным обозом маршала Жюно, конвоируемого вестфальцами. Сзади пленных ехал обоз кавалерийских вещей.
От Вязьмы французские войска, прежде шедшие тремя колоннами, шли теперь одной кучей. Те признаки беспорядка, которые заметил Пьер на первом привале из Москвы, теперь дошли до последней степени.
Дорога, по которой они шли, с обеих сторон была уложена мертвыми лошадьми; оборванные люди, отсталые от разных команд, беспрестанно переменяясь, то присоединялись, то опять отставали от шедшей колонны.
Несколько раз во время похода бывали фальшивые тревоги, и солдаты конвоя поднимали ружья, стреляли и бежали стремглав, давя друг друга, но потом опять собирались и бранили друг друга за напрасный страх.
Эти три сборища, шедшие вместе, – кавалерийское депо, депо пленных и обоз Жюно, – все еще составляли что то отдельное и цельное, хотя и то, и другое, и третье быстро таяло.
В депо, в котором было сто двадцать повозок сначала, теперь оставалось не больше шестидесяти; остальные были отбиты или брошены. Из обоза Жюно тоже было оставлено и отбито несколько повозок. Три повозки были разграблены набежавшими отсталыми солдатами из корпуса Даву. Из разговоров немцев Пьер слышал, что к этому обозу ставили караул больше, чем к пленным, и что один из их товарищей, солдат немец, был расстрелян по приказанию самого маршала за то, что у солдата нашли серебряную ложку, принадлежавшую маршалу.
Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для чего нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, – это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.
В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.
Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел, прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее еще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.


22 го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной, скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и другое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело бежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства, поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с лаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных – от человеческого до лошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие люди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.
Дождик шел с утра, и казалось, что вот вот он пройдет и на небе расчистит, как вслед за непродолжительной остановкой припускал дождик еще сильнее. Напитанная дождем дорога уже не принимала в себя воды, и ручьи текли по колеям.