Шлиман, София

София Шлиман
Σοφία Σλήμαν
Портрет Софии Шлиман в «Уборе Елены» из «Клада Приама». Раскрашенная фотография 1874 года
Имя при рождении:	Σοφία Εγκαστρωμένου
Дата рождения:	12 января 1852(1852-01-12)
Место рождения:	Афины, Королевство Греция
Подданство:	Греция Греция
Дата смерти:	27 октября 1932(1932-10-27) (80 лет)
Место смерти:	Афины, Греческая республика
Супруг:	Генрих Шлиман
Дети:	Андромаха Шлиман Агамемнон Шлиман

Софи́я Шли́ман, урождённая Софи́я Энгастроме́ну (греч. Σοφία Εγκαστρωμένου, 12 января 1852, Афины — 27 октября 1932, там же) — греческая благотворительница и меценатка, археолог. Вторая жена Генриха Шлимана.

Ранняя биография. Замужество

София Энгастромену — дочь греческого купца Георгиоса Энгастроменоса и Виктории Энгастромену — кузины епископа мантинейского Теоклетоса Вимпоса, который был учителем Генриха Шлимана по древнегреческому языку. Шлиман, приехав в 1868 году в Афины, и предполагая в дальнейшем обосноваться в Греции, и вести археологические раскопки, попросил епископа Вимпоса подыскать ему греческую жену. В частности, он писал:

Клянусь прахом матери, все помыслы мои будут направлены на то, чтобы сделать мою будущую жену счастливой. Клянусь вам, у неё никогда не будет повода для жалоб, я стану носить её на руках, если она добра и преисполнена любви. <…> Умоляю вас, найдите мне жену с таким же ангельским характером, как у вашей замужней сестры. Пусть она будет бедной, но образованной. Она должна восторженно любить Гомера и стремиться к возрождению нашей любимой Греции. Для меня неважно, знает ли она иностранные языки. Но она должна быть греческого типа, иметь чёрные волосы и быть, по возможности, красивой. Однако моё первое условие — доброе и любящее сердце.

Вимпос серьёзно отнёсся к предложению эксцентричного миллионера, и отправил Шлиману несколько фотографий, среди которых было изображение Софии. 26 апреля 1869 года Шлиман ответил Вимпосу, вложив в письмо чек на 1000 франков. Среди прочих подробностей Шлиман сообщал, что его смущает значительная разница в возрасте — 30 лет, а также сомнения в собственной мужской состоятельности: после разрыва с русской женой он в течение шести лет не имел сексуальных отношений. Архиепископ постарался развеять его сомнения и даже прислал фотографии ещё двух кандидаток, в том числе молодой вдовы. Переписка продолжалась, но Шлиман, видимо, продолжал колебаться. Уже в июле, находясь в Нью-Йорке, он спрашивал совета своих американских друзей, следует ли ему жениться на гречанке.

Прибыв в Афины, Шлиман пожелал лично встретиться с кандидатками, чьи портреты посылал ему Вимпос, и не изменил заочно составленного мнения. Встречи с Софией проходили в присутствии её родственников, когда же, наконец, Генрих прямо спросил её, почему она хочет выйти замуж (это было 15 сентября 1869 года), то последовал прямой ответ — «Такова воля моих родителей; мы бедны, а вы человек богатый». Подавленный Шлиман отправил письмо следующего содержания:

Меня глубоко поразило, что вы дали мне такой рабский ответ. Я честный, простой человек. Я думал, что если мы поженимся, то это произойдёт потому, что мы хотим вместе раскопать Трою, хотим вместе восхищаться Гомером. Но теперь я завтра уезжаю, и мы, быть может, никогда больше не увидимся… <…> Если вам, однако, когда-нибудь потребуется друг, то вспомните и обратитесь к преданному вам Генриху Шлиману, доктору философии, площадь Сен-Мишель, 5, Париж.

Получив послание, Энгастроменосы переполошились — жених-миллионер был единственным шансом вернуть семье положение в обществе и погасить долги. Софию заставили написать письмо — один исписанный лист и 19 чистых, вложенных в конверт в спешке. Ответ Шлимана был сухим, но с этого началась их переписка с Софией. Уже через неделю — 23 сентября — состоялась свадьба (венчались в церкви св. Мелетия в Колоне), её поспешность, по-видимому, объяснялась желанием родственников скорее привязать Шлимана к новой семье. Однако Шлиман заставил Софию и её отца подписать соглашение, что они не будут претендовать на его состояние, если только это не будет оговорено в завещании, но на свадебные расходы не поскупился. Г. Энгастроменос попытался позднее истребовать калым за Софию бриллиантами в 150 000 франков стоимости и ещё кредит в 40 000 франков на развитие своего дела. Шлиман категорически ему отказал, обвинив в желании продать дочь, но взамен сделал управляющим афинским отделением одного из принадлежавших ему предприятий и оставил ему открытый кредит на спасение своего дела.

Через два дня супруги отправились в свадебное путешествие — пароходом до Сицилии, через Неаполь и Рим во Флоренцию, Венецию и Мюнхен. Путешествие завершилось в Париже. Шлиман всячески просвещал молодую жену, водил её по музеям, нанял учителей итальянского и французского языков, чтобы она могла общаться с его друзьями. Были и казусы: в галерее Мюнхенского дворца он увидел портрет молодой женщины в греческом головном уборе, на следующий день Шлиман велел Софии надеть аналогичный и повёл её в галерею, чтобы посетители могли убедиться, что живой образ не хуже живописного; она разрыдалась и убежала. Потрясение Софии оказалось слишком тяжело, она медленнее, чем хотел Генрих, адаптировалась к новому образу жизни. В Париже у неё развилась депрессия, сопровождаемая мигренями и тошнотой, врачи рекомендовали вернуться в привычную обстановку. 19 февраля 1870 года супруги вернулись в Афины. В Афинах Шлиман купил дом возле площади Синтагма, где и поселился с Софией.

Жена археолога

Поздней осенью 1870 года София забеременела, Шлиман пригласил для наблюдения за ней профессора Афинского университета Веницелоса — он получил гинекологическое образование в Берлине. По возвращении в Афины Шлиман, пользуясь падением цен на недвижимость, купил более 10 участков земли, потратив на это 68 000 драхм. На одном из этих участков (на Университетской улице, близ королевской библиотеки) Шлиман решил построить собственный дом. 7 мая у Софии родилась дочь, которой отец дал имя Андромаха — в честь супруги Гектора. Сразу после рождения дочери Шлиман отбыл в Берлин — нанять няньку-немку, — Анну Рутеник, дочь адвоката из Нойштрелица, которую переименовал в Навсикаю (в дальнейшем всем слугам без исключения Генрих давал гомеровские имена, «потому что мы живём в античном мире»). Анна должна была также обучить Софию немецкому языку.

София к концу лета 1872 должна была родить, но, к несчастью для Шлиманов, ребёнок родился мёртвым. Несмотря на это, Генрих пробыл в Афинах только с 20 августа по 11 сентября, а уже 15 сентября ездил в Трою с фотографом Э. Зибрехтом. Только 22 сентября Шлиман вернулся в Афины, где оставался до конца января 1873 года. За зиму предстояло построить в Троаде для Шлимана каменный дом (из материалов исторических построек) — на будущий год ожидалось участие в полевом сезоне и Софии.

Раскопочный сезон 1873 года начался 14 февраля, несмотря на сильное нездоровье Шлимана. Зима была суровой, в доме, где он ночевал, температура не превышала 5° C. София прибыла на раскопки только к середине апреля и уехала в Афины 7 мая — скончался её отец Георгиос Энгастроменос. В её отсутствие между 31 мая — 17 июня 1873 года Шлиман нашёл «Клад Приама». В официальную версию его находки была включена и София, которая, якобы, вынесла находки закутанными в свою шаль, и спасла их от расхищения турецкими рабочими. Сам Шлиман сообщал Ч. Ньютону — куратору греческого и римского отдела Британского музея — в письме от 27 декабря 1873 года:

По причине смерти отца миссис Шлиман покинула меня в начале мая. Сокровище было найдено в конце мая, но поскольку я пытаюсь сделать из неё археолога, то написал в своей книге, что она там была и помогала мне в извлечении сокровища. Я поступил так лишь затем, чтобы вдохновить её, ибо она очень способна…

В 1876 году, оставив дочь в Афинах, София сопровождала Шлимана на раскопках в Микенах. В октябре они вместе принимали императора Бразилии Педру II, и показывали ему купольные гробницы, в одной из которых был сервирован обед. Главные находки — царские погребения, в которых покоилось 13 кг золотых украшений, — были сделаны между 29 ноября и 4 декабря. Ещё 2 декабря Шлиман отправил Софию в Афины — сообщить о находках Министерству культуры и королевскому правительству.

16 марта 1878 года, после четырёх неудачных беременностей, София родила сына Агамемнона. Здоровье её ухудшилось, с тех пор она практически не принимала участия в раскопках, и часто ездила на европейские курорты. Зиму 1888 года супруги провели отдельно: Генрих Шлиман путешествовал по Египту, София с двумя детьми лечилась в Мариенбаде. Она оказалась на курорте одновременно с первой женой — Екатериной Петровной Лыжиной-Шлиман, они несколько раз встречались. Поскольку в тогдашних газетах печатали список прибывающих в город, там значились две госпожи Шлиман. На Генриха это произвело болезненное впечатление, и он даже телеграфировал Екатерине, что прекратит выплачивать ей содержание, если она будет продолжать именовать себя «госпожой Шлиман», находясь в одном месте с Софией.

26 декабря 1890 года Шлиман скончался в Неаполе. По завещанию София Шлиман получала афинскую резиденцию — «Илионский дворец» — со всем её содержимым, включая археологические коллекции и предметы искусства, дети — Андромаха и Агамемнон Шлиманы — всё остальное движимое и недвижимое имущество, с выплатой до их совершеннолетия по 7000 франков золотом в год. Агамемнону переходил также дом Шлимана в Париже на площади Сен-Мишель. Двум братьям Софии и зятю Шлимана, а также его афинской крестнице полагалось по 5000 драхм банкнотами и так далее.

В 1893—1894 годах София пожертвовала средства на продолжение раскопок на месте Трои. София Шлиман после кончины супруга тратила большие деньги на благотворительность, основала первый в Греции общедоступный туберкулёзный санаторий. Перед зданием медицинского училища в Афинах, открытого на её средства, установлен её бронзовый бюст, её именем в Афинах названа улица. После её кончины в 1932 году правительство Греции организовало официальные похороны. Перед смертью она продала дом «Илиу Мелатрон» греческому государству, а деньги были переданы сыну Агамемнону, который в 1914 году был назначен послом Греции в США.

По греческой линии род Шлимана пресёкся. Дочь Генриха и Софии — Андромаха — вышла замуж за афинского адвоката Леона Меласа (1872—1905) и имела от него трёх сыновей, не имевших потомства, — Михаила (1893—1924), Александра (1897—1969) и Лено (1899—1964). У сына — Агамемнона Шлимана, который был женат дважды, — детей не было. Он скончался в Париже на посту посланника Греции во Франции и был похоронен там же. София Шлиман пережила мужа на 42 года, и похоронена вместе с ним на самой высокой точке Первого городского кладбища Афин в специальном мавзолее. В мавзолее также покоится дочь Андромаха, её муж и трое их детей — внуков Шлимана.

Литература

• Шлиман, София // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Богданов И. А. Генрих Шлиман. Русская авантюра. — М.: АСТ: Олимп, 2008. — 415 с.
• Богданов И. А. Генрих Шлиман. Торжество мифа. — М.: АСТ: Олимп, 2008. — 351 с.
• Ванденберг Ф. Золото Шлимана / Пер. с нем. Е. П. Лесниковой, А. П. Уткина, В. В. Ток, Л. И. Некрасовой, под ред. М. В. Ливановой. — Смоленск: Русич, 1996. — 592 с.
• Мейерович М. Шлиман / Научн. ред. и послесл. Я. А. Ленцмана; Предисл. К. Андреева; Рис. Г. Епишина. — М.: Детская литература, 1966. — 192 с.
• Стоун И. Греческое сокровище: биографический роман о Генрихе и Софье Шлиман / Пер. с англ. В. Харитонова, М. Литвиновой. — М.: АСТ, 2009. — 538 с.
• Шлиман Г. Илион. Город и страна троянцев / Пер. с англ. Н. Ю. Чехонадской. — М.: ЗАО Центрполиграф, 2009. — Т. 1. — 543 с.
• Штоль Г. Генрих Шлиман: Мечта о Трое / Сокр. пер. с нем. А. Попова и А. Штекли. — М.: Молодая Гвардия, 1991. — 432 с.
• Traill D. Schliemann of Troy: Treasure and Deceit. — New York: St. Martin’s Press, 1995. — 365 p.

Отрывок, характеризующий Шлиман, София

– Не замуж, а так , – повторила она.
– Как же это, мой друг?
– Да так . Ну, очень нужно, что замуж не выйду, а… так .
– Так, так, – повторила графиня и, трясясь всем своим телом, засмеялась добрым, неожиданным старушечьим смехом.
– Полноте смеяться, перестаньте, – закричала Наташа, – всю кровать трясете. Ужасно вы на меня похожи, такая же хохотунья… Постойте… – Она схватила обе руки графини, поцеловала на одной кость мизинца – июнь, и продолжала целовать июль, август на другой руке. – Мама, а он очень влюблен? Как на ваши глаза? В вас были так влюблены? И очень мил, очень, очень мил! Только не совсем в моем вкусе – он узкий такой, как часы столовые… Вы не понимаете?…Узкий, знаете, серый, светлый…
– Что ты врешь! – сказала графиня.
Наташа продолжала:
– Неужели вы не понимаете? Николенька бы понял… Безухий – тот синий, темно синий с красным, и он четвероугольный.
– Ты и с ним кокетничаешь, – смеясь сказала графиня.
– Нет, он франмасон, я узнала. Он славный, темно синий с красным, как вам растолковать…
– Графинюшка, – послышался голос графа из за двери. – Ты не спишь? – Наташа вскочила босиком, захватила в руки туфли и убежала в свою комнату.
Она долго не могла заснуть. Она всё думала о том, что никто никак не может понять всего, что она понимает, и что в ней есть.
«Соня?» подумала она, глядя на спящую, свернувшуюся кошечку с ее огромной косой. «Нет, куда ей! Она добродетельная. Она влюбилась в Николеньку и больше ничего знать не хочет. Мама, и та не понимает. Это удивительно, как я умна и как… она мила», – продолжала она, говоря про себя в третьем лице и воображая, что это говорит про нее какой то очень умный, самый умный и самый хороший мужчина… «Всё, всё в ней есть, – продолжал этот мужчина, – умна необыкновенно, мила и потом хороша, необыкновенно хороша, ловка, – плавает, верхом ездит отлично, а голос! Можно сказать, удивительный голос!» Она пропела свою любимую музыкальную фразу из Херубиниевской оперы, бросилась на постель, засмеялась от радостной мысли, что она сейчас заснет, крикнула Дуняшу потушить свечку, и еще Дуняша не успела выйти из комнаты, как она уже перешла в другой, еще более счастливый мир сновидений, где всё было так же легко и прекрасно, как и в действительности, но только было еще лучше, потому что было по другому.

На другой день графиня, пригласив к себе Бориса, переговорила с ним, и с того дня он перестал бывать у Ростовых.


31 го декабря, накануне нового 1810 года, le reveillon [ночной ужин], был бал у Екатерининского вельможи. На бале должен был быть дипломатический корпус и государь.
На Английской набережной светился бесчисленными огнями иллюминации известный дом вельможи. У освещенного подъезда с красным сукном стояла полиция, и не одни жандармы, но полицеймейстер на подъезде и десятки офицеров полиции. Экипажи отъезжали, и всё подъезжали новые с красными лакеями и с лакеями в перьях на шляпах. Из карет выходили мужчины в мундирах, звездах и лентах; дамы в атласе и горностаях осторожно сходили по шумно откладываемым подножкам, и торопливо и беззвучно проходили по сукну подъезда.
Почти всякий раз, как подъезжал новый экипаж, в толпе пробегал шопот и снимались шапки.
– Государь?… Нет, министр… принц… посланник… Разве не видишь перья?… – говорилось из толпы. Один из толпы, одетый лучше других, казалось, знал всех, и называл по имени знатнейших вельмож того времени.
Уже одна треть гостей приехала на этот бал, а у Ростовых, долженствующих быть на этом бале, еще шли торопливые приготовления одевания.
Много было толков и приготовлений для этого бала в семействе Ростовых, много страхов, что приглашение не будет получено, платье не будет готово, и не устроится всё так, как было нужно.
Вместе с Ростовыми ехала на бал Марья Игнатьевна Перонская, приятельница и родственница графини, худая и желтая фрейлина старого двора, руководящая провинциальных Ростовых в высшем петербургском свете.
В 10 часов вечера Ростовы должны были заехать за фрейлиной к Таврическому саду; а между тем было уже без пяти минут десять, а еще барышни не были одеты.
Наташа ехала на первый большой бал в своей жизни. Она в этот день встала в 8 часов утра и целый день находилась в лихорадочной тревоге и деятельности. Все силы ее, с самого утра, были устремлены на то, чтобы они все: она, мама, Соня были одеты как нельзя лучше. Соня и графиня поручились вполне ей. На графине должно было быть масака бархатное платье, на них двух белые дымковые платья на розовых, шелковых чехлах с розанами в корсаже. Волоса должны были быть причесаны a la grecque [по гречески].
Все существенное уже было сделано: ноги, руки, шея, уши были уже особенно тщательно, по бальному, вымыты, надушены и напудрены; обуты уже были шелковые, ажурные чулки и белые атласные башмаки с бантиками; прически были почти окончены. Соня кончала одеваться, графиня тоже; но Наташа, хлопотавшая за всех, отстала. Она еще сидела перед зеркалом в накинутом на худенькие плечи пеньюаре. Соня, уже одетая, стояла посреди комнаты и, нажимая до боли маленьким пальцем, прикалывала последнюю визжавшую под булавкой ленту.
– Не так, не так, Соня, – сказала Наташа, поворачивая голову от прически и хватаясь руками за волоса, которые не поспела отпустить державшая их горничная. – Не так бант, поди сюда. – Соня присела. Наташа переколола ленту иначе.
– Позвольте, барышня, нельзя так, – говорила горничная, державшая волоса Наташи.
– Ах, Боже мой, ну после! Вот так, Соня.
– Скоро ли вы? – послышался голос графини, – уж десять сейчас.
– Сейчас, сейчас. – А вы готовы, мама?
– Только току приколоть.
– Не делайте без меня, – крикнула Наташа: – вы не сумеете!
– Да уж десять.
На бале решено было быть в половине одиннадцатого, a надо было еще Наташе одеться и заехать к Таврическому саду.
Окончив прическу, Наташа в коротенькой юбке, из под которой виднелись бальные башмачки, и в материнской кофточке, подбежала к Соне, осмотрела ее и потом побежала к матери. Поворачивая ей голову, она приколола току, и, едва успев поцеловать ее седые волосы, опять побежала к девушкам, подшивавшим ей юбку.
Дело стояло за Наташиной юбкой, которая была слишком длинна; ее подшивали две девушки, обкусывая торопливо нитки. Третья, с булавками в губах и зубах, бегала от графини к Соне; четвертая держала на высоко поднятой руке всё дымковое платье.
– Мавруша, скорее, голубушка!
– Дайте наперсток оттуда, барышня.
– Скоро ли, наконец? – сказал граф, входя из за двери. – Вот вам духи. Перонская уж заждалась.
– Готово, барышня, – говорила горничная, двумя пальцами поднимая подшитое дымковое платье и что то обдувая и потряхивая, высказывая этим жестом сознание воздушности и чистоты того, что она держала.
Наташа стала надевать платье.
– Сейчас, сейчас, не ходи, папа, – крикнула она отцу, отворившему дверь, еще из под дымки юбки, закрывавшей всё ее лицо. Соня захлопнула дверь. Через минуту графа впустили. Он был в синем фраке, чулках и башмаках, надушенный и припомаженный.
– Ах, папа, ты как хорош, прелесть! – сказала Наташа, стоя посреди комнаты и расправляя складки дымки.
– Позвольте, барышня, позвольте, – говорила девушка, стоя на коленях, обдергивая платье и с одной стороны рта на другую переворачивая языком булавки.
– Воля твоя! – с отчаянием в голосе вскрикнула Соня, оглядев платье Наташи, – воля твоя, опять длинно!
Наташа отошла подальше, чтоб осмотреться в трюмо. Платье было длинно.
– Ей Богу, сударыня, ничего не длинно, – сказала Мавруша, ползавшая по полу за барышней.
– Ну длинно, так заметаем, в одну минутую заметаем, – сказала решительная Дуняша, из платочка на груди вынимая иголку и опять на полу принимаясь за работу.
В это время застенчиво, тихими шагами, вошла графиня в своей токе и бархатном платье.
– Уу! моя красавица! – закричал граф, – лучше вас всех!… – Он хотел обнять ее, но она краснея отстранилась, чтоб не измяться.
– Мама, больше на бок току, – проговорила Наташа. – Я переколю, и бросилась вперед, а девушки, подшивавшие, не успевшие за ней броситься, оторвали кусочек дымки.
– Боже мой! Что ж это такое? Я ей Богу не виновата…
– Ничего, заметаю, не видно будет, – говорила Дуняша.
– Красавица, краля то моя! – сказала из за двери вошедшая няня. – А Сонюшка то, ну красавицы!…
В четверть одиннадцатого наконец сели в кареты и поехали. Но еще нужно было заехать к Таврическому саду.
Перонская была уже готова. Несмотря на ее старость и некрасивость, у нее происходило точно то же, что у Ростовых, хотя не с такой торопливостью (для нее это было дело привычное), но также было надушено, вымыто, напудрено старое, некрасивое тело, также старательно промыто за ушами, и даже, и так же, как у Ростовых, старая горничная восторженно любовалась нарядом своей госпожи, когда она в желтом платье с шифром вышла в гостиную. Перонская похвалила туалеты Ростовых.
Ростовы похвалили ее вкус и туалет, и, бережа прически и платья, в одиннадцать часов разместились по каретам и поехали.


Наташа с утра этого дня не имела ни минуты свободы, и ни разу не успела подумать о том, что предстоит ей.
В сыром, холодном воздухе, в тесноте и неполной темноте колыхающейся кареты, она в первый раз живо представила себе то, что ожидает ее там, на бале, в освещенных залах – музыка, цветы, танцы, государь, вся блестящая молодежь Петербурга. То, что ее ожидало, было так прекрасно, что она не верила даже тому, что это будет: так это было несообразно с впечатлением холода, тесноты и темноты кареты. Она поняла всё то, что ее ожидает, только тогда, когда, пройдя по красному сукну подъезда, она вошла в сени, сняла шубу и пошла рядом с Соней впереди матери между цветами по освещенной лестнице. Только тогда она вспомнила, как ей надо было себя держать на бале и постаралась принять ту величественную манеру, которую она считала необходимой для девушки на бале. Но к счастью ее она почувствовала, что глаза ее разбегались: она ничего не видела ясно, пульс ее забил сто раз в минуту, и кровь стала стучать у ее сердца. Она не могла принять той манеры, которая бы сделала ее смешною, и шла, замирая от волнения и стараясь всеми силами только скрыть его. И эта то была та самая манера, которая более всего шла к ней. Впереди и сзади их, так же тихо переговариваясь и так же в бальных платьях, входили гости. Зеркала по лестнице отражали дам в белых, голубых, розовых платьях, с бриллиантами и жемчугами на открытых руках и шеях.
Наташа смотрела в зеркала и в отражении не могла отличить себя от других. Всё смешивалось в одну блестящую процессию. При входе в первую залу, равномерный гул голосов, шагов, приветствий – оглушил Наташу; свет и блеск еще более ослепил ее. Хозяин и хозяйка, уже полчаса стоявшие у входной двери и говорившие одни и те же слова входившим: «charme de vous voir», [в восхищении, что вижу вас,] так же встретили и Ростовых с Перонской.
Две девочки в белых платьях, с одинаковыми розами в черных волосах, одинаково присели, но невольно хозяйка остановила дольше свой взгляд на тоненькой Наташе. Она посмотрела на нее, и ей одной особенно улыбнулась в придачу к своей хозяйской улыбке. Глядя на нее, хозяйка вспомнила, может быть, и свое золотое, невозвратное девичье время, и свой первый бал. Хозяин тоже проводил глазами Наташу и спросил у графа, которая его дочь?
– Charmante! [Очаровательна!] – сказал он, поцеловав кончики своих пальцев.
В зале стояли гости, теснясь у входной двери, ожидая государя. Графиня поместилась в первых рядах этой толпы. Наташа слышала и чувствовала, что несколько голосов спросили про нее и смотрели на нее. Она поняла, что она понравилась тем, которые обратили на нее внимание, и это наблюдение несколько успокоило ее.
«Есть такие же, как и мы, есть и хуже нас» – подумала она.
Перонская называла графине самых значительных лиц, бывших на бале.
– Вот это голландский посланик, видите, седой, – говорила Перонская, указывая на старичка с серебряной сединой курчавых, обильных волос, окруженного дамами, которых он чему то заставлял смеяться.
– А вот она, царица Петербурга, графиня Безухая, – говорила она, указывая на входившую Элен.
– Как хороша! Не уступит Марье Антоновне; смотрите, как за ней увиваются и молодые и старые. И хороша, и умна… Говорят принц… без ума от нее. А вот эти две, хоть и нехороши, да еще больше окружены.
Она указала на проходивших через залу даму с очень некрасивой дочерью.
– Это миллионерка невеста, – сказала Перонская. – А вот и женихи.
– Это брат Безуховой – Анатоль Курагин, – сказала она, указывая на красавца кавалергарда, который прошел мимо их, с высоты поднятой головы через дам глядя куда то. – Как хорош! неправда ли? Говорят, женят его на этой богатой. .И ваш то соusin, Друбецкой, тоже очень увивается. Говорят, миллионы. – Как же, это сам французский посланник, – отвечала она о Коленкуре на вопрос графини, кто это. – Посмотрите, как царь какой нибудь. А всё таки милы, очень милы французы. Нет милей для общества. А вот и она! Нет, всё лучше всех наша Марья то Антоновна! И как просто одета. Прелесть! – А этот то, толстый, в очках, фармазон всемирный, – сказала Перонская, указывая на Безухова. – С женою то его рядом поставьте: то то шут гороховый!
Пьер шел, переваливаясь своим толстым телом, раздвигая толпу, кивая направо и налево так же небрежно и добродушно, как бы он шел по толпе базара. Он продвигался через толпу, очевидно отыскивая кого то.