Ахундов, Сулейман Сани
| Сулейман Сани Ахундов | |
| азерб. Süleyman Sani Axundov | |
 | |
| Имя при рождении: |
Сулейман Рзагулу-бек оглы Ахундов |
|---|---|
| Псевдонимы: |
Сани |
| Место рождения: |
Шуша, |
| Место смерти: | |
| Гражданство (подданство): | |
| Род деятельности: | |
| Годы творчества: |
1899—1939 |
| Жанр: | |
| Язык произведений: | |
| Дебют: |
«Жадина» (1899) |
Сулейма́н Сани́ Аху́ндов (азерб. سلیمان ثانی آخوندزاده, Süleyman Sani Axundov; 3 октября 1875, Шуша—29 марта 1939, Баку) — азербайджанский драматург, журналист, детский писатель и педагог. Он выбрал псевдоним «Сани» (араб. «второй»), чтобы избегать путаницы со своим однофамильцем Мирзой Фатали Ахундовым.
Содержание
Жизнь и вклад
Сани Ахундов родился в бекской семье в городе Шуше Елизаветпольской губернии (ныне Азербайджан) и окончил педагогическую семинарию в Гори (Грузия) в 1894 году. Всю дальшейшую жизнь он посвятил педагогике и журналистике. Он был соавтором учебника азербайджанского языка «Второй год», изданного в 1906 году. После советизации Азербайджана он некоторое время занимал должность министра образования Нагорно-Карабахской автономной области. В 1922 году Сулейман Сани Ахундов был избран первым председателем Азербайджанского Союза писателей и поэтов. За заслуги в литературной и педагогической деятельности в 1932 году ему было присвоено почетное звание Героя Труда. В промежутке между 1920 и 1930 гг. он избирался членом Бакинского совета, кандидатом в члены Бакинского исполнительного комитета, членом Центрального Исполнительного Комитета Азербайджанской ССР.
Творчество
Его первым произведением была комедия «Алчный», написанная в 1899 году, в которой автор подвергал осмеянию устаревшие обычаи и традиции, нарисовав отталкивающий образ стяжателя и скупца. В созданных после русской революции 1905 года произведениях писатель касался более широких социально-политических проблем, освещая их с демократических позиций. В рассказе «Пир» (1905) автор выступает как защитник интересов трудящихся, разоблачая паразитизм эксплуататоров. В 1912—1913 годах он стал автором сборника «Страшные сказки», состоящего из пяти частей и освещающего тему бедности и социального неравенства и, впоследствии, ставшего в Азербайджане одной из самых популярных детских книг советской эпохи. В своих произведениях, написанных после 1920 года, Ахундов продолжал критиковать деспотизм, патриархальные устои и отсталость. В это время им написаны пьесы «Колесо фортуны» (1921) и «Соколиное гнездо» (1921), драма «Любовь и месть» (1922).
Галерея
- Suleyman Akhundov with cousins.jpg
С двоюродными братом и сёстрами. Баку, 1902 год
- S. Akhundov with pupils.jpg
Среди учеников. 1924 год
- Building on Zargarpalan Street 121.jpg
Дом в Баку, в котором жил Ахундов
- Ошибка создания миниатюры: Файл не найден
Мемориальная доска на стене дома в Баку, в котором жил Сулейман Сани Ахундов
- Ash try owned by Suleyman Sani Akhundov.jpg
Пепельница Сулеймана Сани Ахундова в Музее истории Азербайджана (Баку)
Память
Именем Сулеймана Сани Ахундова названа одна из улиц Баку.
Источники
- [slovar1953.ru/?content=pview&p=1124 Энциклопедический словарь 1953 года. Сулейман Сани Ахундов]
- [dic.academic.ru/dic.nsf/bse/66238/Ахундов Сулейман Сани Ахундов]
- Ариф М., Литература азербайджанского народа, Б., 1958
- Велиев М., Сулейман Сани Ахундов, Бакы, 1956
Напишите отзыв о статье "Ахундов, Сулейман Сани"
Отрывок, характеризующий Ахундов, Сулейман Сани
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.
Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
