Балаклава (головной убор)

Балакла́ва (англ. Balaclava от названия города Балаклавы), или лыжная маска — головной убор (вязаная шапка, шлем), закрывающий голову, лоб и лицо, оставляя небольшую прорезь для глаз, рта или для овала лица.

Фактически соединяет в себе шапку и маску-чулок. Традиционно изготавливалась из шерсти, в настоящее время также из различных видов синтетического трикотажа.

История

Согласно легендеК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан), солдаты британской армии во время Крымской войны так сильно мёрзли под крымским городом Балаклавой, что придумали вязаную шапку с таким же названием. Зима 1854—1855 года была очень холодной, а большая часть британских войск не получила вовремя зимнего обмундирования, жилья и питания.

Функциональность

Балаклава представляет собой маску с отверстиями для глаз и носа. Она — популярный подшлемник или внутренняя шапка для горнолыжников и сноубордистов. Согревает лицо, так как защищает от встречного ветра. Балаклавы бывают разных расцветок, с подкладкой и без. Вариант из флиса, мембранных тканей, виндстопера используют в спорте и туризме. Балаклавы из огнеупорных материалов используются для защиты головы от открытого пламени. Существуют балаклавы для пожарных, танкистов, автогонщиков. В ряде стран подобные маски носят бойцы спецподразделений во время операций.

Также балаклаву можно носить как обычную вязаную шапку, завернув её в несколько раз.

Другие названия

Также шапка подобного покроя может носить название «пасамонтана» (исп. pasamontañas – «через горы»; предположительно, из-за их использования жителями гор или альпинистами). Такое название популярно в леворадикальных и антиглобалистских кругах, в которых пасамонтана играет роль символа повстанческой борьбы. В частности, пасамонтана — неотъемлемый атрибут имиджа субкоманданте Маркоса. Нередко пасамонтана используется участниками радикальных демонстраций с целью скрыть свою личность.

Балаклава и терроризм

Участники террористических организаций нередко используют балаклаву как средство сокрытия лиц своих членов.

• Организация «Чёрный сентябрь» использовала зелёные балаклавы при совершении теракта на Олимпиаде в Мюнхене в 1972 году.
• Большинство терактов ИРА и ЭТА совершены с использованием разноцветных балаклав.

Известные случаи использования

• Во время своих экспедиций Роберт Скотт и Эрнест Шеклтон использовали балаклавы для защиты головы и лица от холода.
• Субкоманданте Маркос, легенда и общепризнанный символ антиглобализма, появляется на публике исключительно в кепке, надетой на балаклаву.
• Цветные балаклавы являются частью сценического образа феминистской панк-рок-группы Pussy Riot.
• В британском телешоу «Fonejacker» главный герой, совершающий звонки-розыгрыши, носит балаклаву.
• Отряды спецназа разных стран используют балаклаву как часть формы.
• Ниндзя — средневековые японские разведчики и диверсанты в распространённом в кинофильмах образе, обычно носят чёрную балаклаву, полностью скрывающую лицо, за исключением глаз.

См. также

• Фэйскини (англ. facekini) — выглядит как буркини с балаклавой. Является китайским купальником против загара.

Отрывок, характеризующий Балаклава (головной убор)

Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.


Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.