Головной убор
Убор головной — термин, включающий как способы собственно прически, так и способы убранства и покрытия головы. И те и другие в высшей степени разнообразны в зависимости от места, эпохи, религии, степени развития культуры. Тем не менее, в основе многочисленных форм головных уборов лежит несколько базовых разновидностей.
Содержание
История
Коренной мотив забот об убранстве головы — утилитарный. Прежде всего, волосы, падая в беспорядке на лицо, уши, шею, плечи, не только причиняют общее неприятное ощущение, но мешают видеть, слышать, есть и косвенно — правильности труда, напр. при охоте, рыбной ловле, шитье, борьбе, представляя иногда и серьёзную опасность, например при прохождении через густые заросли, при бегстве. (См. Причёска.)
Голова покрывается не только для скрепления волос (лобные повязки, косынки, тюрбаны, мешочки, сетки, кошельки), но, главным образом, чтобы защитить от климатических и атмосферных влияний (от зноя, холода, дождя, ветра). Отсюда, смотря по цели и месту, разнообразие форм и материала головного покрова.
Для удержания волос в порядке южноамериканский тегуельга, айн, чернорабочий японец, памаки, готтентоты и т. д. довольствуются простой лобной повязкой, на Суматре боец с той же целью надевает охватывающее голову деревянное кольцо. Батаки (тоже на Суматре) носят платок в виде тюрбана.
Гречанки и римлянки носили косынки или дорогие сетки из золотых и серебряных ниток; для защиты от тропической жары на Борнео женщины надевают соломенные шляпы с полями шириною в метр, таганы — целые шаровые сегменты, бедуин, суданец, индус окутывает голову тюрбаном, южноамериканский индеец набрасывает на голову цветное влагалище пальмы. Житель Сахары туарег, защищая себя от обжигающего ветра пустыни, обертывают себя литамом (платок, оборачивающийся вокруг всей головы, оставляя на лице открытым только кончик носа, и закрепляющийся на затылке узлом).
Наоборот, жители холодных стран пользуются головными покровами из меха; жители стран с дождевым летом, как гиляки, гольды — защищают себя вместо зонтика известными коническими шляпами из бересты и т. д., а во многих местах, где климатические условия допускают, покров употребляется весьма редко. Даже греки и римляне прибегали к головным покровам только во время путешествий, охоты, рыбной ловли и т. д.
Уже у самых первобытных народов религиозные мотивы играли огромную роль в формировании как причёски, так и головного покрова.
Культ тотемов вызвал религиозный обычай одеваться с головой в шкуры почитаемых животных, украшать себя перьями священных птиц, цветами и листьями священных деревьев — обычай, практиковавшийся не только во время религиозных церемоний, но и во время военных действий, играющих такую роль в повседневной жизни первобытных обществ.
Отсюда известные головные уборы индейских воинов из перьев, рогов и изображений животных у шаманов, шляпы и диадемы из чешуи аллигатора в Средней Америке, такие же уборы из чешуи маниса у малайцев, фантастические уборы рукуйеннов (Центральная Америка) из перьев, украшенных надкрыльями жуков, с ниспадающим по спине мозаичным из цветов изображением лягушки, военные маски с ушами животных у южноамериканских индейцев.
Головные уборы из шкур голов зебр и диких кошек в Юго-Восточной Африке, короны египетских фараонов или столь высоко ценящиеся в Полинезии Головные уборы из красных хвостовых перьев священной птицы фаэтон, венки из скромных листьев священных деревьев лавра и дуба, изображения тех или других животных на головных уборах жрецов, царей и воинов и т. д. — всё это примеры достаточные, чтобы понять огромное влияние примитивного культа на головные уборы
Параллельно с религиозным фактором действовал и исконный обычай украшать себя трофеями зверей и убитых врагов, одним из многих результатов которого явились военные парики из волос убитых врагов, украшение убора реликвиями зверей и врагов, зубами, скальпами, эмблемами из животного мира и т. д.
Дальнейшее развитие
Из сферы религиозной и военной причудливые уборы перешли и в обыденную жизнь, постепенно утрачивая своё прежнее назначение и становясь предметом украшения. Дальнейшее развитие уборов получилось под влиянием расширившегося обмена, когда у отдельных лиц стали появляться портативные ценности, которые первобытный человек любит не только выставлять напоказ, но и непосредственно навешивать на себя.
До каких пределов может дойти это тщеславное стремление, показывает оригинальнейший женский убор у южноафриканских гереросов — кожаный шлем, увешанный до пяток нитками бус из слоновой кости и железа весом до 10 кг. По обилию украшений с ним может поспорить и сеекеле наших киргизок. Впрочем, шляпы европейских женщин часто не уступают по вычурности своих размеров и форм уборам самых первобытным.
Достаточно вспомнить дамскую остроконечную шляпку XV век. из Фландрии, так напоминающую киргизскую, или шляпку Марии Антуанеты à la frégate, или навеянную военными уборами шляпку в виде абажура времен Бонапарта. О любви к ценным диадемам и дорогим украшениям, в которой цивилизация превзошла самое причудливое тщеславие варвара, и говорить нечего.
Кроме всех указанных мотивов (утилитарность, религиозные воззрения, военные и социальные обычаи, инстинкты тщеславия и пр.) действовали и мотивы эстетические, стремление комбинировать, подражать прекрасному в природе (пристрастие к перьям, цветам, блестящим камням и т. п.), мотив, создавший из головного убора предмет украшения.
Головной убор стал наконец предметом особого искусства, и благодаря его ранней специализации, развитие форм убор. достигло даже у первобытных народов самых вычурных размеров. Тщеславие, рутина, праздность высших классов, этикет сделали из убора объект самого тщательного культивирования, серьёзной жизненной заботы.
Важным фактом в истории уборов в позднейшие периоды явилось влияние центральной власти и примеры, подаваемые отдельными правителями. Дважды в новейшее время явилась реакция в пользу простоты уборов В первый раз она вышла из пуританского движения, требовавшего простоты во имя смирения перед Богом. Это движение оставило в наследство обычай коротко стричь волосы у мужчин и гладкой прически у женщин.
В XIX веке протест вышел из демократически-феминистического движения, требовавшего во имя человеческого достоинства женщины освобождения от рабства перед нарядами и перехода к серьёзности и простоте (отсюда короткие по-мужски волосы, простота покрова). В XIX век мужской головной убор в достаточной мере упростился, — феминистская пропаганда одержала победу над теми вычурными головными уборами, которые уже в XIX век. являлись полнейшим анахронизмом, результат отчасти рутины, отчасти ненормального положения женщины в обществе.
Головные уборы головы можно подразделить на прически и покровы в собственном смысле и Головные уборы специальные, каковы короны, У. духовенства разных исповеданий, военные головные уборы , шлемы, каски, папахи и т. д., маски .
Головные уборы у исторических народов
Для иллюстрации генезиса уборов рассмотрим некоторые из них.
Уже первобытным людям был известен целый ряд разновидностей У. — меховые или кожаные шапки и капюшоны, диадемы, налобные повязки.
Арабы. Покрывала, состоявшие из платка или косынки (красной для молодых девушек, чёрной — для замужних), служили не украшением, а для защиты от солнца. Сначала их носили только горожанки из желания сохранить белизну лица. После принятия ислама ношение покрывала (хиджаба) было вменено в обязанность всем мусульманкам. Фасон и манера ношения покрывала у каждого народа, исповедующего ислам, своя, определяемая местными обычаями и традициями (например, в Средней Азии вплоть до 20-х гг. ХХ в. принято было носить паранджу — головную накидку с декоративными рукавами и чачван — сетку из конского волоса, закрывавшую всё лицо). Однако женщины кочевников, а также крестьянки, и сейчас лица обычно не закрывают.
Ассирийцы. Голова покрывалась диадемой, украшенной розетками или конической тиарой (цари); богов изображали с таким же убором, украшенным сверх того четырьмя или шестью рогами коров. Свободные замужние женщины, выходя на улицу, были обязаны набрасывать на голову покрывало; напротив, рабыням и проституткам это запрещалось под страхом сурового наказания.
У древних евреев простолюдины накидывали на голову шерстяные платки (как у современных арабов) или же перевязывали волосы шнурком, а знатные мужчины покрывали голову тюрбаном или капюшоном. Ходить с непокрытой головой не полагалось. Женщины носили всевозможные повязки, тюрбаны, скрепляли волосы сеткой и украшали её кораллами, жемчугом и металлическими бляшками. Носили также золотые венцы с изображением Иерусалима, которые так и назывались — «золотой город». Замужние женщины в обязательном порядке должны были скрывать волосы под накидкой. В более поздние времена у замужних еврейских женщин вошло в обычай сбривать волосы на голове и носить парик.
Индусы
Наголовьем служило нечто вроде персидской митры.
Греки
Наголовья, употреблявшиеся мужчинами только во время путешествий или для защиты от солнца, состояли из шапочек из войлока, кожи или соломы и шляп с широкими полями. Шапочки были конической формы (у беотян) или полуовальной у моряков. Характерна фессалийская войлочная мягкая и круглая шапочка (petasos), один край которой был широкий, подвижной, спускавшийся, как зонтик; употреблялась охотниками, путешественниками и солдатами. Всякий головной убор был принадлежностью только свободного человека. Женщины носили сетки-чепчики, мешочки, охватывавшие волосы и голову и завязывавшиеся на затылке. Были в ходу также остроконечные шапочки. Для скрепления волос употреблялись ещё ленты и диадемы. Самыми популярными видами диадем были стефана, похожая на старинный русский кокошник и калаф, напоминавший корону.
Римляне
Что касается женщин, то в древнейшие времена завязывали волосы на затылке, применяя для прически двоякого рода иголки, одни (discriminales) для распутывания волос и другие (comotoriae), металлические или из слоновой кости, оканчивавшиеся изображениями Венеры, — для скрепления волос. Обычным головным покровом служила мягкая шляпа с широкими полями, употреблявшаяся, впрочем, только во время игр и для защиты от солнца. Ещё Август носил подобную шляпу во время общественных празднеств. Моряки, рыбаки носили шапочки соломенные, кожаные или войлочные. Во время жертвоприношений голову накрывали тогой, а фламины надевали род остроконечной каски, привязывавшейся под подбородком. Часто в употреблении были венки (см. Корона).
Женщины носили покрывало (rica), укреплявшееся на макушке и падавшее на плечи; в качестве собственно уборов головы, как и у греков, употребляли косынки или маленькие мешочки, заменявшие ночные чепцы и сетки (reticula), из золотых и серебряных ниток. Новобрачные в день свадьбы и матроны носили светло-желтое, иногда красное покрывало (flammeum).
Галлы и германцы при Людовике Благочестивом и Карле Рыжем стали брить волосы на висках и затылке и носить меховые шапочки. Главным головным покровом с начала XII века служили шапочки, бархатные для дворянства, суконные для горожан, на которые в дурную погоду накидывался капюшон. Молодёжь надевала вокруг головы металлические обручи, украшенные драгоценными камнями. Были в употреблении также остроконечные шляпы, шапки со сборками (toque) или английские твердые шляпы, украшенные павлиньим пером.
См. также
Напишите отзыв о статье "Головной убор"
Литература
- Убор головной // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
- Головные уборы // Краткая энциклопедия домашнего хозяйства. — М.: Государственное Научное издательство «Большая Советская энциклопедия», 1959.
- Racinet, «Le costume historique», (6 т., П., 1888)
- H. Weiss, «Kost ümkunde. Geschichte der Tracht und des Gerä thes» (Шутгарт, 1872)
- Ратцель, «Народоведение» и др. общие сочинения по этнографии и культуре.
Ссылки
- [www.mintorgmuseum.ru/vocabulary/600/ Торговля головными уборами в СССР]
Отрывок, характеризующий Головной убор
– Хорошо, – сказал Мюрат и, обратившись к одному из господ своей свиты, приказал выдвинуть четыре легких орудия и обстрелять ворота.Артиллерия на рысях выехала из за колонны, шедшей за Мюратом, и поехала по Арбату. Спустившись до конца Вздвиженки, артиллерия остановилась и выстроилась на площади. Несколько французских офицеров распоряжались пушками, расстанавливая их, и смотрели в Кремль в зрительную трубу.
В Кремле раздавался благовест к вечерне, и этот звон смущал французов. Они предполагали, что это был призыв к оружию. Несколько человек пехотных солдат побежали к Кутафьевским воротам. В воротах лежали бревна и тесовые щиты. Два ружейные выстрела раздались из под ворот, как только офицер с командой стал подбегать к ним. Генерал, стоявший у пушек, крикнул офицеру командные слова, и офицер с солдатами побежал назад.
Послышалось еще три выстрела из ворот.
Один выстрел задел в ногу французского солдата, и странный крик немногих голосов послышался из за щитов. На лицах французского генерала, офицеров и солдат одновременно, как по команде, прежнее выражение веселости и спокойствия заменилось упорным, сосредоточенным выражением готовности на борьбу и страдания. Для них всех, начиная от маршала и до последнего солдата, это место не было Вздвиженка, Моховая, Кутафья и Троицкие ворота, а это была новая местность нового поля, вероятно, кровопролитного сражения. И все приготовились к этому сражению. Крики из ворот затихли. Орудия были выдвинуты. Артиллеристы сдули нагоревшие пальники. Офицер скомандовал «feu!» [пали!], и два свистящие звука жестянок раздались один за другим. Картечные пули затрещали по камню ворот, бревнам и щитам; и два облака дыма заколебались на площади.
Несколько мгновений после того, как затихли перекаты выстрелов по каменному Кремлю, странный звук послышался над головами французов. Огромная стая галок поднялась над стенами и, каркая и шумя тысячами крыл, закружилась в воздухе. Вместе с этим звуком раздался человеческий одинокий крик в воротах, и из за дыма появилась фигура человека без шапки, в кафтане. Держа ружье, он целился во французов. Feu! – повторил артиллерийский офицер, и в одно и то же время раздались один ружейный и два орудийных выстрела. Дым опять закрыл ворота.
За щитами больше ничего не шевелилось, и пехотные французские солдаты с офицерами пошли к воротам. В воротах лежало три раненых и четыре убитых человека. Два человека в кафтанах убегали низом, вдоль стен, к Знаменке.
– Enlevez moi ca, [Уберите это,] – сказал офицер, указывая на бревна и трупы; и французы, добив раненых, перебросили трупы вниз за ограду. Кто были эти люди, никто не знал. «Enlevez moi ca», – сказано только про них, и их выбросили и прибрали потом, чтобы они не воняли. Один Тьер посвятил их памяти несколько красноречивых строк: «Ces miserables avaient envahi la citadelle sacree, s'etaient empares des fusils de l'arsenal, et tiraient (ces miserables) sur les Francais. On en sabra quelques'uns et on purgea le Kremlin de leur presence. [Эти несчастные наполнили священную крепость, овладели ружьями арсенала и стреляли во французов. Некоторых из них порубили саблями, и очистили Кремль от их присутствия.]
Мюрату было доложено, что путь расчищен. Французы вошли в ворота и стали размещаться лагерем на Сенатской площади. Солдаты выкидывали стулья из окон сената на площадь и раскладывали огни.
Другие отряды проходили через Кремль и размещались по Маросейке, Лубянке, Покровке. Третьи размещались по Вздвиженке, Знаменке, Никольской, Тверской. Везде, не находя хозяев, французы размещались не как в городе на квартирах, а как в лагере, который расположен в городе.
Хотя и оборванные, голодные, измученные и уменьшенные до 1/3 части своей прежней численности, французские солдаты вступили в Москву еще в стройном порядке. Это было измученное, истощенное, но еще боевое и грозное войско. Но это было войско только до той минуты, пока солдаты этого войска не разошлись по квартирам. Как только люди полков стали расходиться по пустым и богатым домам, так навсегда уничтожалось войско и образовались не жители и не солдаты, а что то среднее, называемое мародерами. Когда, через пять недель, те же самые люди вышли из Москвы, они уже не составляли более войска. Это была толпа мародеров, из которых каждый вез или нес с собой кучу вещей, которые ему казались ценны и нужны. Цель каждого из этих людей при выходе из Москвы не состояла, как прежде, в том, чтобы завоевать, а только в том, чтобы удержать приобретенное. Подобно той обезьяне, которая, запустив руку в узкое горло кувшина и захватив горсть орехов, не разжимает кулака, чтобы не потерять схваченного, и этим губит себя, французы, при выходе из Москвы, очевидно, должны были погибнуть вследствие того, что они тащили с собой награбленное, но бросить это награбленное им было так же невозможно, как невозможно обезьяне разжать горсть с орехами. Через десять минут после вступления каждого французского полка в какой нибудь квартал Москвы, не оставалось ни одного солдата и офицера. В окнах домов видны были люди в шинелях и штиблетах, смеясь прохаживающиеся по комнатам; в погребах, в подвалах такие же люди хозяйничали с провизией; на дворах такие же люди отпирали или отбивали ворота сараев и конюшен; в кухнях раскладывали огни, с засученными руками пекли, месили и варили, пугали, смешили и ласкали женщин и детей. И этих людей везде, и по лавкам и по домам, было много; но войска уже не было.
В тот же день приказ за приказом отдавались французскими начальниками о том, чтобы запретить войскам расходиться по городу, строго запретить насилия жителей и мародерство, о том, чтобы нынче же вечером сделать общую перекличку; но, несмотря ни на какие меры. люди, прежде составлявшие войско, расплывались по богатому, обильному удобствами и запасами, пустому городу. Как голодное стадо идет в куче по голому полю, но тотчас же неудержимо разбредается, как только нападает на богатые пастбища, так же неудержимо разбредалось и войско по богатому городу.
Жителей в Москве не было, и солдаты, как вода в песок, всачивались в нее и неудержимой звездой расплывались во все стороны от Кремля, в который они вошли прежде всего. Солдаты кавалеристы, входя в оставленный со всем добром купеческий дом и находя стойла не только для своих лошадей, но и лишние, все таки шли рядом занимать другой дом, который им казался лучше. Многие занимали несколько домов, надписывая мелом, кем он занят, и спорили и даже дрались с другими командами. Не успев поместиться еще, солдаты бежали на улицу осматривать город и, по слуху о том, что все брошено, стремились туда, где можно было забрать даром ценные вещи. Начальники ходили останавливать солдат и сами вовлекались невольно в те же действия. В Каретном ряду оставались лавки с экипажами, и генералы толпились там, выбирая себе коляски и кареты. Остававшиеся жители приглашали к себе начальников, надеясь тем обеспечиться от грабежа. Богатств было пропасть, и конца им не видно было; везде, кругом того места, которое заняли французы, были еще неизведанные, незанятые места, в которых, как казалось французам, было еще больше богатств. И Москва все дальше и дальше всасывала их в себя. Точно, как вследствие того, что нальется вода на сухую землю, исчезает вода и сухая земля; точно так же вследствие того, что голодное войско вошло в обильный, пустой город, уничтожилось войско, и уничтожился обильный город; и сделалась грязь, сделались пожары и мародерство.
Французы приписывали пожар Москвы au patriotisme feroce de Rastopchine [дикому патриотизму Растопчина]; русские – изуверству французов. В сущности же, причин пожара Москвы в том смысле, чтобы отнести пожар этот на ответственность одного или несколько лиц, таких причин не было и не могло быть. Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие условия, при которых всякий деревянный город должен сгореть, независимо от того, имеются ли или не имеются в городе сто тридцать плохих пожарных труб. Москва должна была сгореть вследствие того, что из нее выехали жители, и так же неизбежно, как должна загореться куча стружек, на которую в продолжение нескольких дней будут сыпаться искры огня. Деревянный город, в котором при жителях владельцах домов и при полиции бывают летом почти каждый день пожары, не может не сгореть, когда в нем нет жителей, а живут войска, курящие трубки, раскладывающие костры на Сенатской площади из сенатских стульев и варящие себе есть два раза в день. Стоит в мирное время войскам расположиться на квартирах по деревням в известной местности, и количество пожаров в этой местности тотчас увеличивается. В какой же степени должна увеличиться вероятность пожаров в пустом деревянном городе, в котором расположится чужое войско? Le patriotisme feroce de Rastopchine и изуверство французов тут ни в чем не виноваты. Москва загорелась от трубок, от кухонь, от костров, от неряшливости неприятельских солдат, жителей – не хозяев домов. Ежели и были поджоги (что весьма сомнительно, потому что поджигать никому не было никакой причины, а, во всяком случае, хлопотливо и опасно), то поджоги нельзя принять за причину, так как без поджогов было бы то же самое.
Как ни лестно было французам обвинять зверство Растопчина и русским обвинять злодея Бонапарта или потом влагать героический факел в руки своего народа, нельзя не видеть, что такой непосредственной причины пожара не могло быть, потому что Москва должна была сгореть, как должна сгореть каждая деревня, фабрика, всякий дом, из которого выйдут хозяева и в который пустят хозяйничать и варить себе кашу чужих людей. Москва сожжена жителями, это правда; но не теми жителями, которые оставались в ней, а теми, которые выехали из нее. Москва, занятая неприятелем, не осталась цела, как Берлин, Вена и другие города, только вследствие того, что жители ее не подносили хлеба соли и ключей французам, а выехали из нее.
Расходившееся звездой по Москве всачивание французов в день 2 го сентября достигло квартала, в котором жил теперь Пьер, только к вечеру.
Пьер находился после двух последних, уединенно и необычайно проведенных дней в состоянии, близком к сумасшествию. Всем существом его овладела одна неотвязная мысль. Он сам не знал, как и когда, но мысль эта овладела им теперь так, что он ничего не помнил из прошедшего, ничего не понимал из настоящего; и все, что он видел и слышал, происходило перед ним как во сне.
Пьер ушел из своего дома только для того, чтобы избавиться от сложной путаницы требований жизни, охватившей его, и которую он, в тогдашнем состоянии, но в силах был распутать. Он поехал на квартиру Иосифа Алексеевича под предлогом разбора книг и бумаг покойного только потому, что он искал успокоения от жизненной тревоги, – а с воспоминанием об Иосифе Алексеевиче связывался в его душе мир вечных, спокойных и торжественных мыслей, совершенно противоположных тревожной путанице, в которую он чувствовал себя втягиваемым. Он искал тихого убежища и действительно нашел его в кабинете Иосифа Алексеевича. Когда он, в мертвой тишине кабинета, сел, облокотившись на руки, над запыленным письменным столом покойника, в его воображении спокойно и значительно, одно за другим, стали представляться воспоминания последних дней, в особенности Бородинского сражения и того неопределимого для него ощущения своей ничтожности и лживости в сравнении с правдой, простотой и силой того разряда людей, которые отпечатались у него в душе под названием они. Когда Герасим разбудил его от его задумчивости, Пьеру пришла мысль о том, что он примет участие в предполагаемой – как он знал – народной защите Москвы. И с этой целью он тотчас же попросил Герасима достать ему кафтан и пистолет и объявил ему свое намерение, скрывая свое имя, остаться в доме Иосифа Алексеевича. Потом, в продолжение первого уединенно и праздно проведенного дня (Пьер несколько раз пытался и не мог остановить своего внимания на масонских рукописях), ему несколько раз смутно представлялось и прежде приходившая мысль о кабалистическом значении своего имени в связи с именем Бонапарта; но мысль эта о том, что ему, l'Russe Besuhof, предназначено положить предел власти зверя, приходила ему еще только как одно из мечтаний, которые беспричинно и бесследно пробегают в воображении.
