Борхерт, Вольфганг

Во́льфганг Бо́рхерт
Wolfgang Borchert
Гражданство:	Германия Германия
Жанр:	драматургия
Язык произведений:	немецкий

Во́льфганг Бо́рхерт (нем. Wolfgang Borchert; 20 мая 1921, Гамбург — 20 ноября 1947, Базель) — немецкий поэт и писатель, чья пьеса «Там, за дверью» явилась одним из важнейших литературных документов Германии XX века, а сам поэт занял заметное место в эпохе безвременья немецкой культуры, «часа ноль», наступившего по окончании Второй мировой войны.

Биография

Юность

Вольфганг Борхерт родился в Гамбурге, городе, занявшем важнейшее место в его лирике. Своё первое стихотворение он написал в пятнадцатилетнем возрасте. Ещё будучи юношей, он публикует свои стихи, которые привлекают внимание гестапо, так как не вписываются в рамки имперской идеологии. Он интересуется поэтами раннего немецкого экспрессионизма (Готфрид Бенн, Георг Тракль, Георг Гейм). Своими же учителями Борхерт называл Гёльдерлина и Рильке.

В марте 1941 года он становится актёром театров в Ганновере и Люнебурге. Эти три месяца он позже вспоминал как самое счастливое время в своей жизни.

Восточный фронт

Уже в июне 1941 года после окончания театральной школы двадцатилетнего поэта, захваченного мечтами о театре, призвали в армию — на Восточный фронт, в составе мотострелковых войск. В России он был ранен и заболел дифтерией. Его обвинили в симуляции, но затем оправдали. Начальство, посчитав болезнь умышленным уклонением от армии, отправило его на родину — в нюренбергскую тюрьму. По решению суда, за «пораженческие настроения» он был приговорён к смерти. Не за одну лишь «умышленную» болезнь. В своих письмах Борхерт критиковал партию, государство и вермахт. Однако за него походатайствовали и тем отвлекли от него смертную казнь, заменённую тюремным заключением. Впрочем, его выпустили довольно скоро — войне требовались солдаты. В ноябре 1942 года из-под Смоленска его, обмороженного и тяжело больного, отправляют в Германию на лечение. В начале 1943 года он был комиссован по состоянию здоровья. По выходе из лазарета он присоединяется к труппе фронтового театра. Однако после пародии на Геббельса его опять арестовывают по обвинению в разложении боевого духа и приговаривают к 9 месяцам заключения, которое он отбывал в Моабите.

Борхерта освободят уже только французские войска весной 1945 года (и вновь посадят — в лагерь для военнопленных, откуда он сбежал). Он отсидел в общей сложности 17 месяцев; это окончательно подорвало его здоровье. После окончания войны работал в гамбургском театре.

Последние годы и апофеоз творческой деятельности

В 1946 году Борхерт опубликовал сборник стихов «Фонарь, ночь и звёзды» («Laterne, Nacht und Sterne»), писал рассказы (в частности, «Одуванчик») и притчи, в которых описывал судьбы людей военного и послевоенного времени.

В январе 1947 года умирающий Борхерт за одну неделю пишет своё важнейшее произведение — пьесу «Там, за дверью» («Draußen vor der Tür»), полную трагизма историю бывшего фронтовика, опустошённого и потерявшего всё, ради чего он жил, сражался и страдал. Премьера пьесы (в виде радиопостановки Гамбургского театра) состоялась на следующий день после смерти Борхерта, наступившей 20 ноября 1947 года.

Среди пожаров, мороза, руин и смерти родилось это гуманистическое и одновременно нигилистическое мировоззрение писателей его поколения, пришедших в Германию в «час ноль»: одновременно отвергающих и испытывающих скрижали заветов. Борхерт, будучи тяжело больным и не имея надежды на выздоровление, старался как можно более полно зафиксировать свой взгляд. Оттого лексика его крохотных рассказов и притч чрезвычайно скупа, но вместе с тем и особенно выразительна, сродни евангельским текстам. Он не ставил вопросы о вине или ошибках Германии. Он видел вокруг себя вихрь смерти, сам нёс людям смерть, сам был приговорён к смерти. Какими глазами он должен смотреть на мир: «Достоевский на Семёновском плацу…» — такой образ дал ему его друг литератор Мейер-Марвиц. «Тот, кто стоял на пороге смерти — неминучей, „наверно“, вернувшись к жизни, какими глазами он смотрит или — каким кажется его обрезанным глазам наш серенький мир. Все обыкновенные краски погасли и все будничные звуки заглохли — всё стало ярче и громче: слух проник в первозвук и глаз в глубь света. И все движения изменились, и то что за год — минута, а „сейчас“ — как вихрь. Отпущенный назад в жизнь с порога наверной смерти и не может писать иначе: в его глазах пожар». Эти слова Алексея Ремизова о Достоевском многое определяют и в прозе Борхерта.

Лаконичность и страстность Борхерта, пожалуй, наиболее ярко выразились в его антивоенном манифесте «Остаётся лишь одно» («Dann gibt es nur eins»):

Ты. Мужчина у машины и в мужчина в мастерской. Если они завтра прикажут тебе делать не водопроводные трубы и не посуду, а стальные каски и пулемёты, остаётся лишь одно:

Скажи НЕТ!

…

Ты. Селянин и горожанин. Если они завтра придут к тебе с призывной повесткой, остаётся лишь одно:

Скажи НЕТ!

Ты. Мать в Нормандии и мать на Украине, ты, мать во Фриско и Лондоне, ты, на Хуанхэ и на Миссисипи, ты, мать в Неаполе и Гамбурге, в Каире и Осло — матери во всех частях света, матери мира, если они завтра прикажут вам рожать медсестёр для военных госпиталей и новых солдат для новых битв, матери мира, остаётся лишь одно:

Скажите НЕТ! Матери, скажите НЕТ!

Оригинальный текст (нем.)  

Du. Mann an der Maschine und Mann in der Werkstatt. Wenn sie dir morgen befehlen, du sollst keine Wasserrohre und keine Kochtoepfe mehr machen - sondern Stahlhelm und Maschinengewehre, dann gibt es nur eins:

Sag NEIN!

...

Du. Mann auf dem Dorf und Mann in der Stadt. Wenn sie morgen kommen und dir den Gestellungsbefehl bringen, dann gibt es nur eins:

Sag NEIN!

Du. Mutter in der Normandie und Mutter in der Ukraine, du, Mutter in Frisko und London, du am Hoangho und am Missisippi, du, Mutter in Neapel und Hamburg und Kairo und Oslo - Muetter in allen Erdteilen, Muetter in der Welt, wenn sie morgen befehlen, ihr sollt Kinder gebaeren, Krankenschwestern fuer Kriegslazarette und neue Soldaten fuer neue Schlachten, Muetter in der Welt, dann gibt es nur eins:

Sagt NEIN! Muetter, sagt NEIN!

Показательна и притча «Двое мужчин»:

Жили-были два человека. Когда им было по два года, они дрались голыми руками.

Когда им было двенадцать, они дрались палками и бросали камни.

Когда им было двадцать два, они стреляли друг в друга из пулемётов.

Когда им было сорок два, они бросали бомбы.

Когда им было шестьдесят два, они использовали бактерии.

Когда им было восемьдесят два, они умерли. Они были похоронены рядом друг с другом.

Когда через сто лет их в могилах жрал червь, он не замечал, что здесь похоронены два разных человека. Это была та же земля. Всё было землёй.

Оригинальный текст (нем.)  

Es waren einmal zwei Menschen. Als sie zwei Jahre alt waren, da schlugen sie sich mit den Händen.

Als sie zwölf waren, schlugen sie sich mit Stöcken und warfen mit Steinen.

Als sie zweiundzwanzig waren, schossen sie mit Gewehren nach einander.

Als sie zweiundvierzig waren, warfen sie mit Bomben.

Als sie zweiundsechzig waren, nahmen sie Bakterien.

Als sie zweiundachtzig waren, da starben sie. Sie wurden nebeneinander begraben.

Als sie nach hundert Jahren ein Regenwurm durch beide Gräber fraß, merkte er gar nicht, daß hier zwei verschiedene Menschen begraben waren. Es war dieselbe Erde. Alles dieselbe Erde.

Библиография

На немецком языке

• 1946 Laterne, Nacht und Sterne

На русском языке

• 1962 Рассказы
• 1977 Избранное. М.: Художественная литература

О Вольфганге Борхерте

• Человек и время в мировой литературе (к 90-летию со дня рождения Вольфганга Борхерта): Сборник материалов Международной заочной научной конференции / Отв. ред. Н. И. Платицына. Тамбов: ТГУ им. Г. Р. Державина, 2012. — 403 с., 500 экз., ISBN 978-5-89016-781-1

Ссылки

• [lib.ru/INPROZ/BORHERT/ Борхерт, Вольфганг] в библиотеке Максима Мошкова
• [www.borchertgesellschaft.de/start/русский/ Международное общество Вольфганга Борхерта]

Отрывок, характеризующий Борхерт, Вольфганг

Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.