Бруни, Николай Александрович (лётчик)

Николай Александрович Бруни
Бруни Николай Александрович, профессор МАИ
Дата рождения:	28 апреля 1891(1891-04-28)
Место рождения:	Санкт-Петербург
Дата смерти:	1938(1938)
Награды и премии:

Никола́й Алекса́ндрович Бру́ни (28 апреля 1891, Санкт-Петербург — 1938) — русский живописец, музыкант, поэт, прозаик, лётчик, Георгиевский кавалер, священник и авиаконструктор.

Происхождение

Родился в семье архитектора Александра Александровича Бруни (известного своими работами — Таврический дворец), внучатого племянника Фёдора (Фиделио) Антоновича Бруни, ректора Петербургской Академии художеств и автора знаменитой картины «Медный змей» (ныне в Русском музее), также исполнил «Портрет А. С. Пушкина на смертном одре». Брат — художник Лев Бруни.

Образование

В 1909 году окончил Тенишевское училище (8 классов). По некоторым сведениям сидел за одной партой с Осипом Мандельштамом. Уровень полученной профессиональной подготовки в училище был столь высок, что он был принят сразу по окончании училища на третий курс Петербургской консерватории. В 1913 году окончил Петербургскую консерваторию по классу фортепиано. Выступал как пианист.

Биография

Николай Александрович занимался живописью, знал несколько иностранных языков, писал стихи, играл в первой петербургской команде футболистов. В 1911—1914 годах Николай Бруни входил в Цех поэтов Серебряного века. Его стихи печатались в литературных журналах Петербурга.

Лётчик

В 1914 году Н. А. Бруни добровольцем ушёл на фронт и стал санитаром. Вскоре он опубликовал свои фронтовые заметки «Записки санитара-добровольца». На фронте же родились его рассказы «Лесник», «Кузьма-тележка», «Дорогой цветов» и другие. За мужество и отвагу Бруни был переведён в авиацию на строевую службу.

Летом 1915 года направлен на теоретические авиационные курсы при Петроградском политехническом институте. С 12 июля 1916 года продолжал учёбу в Севастопольской военной авиационной школе, после окончания которой в феврале 1917 сдал экзамен на звание «военный лётчик» и был направлен на фронт в 3-й армейский авиационный отряд, 29 марта 1917 года произведён в старшие унтер-офицеры. За время боевых действий был награждён тремя Георгиевскими крестами и произведён в прапорщики.

В 1917 году после февральского переворота был выбран делегатом от 7-го авиационного дивизиона на Всероссийский съезд авиации.

29 сентября 1917 года во время 138 боевого вылета его самолёт был сбит в воздушном бою под Одессой, стрелок, находившийся вместе с Н. Бруни на самолете, погиб. Во время аварийной посадки в горящем самолете раненый Бруни дал обет: если останется в живых, то примет сан священника. Находившийся на его груди серебряный крест был раздавлен рукояткой управления, позднее в госпитале, в процессе его осмотра врачами выяснилось, что «ожоги не очень значительные, просто ужасающее впечатление создавала жуткая грязь и сажа, покрывшая тело и обгоревшую одежду, два перелома левой руки, очень сильный вывих локтевого сустава правой руки, открытый перелом правой ноги в районе стопы и, видимо, очень сильное сотрясение мозга». По другим сведениям, в госпитале ему явился святитель Николай и сказал: «Выживешь— посвяти себя Богу».

28 ноября 1917 года Николай Александрович выписался из госпиталя и поселился в небольшой комнатке маленького домика вблизи пляжа Аркадия, которую хозяева сдавали приезжим отдыхающим на море. От последствий катастрофы он полностью восстановился, только одна нога его стала короче другой и он пользовался специальной обувью.

Вернуться в авиадивизион было невозможно — он перестал существовать.

В апреле 1918 года Бруни бежал из оккупированной австрийцами Одессы. 10 мая 1918 года, на следующий день после прибытия в Москву, вступил в Красную Армию. Служил командиром 1-го авиаотряда ВВС РККА. 12 июня 1918 года он совершил свой первый полёт над Москвой. Первый авиаотряд вёл подготовку военных летчиков для военно-воздушного флота Советской Республики. Николай Александрович отдавал много сил лётной и командирской работе, возможно он стал прототипом лётчика, вдохновившего на подвиг А. Маресьева («Повесть о настоящем человеке» Б. Полевого), но «…невозможность лечения ещё не заживших ран, которые причиняли мучительные страдания, потрясающее впечатление империалистической войны и ужасной пережитой аварии окончательно подорвали нервные силы, чему особенно способствовали переживания, связанные с работой в передовом отряде Красного Креста, где приходилось оказывать помощь сотням окровавленных, изувеченных и умирающих людей. Всё это не дало возможность вынести строевую лётную работу до конца гражданской войны».

22 декабря 1918 года Николай Александрович и Анна Александровна Полиевктова венчались. Была свадьба, довольно широкая по тому тяжёлому времени. Было много друзей Николая Александровича. Константин Дмитриевич Бальмонт, в доме которого проходила свадьба, читал написанные к свадьбе стихи.

В начале 1919 года Николай Александрович не прошёл лётную комиссию и был списан из Красной Армии.

Священник

4 июля 1919 года Н. А. Бруни в Харькове был рукоположен в сан диакона рукою харьковского Владыки Сергия — родного брата Екатерины Алексеевны Бальмонт — жены поэта К. Д. Бальмонта, а спустя несколько дней — во священники. Вначале о. Николай служил на Украине, в селе Буды Харьковской области, затем — в московской церкви Николы-на-Песках на Арбате.

В 1921 году после смерти Блока Бруни отслужил по нему панихиду в церкви Николы-на-Песках на Арбате. По рассказам очевидцев, начал её с чтения стихотворения «Девушка пела в церковном хоре…». Бруни не смог примириться с Живой обновленческой церковью и оставил приход (по другим сведениям, ему было отказано в приходе). Работал печником, столяром, вновь священником в селе Косынь Калужской губернии и, наконец, в церкви Успения Божией Матери в Клину Московской губернии. В это время жил в доме П. И. Чайковского в Клину.

В середине 1928 года за движение бессребренности настоятель клинской церкви о. Николай был вызван в московскую патриархию. На следующий день он простился с прихожанами и сложил с себя сан. Это случилось в следующее после Троицы воскресенье 1928 года. Семья Николая Александровича некоторое время оставалась в Клину, а он уехал в Москву искать работу.

Авиаконструктор

В 1928 году Бруни устроился переводчиком в Научно-испытательный институт Военно-воздушных сил. Потом работал в отделе переводов ЦАГИ, в Институте гражданской авиации, где переводил специальную техническую литературу с четырёх европейских языков. Полученная информация позволяла ЦАГИ существенно экономить на постановке экспериментов. После этого у Николая Александровича обнаружились способности к конструированию, и с лета 1932 года он начал работать в Московском авиационном институте (МАИ). К 1933 году Николай Александрович, проявив незаурядные конструкторские способности в авиастроении, стал профессором МАИ. Оставил след в отечественной авиации как авиаконструктор, разработав новую кинематическую схему автомата перекоса несущего винта вертолёта, которая и до сих пор используется во всём мире.

В 1934 году в качестве консультанта в Москву по приглашению МАИ приехал знаменитый французский летчик Жан Пуантисс. Бруни сопровождал его в качестве гида и переводчика.

Репрессированный

2 декабря 1934 года, услышав об убийстве Кирова, инженер Бруни высказал пророческую фразу: «Теперь свой страх они зальют нашей кровью». 8 декабря 1934 года он был арестован по доносу сослуживцев. Поводом к аресту послужили контакты с Ж. Пуатиссом. Бруни был обвинён в шпионаже в пользу Франции.

В мае 1935 года семья Н. А. Бруни — жена Анна Александровна и шестеро детей — была выслана из Москвы в Малый Ярославец. Брат Николая, художник Лев Александрович Бруни, после удачной выставки помог деньгами, и Анна Александровна купила полдома на улице Герцена.

23 марта 1935 года Бруни был осуждён на 5 лет исправительно-трудовых лагерей и отправлен в Ухтпечлаг в посёлок Чибью. Он стал лагерным художником. В лагере Николай Александрович в 1937 году в память 100-летия со дня смерти А. С. Пушкина создал из кирпича и бетона памятник поэту. В Ухтпечлаге отмечали столетие дуэли Пушкина. За памятник поэту Бруни получил недельное свидание с женой; рассказывают, что он не взял у неё копчёное сало и сухари, велел везти обратно, будучи уверенным, что дети голодают. Вместо фотографии жена привезла его карандашный автопортрет.

25 ноября 1937 года вновь арестован Тройкой УНКВД Архангельской области по обвинению в «контрреволюционной агитации». 21 декабря 1937 года приговорён по статье 58-10 УК РСФСР к расстрелу. Из материалов дела: «Внедрял религиозные традиции среди заключённых: происходящие в СССР события увязывал со Священным писанием». 29 января (по другим источникам — 4 апреля) 1938 года Н. А. Бруни был расстрелян в небольшом расстрельном лагере, который стоял на реке Ухтарке. Там ныне установлен поминальный крест, где в числе остальных погибших поминают и о. Николая Бруни. О том, как погиб о. Николай Бруни, рассказал родственникам очевидец, чудом спасшийся во время расстрелов. Перед расстрелом о. Николай призвал всех приговорённых к смерти встать с колен, а сам обратился к Богу и запел молитву.

Семья о его смерти узнала спустя двадцать лет. В полученной справке о смерти Бруни было сказано: «Сообщаем Вам, что Николай Александрович Бруни, 1891 года рождения, находясь в местах лишения свободы Управления п/я АО-226, умер от воспаления лёгких 4 апреля 1938 года. Зав. архивом УИТУ МВД Коми АССР Ю. В. Помиранцев.». Судьба жены Анны Александровны сложилась тоже весьма трагично. Когда арестовали Н. А. Бруни, семью выслали за 101-й километр, и она поселилась в Малом Ярославце. Анна Александровна, также хорошо знавшая иностранные языки, пошла работать в школу преподавательницей немецкого языка (по рекомендации случайно встретившейся местной жительницы, которую она знала ещё со времён жизни в Косыни). Они были дружны с семьями тайных священников — о. Михаила Шика и о. Михаила Соловьёва (будущего архиепископа Мелитона). Но тут началась война. Малый Ярославец был оккупирован немцами, и Анну Александровну как учительницу немецкого языка немцы мобилизовали работать в комендатуре в качестве переводчицы. А когда они уходили из Малого Ярославца (пробыв в нём недолго), то забрали её с собой на работу в Германию, а она взяла с собой ещё четверых своих детей. Там в Германии они попали на работу в разные места, но им удавалось как-то поддерживать связь друг с другом, и по окончании войны они снова соединились и вместе вернулись в Малый Ярославец. Им удалось даже получить домик на краю Малого Ярославца (тот, в котором они жили прежде, был уже занят каким-то начальником), но как раз в тот день, когда они получили все необходимые документы на этот домик, кто-то «стукнул» на матушку, что она работала в комендатуре у немцев. Её арестовали, дали ей 10 лет, она все эти 10 лет отсидела в лагере и вышла на свободу только в 1955 году, тронувшаяся рассудком и больная астмой и эпилепсией. Она всё никак не могла поверить, что её муж погиб, и часто всматривалась в случайных встречных, надеясь узнать его в одном из них. Приступы эпилепсии (кроме неожиданных и внезапных), случались каждый раз, когда по радио исполняли «Лунную сонату» Бетховена. Это было любимое произведение Николая Бруни, и он часто играл его дома. Услыхав, что будет исполняться «Лунная соната», родственники спешили выключить радио, но не всегда успевали. Умерла Анна Александровна в 1957 году, через неделю после того, как пришла справка о посмертной реабилитации о. Николая.

10 августа 1956 года Николай Александрович Бруни реабилитирован посмертно.

Из глубины ухтинских руд дошло до нас стихотворение Бруни Н. А. «Декабристы», написанное им за год до его смерти. Стихотворение звучит как завещание…

Сомкните мудрые уста,
Отдайтесь радости в страданье,
Пускай упрямая мечта
Созреет в северном сиянье.

Забудем счастье и уют
И призрак мимолетной славы,
Пускай нас братья предают,
Но с нами Данте величавый.

Сильней симфоний и стихов
Греметь мы будем кандалами,
И мученики всех веков,
Как братья старшие, за нами.

Пусть нам свободы не вернуть,
Пусть мы бессильны и бесправны!
Но наш далекий, трудный путь
Постигнет прозорливый правнук.

О, не оглядывайтесь вспять,
О, не заламывайте руки —
Для тех, кто любит, нет разлуки,
Так солнце может мир обнять!

Поселок Чибью, 1937

Литература

• Н. А. Бруни. Оптина пустынь 23.12.1922 г. Архив А. Н. Бруни, Малоярославец.
• Заявление Н. А. Бруни 1928 г. Архив А. Н. Бруни, Малоярославец.
• Автобиография Н. А. Бруни 1928 г. Архив А. Н. Бруни, Малоярославец.
• Письма А. А. Бруни. Архив Т. Н. Рожковой, Малоярославец.
• Автобиография Н. А. Бруни, 1931 г. Архив А. Н. Бруни, Малоярославец.
• Н. А. Бруни. Дневник 1917—1932(?). Архив А. Н. Бруни, Малоярославец.
• Л. Г. Верещагина. Ф. А. Бруни, Ленинград, «Художник РСФСР», 1985 г.
• Русские писатели 1800—1917 библиографический словарь т. 1, М, 1989 г.
• ЦА ФСБ Д.Р-38041.
• И. М. Губерман. Штрихи к портрету, Издательство: Эксмо-Пресс, 2009 г, ISBN 978-5-699-34110-8, www.labirint.ru/books/195551/

Ссылки

• [kuz1.pstbi.ccas.ru/bin/db.exe/ans/nm/?HYZ9EJxGHoxITcGZeu-yPnUr9XAtAU* Новомученики и Исповедники Русской Православной Церкви XX века]
• Гоманьков А. В. [www.diary.ru/~Megatherium/ Священник Николай Бруни: дар и судьба]
• [www.intelros.ru/2007/10/02/print:page,1,silnejj_simfonijj_i_stikhov.html Евгения Долгинова Сильней симфоний и стихов]
• [rusvera.mrezha.ru/511/3.htm НЕБЕСА И НЕБО НИКОЛАЯ БРУНИ]
• [www.mjar.ru/sity/Rod%20Bruni.html РОД БРУНИ. КАЛУЖСКИЙ КРАЙ]
• [www.rodon.org/art-080205204953 Бруни Николай Александрович]
• [www.vcisch2.narod.ru/BRUNI/Bruni.htm Николай Бруни (1891—1938)]

Отрывок, характеризующий Бруни, Николай Александрович (лётчик)

Сперанский не перебегал глазами с одного лица на другое, как это невольно делается при входе в большое общество, и не торопился говорить. Он говорил тихо, с уверенностью, что будут слушать его, и смотрел только на то лицо, с которым говорил.
Князь Андрей особенно внимательно следил за каждым словом и движением Сперанского. Как это бывает с людьми, особенно с теми, которые строго судят своих ближних, князь Андрей, встречаясь с новым лицом, особенно с таким, как Сперанский, которого он знал по репутации, всегда ждал найти в нем полное совершенство человеческих достоинств.
Сперанский сказал Кочубею, что жалеет о том, что не мог приехать раньше, потому что его задержали во дворце. Он не сказал, что его задержал государь. И эту аффектацию скромности заметил князь Андрей. Когда Кочубей назвал ему князя Андрея, Сперанский медленно перевел свои глаза на Болконского с той же улыбкой и молча стал смотреть на него.
– Я очень рад с вами познакомиться, я слышал о вас, как и все, – сказал он.
Кочубей сказал несколько слов о приеме, сделанном Болконскому Аракчеевым. Сперанский больше улыбнулся.
– Директором комиссии военных уставов мой хороший приятель – господин Магницкий, – сказал он, договаривая каждый слог и каждое слово, – и ежели вы того пожелаете, я могу свести вас с ним. (Он помолчал на точке.) Я надеюсь, что вы найдете в нем сочувствие и желание содействовать всему разумному.
Около Сперанского тотчас же составился кружок и тот старик, который говорил о своем чиновнике, Пряничникове, тоже с вопросом обратился к Сперанскому.
Князь Андрей, не вступая в разговор, наблюдал все движения Сперанского, этого человека, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих, – этих белых, пухлых руках, имевшего судьбу России, как думал Болконский. Князя Андрея поразило необычайное, презрительное спокойствие, с которым Сперанский отвечал старику. Он, казалось, с неизмеримой высоты обращал к нему свое снисходительное слово. Когда старик стал говорить слишком громко, Сперанский улыбнулся и сказал, что он не может судить о выгоде или невыгоде того, что угодно было государю.
Поговорив несколько времени в общем кругу, Сперанский встал и, подойдя к князю Андрею, отозвал его с собой на другой конец комнаты. Видно было, что он считал нужным заняться Болконским.
– Я не успел поговорить с вами, князь, среди того одушевленного разговора, в который был вовлечен этим почтенным старцем, – сказал он, кротко презрительно улыбаясь и этой улыбкой как бы признавая, что он вместе с князем Андреем понимает ничтожность тех людей, с которыми он только что говорил. Это обращение польстило князю Андрею. – Я вас знаю давно: во первых, по делу вашему о ваших крестьянах, это наш первый пример, которому так желательно бы было больше последователей; а во вторых, потому что вы один из тех камергеров, которые не сочли себя обиженными новым указом о придворных чинах, вызывающим такие толки и пересуды.
– Да, – сказал князь Андрей, – отец не хотел, чтобы я пользовался этим правом; я начал службу с нижних чинов.
– Ваш батюшка, человек старого века, очевидно стоит выше наших современников, которые так осуждают эту меру, восстановляющую только естественную справедливость.
– Я думаю однако, что есть основание и в этих осуждениях… – сказал князь Андрей, стараясь бороться с влиянием Сперанского, которое он начинал чувствовать. Ему неприятно было во всем соглашаться с ним: он хотел противоречить. Князь Андрей, обыкновенно говоривший легко и хорошо, чувствовал теперь затруднение выражаться, говоря с Сперанским. Его слишком занимали наблюдения над личностью знаменитого человека.
– Основание для личного честолюбия может быть, – тихо вставил свое слово Сперанский.
– Отчасти и для государства, – сказал князь Андрей.
– Как вы разумеете?… – сказал Сперанский, тихо опустив глаза.
– Я почитатель Montesquieu, – сказал князь Андрей. – И его мысль о том, что le рrincipe des monarchies est l'honneur, me parait incontestable. Certains droits еt privileges de la noblesse me paraissent etre des moyens de soutenir ce sentiment. [основа монархий есть честь, мне кажется несомненной. Некоторые права и привилегии дворянства мне кажутся средствами для поддержания этого чувства.]
Улыбка исчезла на белом лице Сперанского и физиономия его много выиграла от этого. Вероятно мысль князя Андрея показалась ему занимательною.
– Si vous envisagez la question sous ce point de vue, [Если вы так смотрите на предмет,] – начал он, с очевидным затруднением выговаривая по французски и говоря еще медленнее, чем по русски, но совершенно спокойно. Он сказал, что честь, l'honneur, не может поддерживаться преимуществами вредными для хода службы, что честь, l'honneur, есть или: отрицательное понятие неделанья предосудительных поступков, или известный источник соревнования для получения одобрения и наград, выражающих его.
Доводы его были сжаты, просты и ясны.
Институт, поддерживающий эту честь, источник соревнования, есть институт, подобный Legion d'honneur [Ордену почетного легиона] великого императора Наполеона, не вредящий, а содействующий успеху службы, а не сословное или придворное преимущество.
– Я не спорю, но нельзя отрицать, что придворное преимущество достигло той же цели, – сказал князь Андрей: – всякий придворный считает себя обязанным достойно нести свое положение.
– Но вы им не хотели воспользоваться, князь, – сказал Сперанский, улыбкой показывая, что он, неловкий для своего собеседника спор, желает прекратить любезностью. – Ежели вы мне сделаете честь пожаловать ко мне в среду, – прибавил он, – то я, переговорив с Магницким, сообщу вам то, что может вас интересовать, и кроме того буду иметь удовольствие подробнее побеседовать с вами. – Он, закрыв глаза, поклонился, и a la francaise, [на французский манер,] не прощаясь, стараясь быть незамеченным, вышел из залы.


Первое время своего пребыванья в Петербурге, князь Андрей почувствовал весь свой склад мыслей, выработавшийся в его уединенной жизни, совершенно затемненным теми мелкими заботами, которые охватили его в Петербурге.
С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал 4 или 5 необходимых визитов или rendez vous [свиданий] в назначенные часы. Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть во время, отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне.
Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же день, в разных обществах, повторять одно и то же. Но он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал.
Сперанский, как в первое свидание с ним у Кочубея, так и потом в середу дома, где Сперанский с глазу на глаз, приняв Болконского, долго и доверчиво говорил с ним, сделал сильное впечатление на князя Андрея.
Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в Сперанском он нашел этот идеал вполне разумного и добродетельного человека. Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей, того же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его слабые, человеческие, не геройские стороны, но теперь этот странный для него логический склад ума тем более внушал ему уважения, что он не вполне понимал его. Кроме того, Сперанский, потому ли что он оценил способности князя Андрея, или потому что нашел нужным приобресть его себе, Сперанский кокетничал перед князем Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, и разумность и глубину своих мыслей.
Во время длинного их разговора в середу вечером, Сперанский не раз говорил: «У нас смотрят на всё, что выходит из общего уровня закоренелой привычки…» или с улыбкой: «Но мы хотим, чтоб и волки были сыты и овцы целы…» или: «Они этого не могут понять…» и всё с таким выраженьем, которое говорило: «Мы: вы да я, мы понимаем, что они и кто мы ».
Этот первый, длинный разговор с Сперанским только усилил в князе Андрее то чувство, с которым он в первый раз увидал Сперанского. Он видел в нем разумного, строго мыслящего, огромного ума человека, энергией и упорством достигшего власти и употребляющего ее только для блага России. Сперанский в глазах князя Андрея был именно тот человек, разумно объясняющий все явления жизни, признающий действительным только то, что разумно, и ко всему умеющий прилагать мерило разумности, которым он сам так хотел быть. Всё представлялось так просто, ясно в изложении Сперанского, что князь Андрей невольно соглашался с ним во всем. Ежели он возражал и спорил, то только потому, что хотел нарочно быть самостоятельным и не совсем подчиняться мнениям Сперанского. Всё было так, всё было хорошо, но одно смущало князя Андрея: это был холодный, зеркальный, не пропускающий к себе в душу взгляд Сперанского, и его белая, нежная рука, на которую невольно смотрел князь Андрей, как смотрят обыкновенно на руки людей, имеющих власть. Зеркальный взгляд и нежная рука эта почему то раздражали князя Андрея. Неприятно поражало князя Андрея еще слишком большое презрение к людям, которое он замечал в Сперанском, и разнообразность приемов в доказательствах, которые он приводил в подтверждение своих мнений. Он употреблял все возможные орудия мысли, исключая сравнения, и слишком смело, как казалось князю Андрею, переходил от одного к другому. То он становился на почву практического деятеля и осуждал мечтателей, то на почву сатирика и иронически подсмеивался над противниками, то становился строго логичным, то вдруг поднимался в область метафизики. (Это последнее орудие доказательств он особенно часто употреблял.) Он переносил вопрос на метафизические высоты, переходил в определения пространства, времени, мысли и, вынося оттуда опровержения, опять спускался на почву спора.
Вообще главная черта ума Сперанского, поразившая князя Андрея, была несомненная, непоколебимая вера в силу и законность ума. Видно было, что никогда Сперанскому не могла притти в голову та обыкновенная для князя Андрея мысль, что нельзя всё таки выразить всего того, что думаешь, и никогда не приходило сомнение в том, что не вздор ли всё то, что я думаю и всё то, во что я верю? И этот то особенный склад ума Сперанского более всего привлекал к себе князя Андрея.
Первое время своего знакомства с Сперанским князь Андрей питал к нему страстное чувство восхищения, похожее на то, которое он когда то испытывал к Бонапарте. То обстоятельство, что Сперанский был сын священника, которого можно было глупым людям, как это и делали многие, пошло презирать в качестве кутейника и поповича, заставляло князя Андрея особенно бережно обходиться с своим чувством к Сперанскому, и бессознательно усиливать его в самом себе.
В тот первый вечер, который Болконский провел у него, разговорившись о комиссии составления законов, Сперанский с иронией рассказывал князю Андрею о том, что комиссия законов существует 150 лет, стоит миллионы и ничего не сделала, что Розенкампф наклеил ярлычки на все статьи сравнительного законодательства. – И вот и всё, за что государство заплатило миллионы! – сказал он.
– Мы хотим дать новую судебную власть Сенату, а у нас нет законов. Поэтому то таким людям, как вы, князь, грех не служить теперь.
Князь Андрей сказал, что для этого нужно юридическое образование, которого он не имеет.
– Да его никто не имеет, так что же вы хотите? Это circulus viciosus, [заколдованный круг,] из которого надо выйти усилием.

Через неделю князь Андрей был членом комиссии составления воинского устава, и, чего он никак не ожидал, начальником отделения комиссии составления вагонов. По просьбе Сперанского он взял первую часть составляемого гражданского уложения и, с помощью Code Napoleon и Justiniani, [Кодекса Наполеона и Юстиниана,] работал над составлением отдела: Права лиц.


Года два тому назад, в 1808 году, вернувшись в Петербург из своей поездки по имениям, Пьер невольно стал во главе петербургского масонства. Он устроивал столовые и надгробные ложи, вербовал новых членов, заботился о соединении различных лож и о приобретении подлинных актов. Он давал свои деньги на устройство храмин и пополнял, на сколько мог, сборы милостыни, на которые большинство членов были скупы и неаккуратны. Он почти один на свои средства поддерживал дом бедных, устроенный орденом в Петербурге. Жизнь его между тем шла по прежнему, с теми же увлечениями и распущенностью. Он любил хорошо пообедать и выпить, и, хотя и считал это безнравственным и унизительным, не мог воздержаться от увеселений холостых обществ, в которых он участвовал.
В чаду своих занятий и увлечений Пьер однако, по прошествии года, начал чувствовать, как та почва масонства, на которой он стоял, тем более уходила из под его ног, чем тверже он старался стать на ней. Вместе с тем он чувствовал, что чем глубже уходила под его ногами почва, на которой он стоял, тем невольнее он был связан с ней. Когда он приступил к масонству, он испытывал чувство человека, доверчиво становящего ногу на ровную поверхность болота. Поставив ногу, он провалился. Чтобы вполне увериться в твердости почвы, на которой он стоял, он поставил другую ногу и провалился еще больше, завяз и уже невольно ходил по колено в болоте.
Иосифа Алексеевича не было в Петербурге. (Он в последнее время отстранился от дел петербургских лож и безвыездно жил в Москве.) Все братья, члены лож, были Пьеру знакомые в жизни люди и ему трудно было видеть в них только братьев по каменьщичеству, а не князя Б., не Ивана Васильевича Д., которых он знал в жизни большею частию как слабых и ничтожных людей. Из под масонских фартуков и знаков он видел на них мундиры и кресты, которых они добивались в жизни. Часто, собирая милостыню и сочтя 20–30 рублей, записанных на приход, и большею частию в долг с десяти членов, из которых половина были так же богаты, как и он, Пьер вспоминал масонскую клятву о том, что каждый брат обещает отдать всё свое имущество для ближнего; и в душе его поднимались сомнения, на которых он старался не останавливаться.
Всех братьев, которых он знал, он подразделял на четыре разряда. К первому разряду он причислял братьев, не принимающих деятельного участия ни в делах лож, ни в делах человеческих, но занятых исключительно таинствами науки ордена, занятых вопросами о тройственном наименовании Бога, или о трех началах вещей, сере, меркурии и соли, или о значении квадрата и всех фигур храма Соломонова. Пьер уважал этот разряд братьев масонов, к которому принадлежали преимущественно старые братья, и сам Иосиф Алексеевич, по мнению Пьера, но не разделял их интересов. Сердце его не лежало к мистической стороне масонства.