Варлаам Калабрийский

Варлаам Калабрийский

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Варлаам Калабрийский (в миру Бернардо Массари, итал. Bernardo Massari; ок. 1290 — 1348) — калабрийский монах, писатель, философ и богослов, закончивший свои дни в лоне Римско-католической церкви в сане епископа Джераче.

Был инициатором и активным участником богословско-философского движения в Византии XIV века, выразившегося в борьбе двух партий — варлаамитов и паламитов. Учение Варлаама было осуждено Восточной Церковью как еретическое.

Биография

Родился около 1290 года в Семинара, Калабрия, Южная Италия, в православной семье, хорошо знал греческий язык. По происхождению — грек. Около 1330 г. он переехал в Константинополь, где вскоре вошел в церковные и политические круги; император Андроник III Палеолог дал ему должность преподавателя в университете. Позднее стал игуменом монастыря Спасителя в Фессалониках, и на него были возложены две конфиденциальные миссии от имени императора. В 1333—1334 г., Варлаам провел переговоры о церковной унии с представителями папы Иоанна XXII. В 1339 году он был направлен к Папе Бенедикту XII в Авиньоне, чтобы обсудить объединение церквей, но потерпел неудачу. Однако тогда он познакомился с Петраркой, которому позднее преподавал греческий язык.

В середине тридцатых годов XIV в. оживились богословские дискуссии между греками и латинянами. В ряде своих антилатинских сочинений, направленных, в частности, против латинского учения об исхождении Святого Духа и от Сына, Варлаам подчеркивал, что Бог непостижим и что суждения о Боге не доказуемы. Тогда Григорий Палама написал аподиктические слова против латинского новшества, подвергнув критике богословский «агностицизм» Варлаама и его чрезмерное доверие авторитету языческой философии, получившей позднее название идеализма: Варлаам был последователем аристотелевской схоластики и филологом. После этого разгорелся конфликт между Варлаамом и Паламой; Варлаам обвинил Паламу в ереси как защитника исихазма. Однако два Софийских собора 1341 г. и Влахернский собор 1351 г. осудили Варлаама.

10 июня 1341 спор об исихазме прошёл на Соборе, состоявшемся в Константинополе под председательством императора Андроника; прежде всего, из-за огромного влияния, которое имел в Восточной Церкви Псевдо-Дионисий Ареопагит и его сочинения, Варлаам был осужден и принес покаяние. Вернулся в Калабрию, где принял римское католичество. Стал домашним учителем греческого языка у будущего великого поэта гуманиста Франческо Петрарки, а позднее получил сан епископа Иеракского (епископ Джераче). В ходе позднейших исихастских споров все противники Паламы получили название варлаамитов, так как, хотя они обычно не выступали, в отличие от Варлаама, против исихастской практики, а извращали и истолковывали её в духе идеализма, поскольку так же, как Варлаам, были последователями языческой философии идеализма и противниками христоцентрического гуманизма и материализма святителя Паламы. В то же время собор Константинопольского патриархата, подтвердив осуждение идеализма V Вселенским Собором и в богослужении Православной церкви, возможно, по инициативе самого склонного к компромиссам святителя Паламы, несмотря на выпады в его сочинениях против всей греческой философии идеализма, прямо не осудил ученика Платона Аристотеля, на которого чаще всего ссылался Варлаам, чтобы не оскорблять участвовавших в работе собора представителей римского папы, и Сократа, так как в греческой патристике неоднократно проводились параллели между Сократом и Христом, и сама православная вера называлась греческой, хотя в то время греки именовались ромеями, именно вследствие связи с греческой философией. К тому же заслугами Сократа считались создание образа философа-христианина до Христа согласно Иустину Философу, Амвросию Медиоланскому и другим Святым Отцам, развитие рационализма и философии в целом, а не идеализма (варлаамизма).

Умер Варлаам в 1348 году.

Выступление против исихазма

Столкновение произошло в 1337 году, когда Варлаам был оповещён некими простыми и неграмотными монахами о некоем техническом способе, который применяли исихасты при творении умной молитвы. Изучив также некоторые сочинения исихастских отцов, посвященные молитвенному деланию, особенно сочинение Никифора Уединённика, он неистово напал на исихастов, называя их мессалианами и «пуподушниками» (ὀμφαλόψυχοι). Тогда на Паламу было возложено опровержение нападок Варлаама. Личная встреча ещё более обострила противоречие.

Живя в Константинополе и бывая на Афоне, который был центром византийского средневекового монашества, Варлаам был смущён воззрениями и способом подвижничества византийских исихастов, этих безмолвников и молчальников, отличавшихся замкнутой созерцательностью, проводивших время в молитве и умном делании, совершенно отрешившихся от интересов мира и помышлявших исключительно о спасении.

Такой тип подвижничества, неизвестный западному монашеству, живущему преимущественно деятельной жизнью, показался Варлааму не только странным, но и заслуживающим осуждения. Но представитель западного иночества еще более был смущен, когда один из простодушных афонских калогеров в безыскусной форме сообщил ему, что иноки, посредством особого способа аскетической настроенности, удостаиваются телесными очами видеть свет Божественный и созерцать природу Божию.

Варлаам в полемике с исихастами не ограничился словесными обличиями, но и написал сочинение, в котором доказывал, что свет Божественный, в частности, воссиявший на горе Фаворе, есть вещественный и тленный, обличал монахов за то, что они, якобы, считают Священное Писание бесполезным, а науку вредной, и думают, что существо Божие можно видеть телесными очами при помощи некоторых искусственных приемов. Как сказано в решениях осудившего его собора, Варлаам «стал попирать ногами и всю монашескую добродетель в теории и на практике, имея в виду (даже) священный Афон, общее вместилище всякой добродетели, этот сонм, избранный во всей вселенной, где хранятся поистине олимпийские доблести».

«Варлаам был не в состоянии понять мистико-аскетической традиции Востока, и поэтому он критиковал её», говорил Мейендорф. По мнению Паламы, «слава Господня» являющаяся в различных эпизодах из Ветхого и Нового Завета (например, горящий куст, который видел Моисей, свет на горе Фаворе на Преображение) была на самом деле нетварной энергией Бога (то есть, благодатью Бога). Варлаам же считал, что они были тварны, поскольку ни одна из частей Бога, как бы то ни было, не может быть непосредственно воспринимается человеком. Согласно православным литургическим песнопениям, Святой Дух «сделал апостолами рыбаков» (то есть, делает святыми даже необразованных людей). В своей борьбе с исихазмом Варлаам заключил, что знания житейской мудрости необходимо для совершенствования монахов и отрицал возможность видения Божественной жизни. Таким образом, будучи гуманистом, Варлаам переоценивал значение философии для богословия, утверждая, что только на основе философии человечество может прийти к совершенству.

Варлаам и Восточная Церковь

Воззрения Варлаама встретили в Византии некоторое сочувствие. Это объясняется тем, что здесь почва была достаточно к тому подготовлена предшествующей борьбой двух местных церковных партий — зилотов и политиков, первая из которых защищала интересы монашества, а вторая — белого духовенства. Столкновение этих партий можно наблюдать на протяжении целых веков (VIII—XIV): борьба паламитов с варлаамитами не стояла особняком в церковно-общественной жизни средневековой Византии. Это часть культурного движения, возникшего в Византии в XIV в., вызвав значительную активность мысли и философской, и богословской.

Зилоты Фессалоник находились под влиянием учения Варлаама и его догматического приговора исихазму, так что Григорию Паламе, архиепископу Фессалоник, даже не удавалось занять свою кафедру. Однако в общем Варлаам, воспитанный в духе гуманизма, так и не смог преодолеть разрыв между христианскими Западом и Востоком; ему так и не удалось синтезировать две традиции удовлетворительным образом. Поставив философию над богословием, Варлаам попал под огонь критики Восточной Церкви.

Причину осуждения Варлаама нужно видеть в его рационализме, излишнем доверии разуму и в предпочтении логических доводов свидетельству церковного предания. Поводом к борьбе между варлаамитами и паламитами послужили аскетические идеалы византийских исихастов, стоявшие в связи с основными принципами, характером и направлением греко-восточного монашества, но непонятные для богослова-рационалиста и даже показавшиеся странными с точки зрения сторонника философии Аристотеля. По словам о. Иоанна Мейендорфа, «Григорий Палама строит всю полемику с Варлаамом Калабрийским на вопросе об „эллинской мудрости“, которую он рассматривает в качестве основного источника ошибок Варлаама.»

По воззрению Варлаама, державшегося схоластического направления в философии, человеческий ум способен постигать саму природу вещей, так как представления ума тождественны с реальными вещами. Средством к познанию сущности вещей служат силлогизмы, правильное пользование которыми и ведет человека к истине. А постижение человеком истины приближает его к Богу, Который есть высочайшая истина, и соединяют его с Творцом. То, что называется блаженным созерцанием Бога, есть мысленное восприятие Божества, или осияние, доступное избранным, но не приобщение человеку существа Божия, которое недоступно внешним чувствам.

В этом пункте учения Варлаама сказалась существенная разница его воззрений сравнительно с воззрениями византийских ученых, которые, не признавая за логикой и силлогизмами могущественного орудия к познанию причины всего сущего, ссылались на авторитет церковного предания и святоотеческих творений как на единственно надежный путь к познанию сущего и вообще рекомендовали не преступать в богословии пределов, установленных святыми отцами.

Эти две противоположные точки зрения на познание, схоластическая и традиционная византийская, с особенной рельефностью определились в области применения тех и других философских воззрений к христианской догматике, повод к которому был дан учением византийских исихастов.

В полемику с Варлаамом вступил свт. Григорий Палама (см. подробности полемики в статье о нём). Учение Варлаама как еретическое вызвало осуждение Восточной Церкви. По поводу него созывались соборы в 1341, 1347, 1351, 1352 и 1368. На этих соборах учение Паламы и его сторонников было признано согласным с учением церкви, Варлаам и его ученики анафематствованы, а все их творения уничтожены (поэтому с воззрениями Варлаама мы знакомы только по цитатам и полемическим выпадам в трудах победившей стороны. Все другие, кроме Варлаама, оставившие нам свои труды антипаламиты, были исихастами и противниками Варлаама, представителями победившей Варлаама, но затем расколовшейся на следующем этапе исихастских споров, стороны. Их называют варлаамитами не потому, что они были сторонниками Варлаама в споре, а потому что придерживались идеализма, названного варлаамизмом, например, даже в Исповедании православной веры святителя Паламы). Варлаам, обвинявший исихастов в неправильном способе молитвы и опровергавший учение о нетварном Фаворском свете, был осужден. Можно предположить, что в странной смеси агностицизма и рационализма, отрицания исихазма и чрезвычайного почтения к философии идеализма Восточная Церковь разглядела угрозу своим традиционным воззрениям. Хотя Григорию Паламе еще предстояло отстаивать свои воззрения от более тонких атак, можно сказать, что после собора 1341 г. и удаления Варлаама завершился первый этап исихастских споров.

Литература

• Васина М. В. Спор Варлаама Калабрийского со св. Григорием Паламой о Боговидении и русская религиозная философия // Начало. СПб.,1999.№ 8.С.248-252.
• Красиков С. В. [elar.usu.ru/handle/1234.56789/3499 Византийское мышление: эрудиция против креативности? (Никифор Григора и Варлаам Калабрийский)] // Античная древность и средние века. — Екатеринбург: Урал. гос. ун-т, 2000. — Вып. 31. — С. 266—283.
• Красиков С. В. [elar.usu.ru/handle/1234.56789/3028 Спор между Варлаамом Калабрийским и Григорием Паламой о соотношении веры и науки] // Античная древность и средние века. — Екатеринбург: [Изд-во Урал. ун-та], 2001. — Вып. 32. — С. 228—238.

Ссылки

• [www.bogoslov.ru/persons/2614563/index.html Биография на научно – богословском портале Богослов.РУ]
• [www.pravenc.ru/text/154245.html ВАРЛААМ КАЛАБРИЙСКИЙ. Православная Энциклопедия.]
• [www.hrono.ru/biograf/bio_we/varlaam_kalabr.php Варлаам Калабрийский]. На сайте «Хронос».
• [religiocivilis.ru/hristianstvo/christ-v/2487-varlaam-kalabrijskij.html ВАРЛААМ Калабрийский. Авторский проект Александра Колодина.]

Отрывок, характеризующий Варлаам Калабрийский

3 го марта во всех комнатах Английского клуба стоял стон разговаривающих голосов и, как пчелы на весеннем пролете, сновали взад и вперед, сидели, стояли, сходились и расходились, в мундирах, фраках и еще кое кто в пудре и кафтанах, члены и гости клуба. Пудренные, в чулках и башмаках ливрейные лакеи стояли у каждой двери и напряженно старались уловить каждое движение гостей и членов клуба, чтобы предложить свои услуги. Большинство присутствовавших были старые, почтенные люди с широкими, самоуверенными лицами, толстыми пальцами, твердыми движениями и голосами. Этого рода гости и члены сидели по известным, привычным местам и сходились в известных, привычных кружках. Малая часть присутствовавших состояла из случайных гостей – преимущественно молодежи, в числе которой были Денисов, Ростов и Долохов, который был опять семеновским офицером. На лицах молодежи, особенно военной, было выражение того чувства презрительной почтительности к старикам, которое как будто говорит старому поколению: уважать и почитать вас мы готовы, но помните, что всё таки за нами будущность.
Несвицкий был тут же, как старый член клуба. Пьер, по приказанию жены отпустивший волоса, снявший очки и одетый по модному, но с грустным и унылым видом, ходил по залам. Его, как и везде, окружала атмосфера людей, преклонявшихся перед его богатством, и он с привычкой царствования и рассеянной презрительностью обращался с ними.
По годам он бы должен был быть с молодыми, по богатству и связям он был членом кружков старых, почтенных гостей, и потому он переходил от одного кружка к другому.
Старики из самых значительных составляли центр кружков, к которым почтительно приближались даже незнакомые, чтобы послушать известных людей. Большие кружки составлялись около графа Ростопчина, Валуева и Нарышкина. Ростопчин рассказывал про то, как русские были смяты бежавшими австрийцами и должны были штыком прокладывать себе дорогу сквозь беглецов.
Валуев конфиденциально рассказывал, что Уваров был прислан из Петербурга, для того чтобы узнать мнение москвичей об Аустерлице.
В третьем кружке Нарышкин говорил о заседании австрийского военного совета, в котором Суворов закричал петухом в ответ на глупость австрийских генералов. Шиншин, стоявший тут же, хотел пошутить, сказав, что Кутузов, видно, и этому нетрудному искусству – кричать по петушиному – не мог выучиться у Суворова; но старички строго посмотрели на шутника, давая ему тем чувствовать, что здесь и в нынешний день так неприлично было говорить про Кутузова.
Граф Илья Андреич Ростов, озабоченно, торопливо похаживал в своих мягких сапогах из столовой в гостиную, поспешно и совершенно одинаково здороваясь с важными и неважными лицами, которых он всех знал, и изредка отыскивая глазами своего стройного молодца сына, радостно останавливал на нем свой взгляд и подмигивал ему. Молодой Ростов стоял у окна с Долоховым, с которым он недавно познакомился, и знакомством которого он дорожил. Старый граф подошел к ним и пожал руку Долохову.
– Ко мне милости прошу, вот ты с моим молодцом знаком… вместе там, вместе геройствовали… A! Василий Игнатьич… здорово старый, – обратился он к проходившему старичку, но не успел еще договорить приветствия, как всё зашевелилось, и прибежавший лакей, с испуганным лицом, доложил: пожаловали!
Раздались звонки; старшины бросились вперед; разбросанные в разных комнатах гости, как встряхнутая рожь на лопате, столпились в одну кучу и остановились в большой гостиной у дверей залы.
В дверях передней показался Багратион, без шляпы и шпаги, которые он, по клубному обычаю, оставил у швейцара. Он был не в смушковом картузе с нагайкой через плечо, как видел его Ростов в ночь накануне Аустерлицкого сражения, а в новом узком мундире с русскими и иностранными орденами и с георгиевской звездой на левой стороне груди. Он видимо сейчас, перед обедом, подстриг волосы и бакенбарды, что невыгодно изменяло его физиономию. На лице его было что то наивно праздничное, дававшее, в соединении с его твердыми, мужественными чертами, даже несколько комическое выражение его лицу. Беклешов и Федор Петрович Уваров, приехавшие с ним вместе, остановились в дверях, желая, чтобы он, как главный гость, прошел вперед их. Багратион смешался, не желая воспользоваться их учтивостью; произошла остановка в дверях, и наконец Багратион всё таки прошел вперед. Он шел, не зная куда девать руки, застенчиво и неловко, по паркету приемной: ему привычнее и легче было ходить под пулями по вспаханному полю, как он шел перед Курским полком в Шенграбене. Старшины встретили его у первой двери, сказав ему несколько слов о радости видеть столь дорогого гостя, и недождавшись его ответа, как бы завладев им, окружили его и повели в гостиную. В дверях гостиной не было возможности пройти от столпившихся членов и гостей, давивших друг друга и через плечи друг друга старавшихся, как редкого зверя, рассмотреть Багратиона. Граф Илья Андреич, энергичнее всех, смеясь и приговаривая: – пусти, mon cher, пусти, пусти, – протолкал толпу, провел гостей в гостиную и посадил на средний диван. Тузы, почетнейшие члены клуба, обступили вновь прибывших. Граф Илья Андреич, проталкиваясь опять через толпу, вышел из гостиной и с другим старшиной через минуту явился, неся большое серебряное блюдо, которое он поднес князю Багратиону. На блюде лежали сочиненные и напечатанные в честь героя стихи. Багратион, увидав блюдо, испуганно оглянулся, как бы отыскивая помощи. Но во всех глазах было требование того, чтобы он покорился. Чувствуя себя в их власти, Багратион решительно, обеими руками, взял блюдо и сердито, укоризненно посмотрел на графа, подносившего его. Кто то услужливо вынул из рук Багратиона блюдо (а то бы он, казалось, намерен был держать его так до вечера и так итти к столу) и обратил его внимание на стихи. «Ну и прочту», как будто сказал Багратион и устремив усталые глаза на бумагу, стал читать с сосредоточенным и серьезным видом. Сам сочинитель взял стихи и стал читать. Князь Багратион склонил голову и слушал.
«Славь Александра век
И охраняй нам Тита на престоле,
Будь купно страшный вождь и добрый человек,
Рифей в отечестве а Цесарь в бранном поле.
Да счастливый Наполеон,
Познав чрез опыты, каков Багратион,
Не смеет утруждать Алкидов русских боле…»
Но еще он не кончил стихов, как громогласный дворецкий провозгласил: «Кушанье готово!» Дверь отворилась, загремел из столовой польский: «Гром победы раздавайся, веселися храбрый росс», и граф Илья Андреич, сердито посмотрев на автора, продолжавшего читать стихи, раскланялся перед Багратионом. Все встали, чувствуя, что обед был важнее стихов, и опять Багратион впереди всех пошел к столу. На первом месте, между двух Александров – Беклешова и Нарышкина, что тоже имело значение по отношению к имени государя, посадили Багратиона: 300 человек разместились в столовой по чинам и важности, кто поважнее, поближе к чествуемому гостю: так же естественно, как вода разливается туда глубже, где местность ниже.
Перед самым обедом граф Илья Андреич представил князю своего сына. Багратион, узнав его, сказал несколько нескладных, неловких слов, как и все слова, которые он говорил в этот день. Граф Илья Андреич радостно и гордо оглядывал всех в то время, как Багратион говорил с его сыном.
Николай Ростов с Денисовым и новым знакомцем Долоховым сели вместе почти на середине стола. Напротив них сел Пьер рядом с князем Несвицким. Граф Илья Андреич сидел напротив Багратиона с другими старшинами и угащивал князя, олицетворяя в себе московское радушие.
Труды его не пропали даром. Обеды его, постный и скоромный, были великолепны, но совершенно спокоен он всё таки не мог быть до конца обеда. Он подмигивал буфетчику, шопотом приказывал лакеям, и не без волнения ожидал каждого, знакомого ему блюда. Всё было прекрасно. На втором блюде, вместе с исполинской стерлядью (увидав которую, Илья Андреич покраснел от радости и застенчивости), уже лакеи стали хлопать пробками и наливать шампанское. После рыбы, которая произвела некоторое впечатление, граф Илья Андреич переглянулся с другими старшинами. – «Много тостов будет, пора начинать!» – шепнул он и взяв бокал в руки – встал. Все замолкли и ожидали, что он скажет.
– Здоровье государя императора! – крикнул он, и в ту же минуту добрые глаза его увлажились слезами радости и восторга. В ту же минуту заиграли: «Гром победы раздавайся».Все встали с своих мест и закричали ура! и Багратион закричал ура! тем же голосом, каким он кричал на Шенграбенском поле. Восторженный голос молодого Ростова был слышен из за всех 300 голосов. Он чуть не плакал. – Здоровье государя императора, – кричал он, – ура! – Выпив залпом свой бокал, он бросил его на пол. Многие последовали его примеру. И долго продолжались громкие крики. Когда замолкли голоса, лакеи подобрали разбитую посуду, и все стали усаживаться, и улыбаясь своему крику переговариваться. Граф Илья Андреич поднялся опять, взглянул на записочку, лежавшую подле его тарелки и провозгласил тост за здоровье героя нашей последней кампании, князя Петра Ивановича Багратиона и опять голубые глаза графа увлажились слезами. Ура! опять закричали голоса 300 гостей, и вместо музыки послышались певчие, певшие кантату сочинения Павла Ивановича Кутузова.
«Тщетны россам все препоны,
Храбрость есть побед залог,
Есть у нас Багратионы,
Будут все враги у ног» и т.д.
Только что кончили певчие, как последовали новые и новые тосты, при которых всё больше и больше расчувствовался граф Илья Андреич, и еще больше билось посуды, и еще больше кричалось. Пили за здоровье Беклешова, Нарышкина, Уварова, Долгорукова, Апраксина, Валуева, за здоровье старшин, за здоровье распорядителя, за здоровье всех членов клуба, за здоровье всех гостей клуба и наконец отдельно за здоровье учредителя обеда графа Ильи Андреича. При этом тосте граф вынул платок и, закрыв им лицо, совершенно расплакался.


Пьер сидел против Долохова и Николая Ростова. Он много и жадно ел и много пил, как и всегда. Но те, которые его знали коротко, видели, что в нем произошла в нынешний день какая то большая перемена. Он молчал всё время обеда и, щурясь и морщась, глядел кругом себя или остановив глаза, с видом совершенной рассеянности, потирал пальцем переносицу. Лицо его было уныло и мрачно. Он, казалось, не видел и не слышал ничего, происходящего вокруг него, и думал о чем то одном, тяжелом и неразрешенном.
Этот неразрешенный, мучивший его вопрос, были намеки княжны в Москве на близость Долохова к его жене и в нынешнее утро полученное им анонимное письмо, в котором было сказано с той подлой шутливостью, которая свойственна всем анонимным письмам, что он плохо видит сквозь свои очки, и что связь его жены с Долоховым есть тайна только для одного него. Пьер решительно не поверил ни намекам княжны, ни письму, но ему страшно было теперь смотреть на Долохова, сидевшего перед ним. Всякий раз, как нечаянно взгляд его встречался с прекрасными, наглыми глазами Долохова, Пьер чувствовал, как что то ужасное, безобразное поднималось в его душе, и он скорее отворачивался. Невольно вспоминая всё прошедшее своей жены и ее отношения с Долоховым, Пьер видел ясно, что то, что сказано было в письме, могло быть правда, могло по крайней мере казаться правдой, ежели бы это касалось не его жены. Пьер вспоминал невольно, как Долохов, которому было возвращено всё после кампании, вернулся в Петербург и приехал к нему. Пользуясь своими кутежными отношениями дружбы с Пьером, Долохов прямо приехал к нему в дом, и Пьер поместил его и дал ему взаймы денег. Пьер вспоминал, как Элен улыбаясь выражала свое неудовольствие за то, что Долохов живет в их доме, и как Долохов цинически хвалил ему красоту его жены, и как он с того времени до приезда в Москву ни на минуту не разлучался с ними.
«Да, он очень красив, думал Пьер, я знаю его. Для него была бы особенная прелесть в том, чтобы осрамить мое имя и посмеяться надо мной, именно потому, что я хлопотал за него и призрел его, помог ему. Я знаю, я понимаю, какую соль это в его глазах должно бы придавать его обману, ежели бы это была правда. Да, ежели бы это была правда; но я не верю, не имею права и не могу верить». Он вспоминал то выражение, которое принимало лицо Долохова, когда на него находили минуты жестокости, как те, в которые он связывал квартального с медведем и пускал его на воду, или когда он вызывал без всякой причины на дуэль человека, или убивал из пистолета лошадь ямщика. Это выражение часто было на лице Долохова, когда он смотрел на него. «Да, он бретёр, думал Пьер, ему ничего не значит убить человека, ему должно казаться, что все боятся его, ему должно быть приятно это. Он должен думать, что и я боюсь его. И действительно я боюсь его», думал Пьер, и опять при этих мыслях он чувствовал, как что то страшное и безобразное поднималось в его душе. Долохов, Денисов и Ростов сидели теперь против Пьера и казались очень веселы. Ростов весело переговаривался с своими двумя приятелями, из которых один был лихой гусар, другой известный бретёр и повеса, и изредка насмешливо поглядывал на Пьера, который на этом обеде поражал своей сосредоточенной, рассеянной, массивной фигурой. Ростов недоброжелательно смотрел на Пьера, во первых, потому, что Пьер в его гусарских глазах был штатский богач, муж красавицы, вообще баба; во вторых, потому, что Пьер в сосредоточенности и рассеянности своего настроения не узнал Ростова и не ответил на его поклон. Когда стали пить здоровье государя, Пьер задумавшись не встал и не взял бокала.