Воротынский, Иван Михайлович (младший)

Князь Иван Михайлович Воротынский (XVI век — 1627) — боярин и воевода, старший из двух сыновей последнего удельного воротынского князя и крупного московского военачальника Михаила Ивановича Воротынского (ок. 1510—1573). Один из членов «Семибоярщины».

Биография

После смерти отца (1573) служил воеводой в Муроме. В апреле 1582 направлен первым воеводой в Тулу. В том же году усмирял восстание луговых татар и черемисов в Казани.

Зимой 1582—1583 снова был послан через Муром и Нижний Новгород «…в казанские места по казанским вестем, что казанцы заворошилися над казанцы промышлять» с большим полком первым воеводой.

В 1585—1587 годах активно участвовал в дворцовой борьбе в числе противников боярина Бориса Годунова и на стороне князей Шуйских, был подвергнут опале и содержался по воле Бориса Годунова в ссылке, в Нижнем Новгороде до 1592 года.

В 1592 году его пожаловали в бояре и отправили первым воеводой в Казань. Здесь пробыл он около 6 лет и с 1598 года поселился в Москве, оставаясь верным Борису Годунову до самой его смерти. При появлении первого Лжедмитрия он присягнул ему и был в свите боярской, выехавшей навстречу Лжедмитрию в Тулу. Через год он был уже противником Лжедмитрия и способствовал его низложению.

При возведении на престол Василия Шуйского, во всё время правления его Воротынский деятельно боролся с самозванцами и изменниками. В походе против Болотникова и князя Телятевского он, однако, потерпел поражение. Воротынский принимал участие в низложении Шуйского и был в числе лиц, объявлявших ему боярский приговор. После этого Воротынский стал членом «Семибоярщины», которая, по словам одного из современников, «прияша власть Государства Русскаго… но ничто же им правльшим, точию два месяца власти насладишася».

Сторонник и единомышленник патриарха Гермогена, Воротынский подвергся в 1611 году преследованию со стороны бояр — приверженцев Сигизмунда, был посажен под стражу и вынужден подписать грамоту об отдаче Смоленска.

В 1613 году в числе кандидатов на царство был и Иван Михайлович Воротынский, как один из знатнейших и способнейших бояр. Когда выбор остановился на Михаиле Федоровиче Романове, Воротынский стоял во главе лиц, посланных к избраннику с просьбой поспешить в столицу. При Михаиле Федоровиче боярин Иван Воротынский служил воеводой в Казани, был первым послом на съезде с польскими послами в Смоленск; в 1620 и 1621 гг., в отсутствие Михаила Федоровича, в звании первого воеводы ведал Москвой.

Вторым браком был женат на княжне Марии Петровне Буйносовой-Ростовской, сестре жены царя Василия Шуйского. На пиру по случаю крестин сына И. М. Воротынского внезапно заболел (как полагают, был отравлен) и через несколько дней умер князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский

В последние годы своей жизни он оставался вдали от дел и скончался схимником, под именем Ионы, в 1627 году.

Семья

Был дважды женат. Его первой женой была некая Феодора (ум. 1586), происхождение которой не известно. Вторично женился на княжне Марии Петровне Буйносовой-Ростовской (ум. 1628), от брака с которой имел двух детей:

• Князь Алексей Иванович Воротынский (1610—1642), стольник и воевода
• Княжна Екатерина Ивановна Воротынская, жена князя Фёдора Сунчалеевича Черкасского

В искусстве

Является второстепенным персонажем трагедии А. С. Пушкина «Борис Годунов»

Ссылки

• Воротынские // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• [www.hrono.ru/biograf/bio_we/vorotynski_im.html БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ]

Отрывок, характеризующий Воротынский, Иван Михайлович (младший)

Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том же месте на Поклонной горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно сложилась в его воображении. Речь эта была исполнена достоинства и того величия, которое понимал Наполеон.
Тот тон великодушия, в котором намерен был действовать в Москве Наполеон, увлек его самого. Он в воображении своем назначал дни reunion dans le palais des Czars [собраний во дворце царей.], где должны были сходиться русские вельможи с вельможами французского императора. Он назначал мысленно губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе население. Узнав о том, что в Москве много богоугодных заведений, он в воображении своем решал, что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть милостивым, как цари. И, чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как и каждый француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без упоминания о ma chere, ma tendre, ma pauvre mere, [моей милой, нежной, бедной матери ,] он решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами: Etablissement dedie a ma chere Mere. Нет, просто: Maison de ma Mere, [Учреждение, посвященное моей милой матери… Дом моей матери.] – решил он сам с собою. «Но неужели я в Москве? Да, вот она передо мной. Но что же так долго не является депутация города?» – думал он.
Между тем в задах свиты императора происходило шепотом взволнованное совещание между его генералами и маршалами. Посланные за депутацией вернулись с известием, что Москва пуста, что все уехали и ушли из нее. Лица совещавшихся были бледны и взволнованны. Не то, что Москва была оставлена жителями (как ни важно казалось это событие), пугало их, но их пугало то, каким образом объявить о том императору, каким образом, не ставя его величество в то страшное, называемое французами ridicule [смешным] положение, объявить ему, что он напрасно ждал бояр так долго, что есть толпы пьяных, но никого больше. Одни говорили, что надо было во что бы то ни стало собрать хоть какую нибудь депутацию, другие оспаривали это мнение и утверждали, что надо, осторожно и умно приготовив императора, объявить ему правду.
– Il faudra le lui dire tout de meme… – говорили господа свиты. – Mais, messieurs… [Однако же надо сказать ему… Но, господа…] – Положение было тем тяжеле, что император, обдумывая свои планы великодушия, терпеливо ходил взад и вперед перед планом, посматривая изредка из под руки по дороге в Москву и весело и гордо улыбаясь.
– Mais c'est impossible… [Но неловко… Невозможно…] – пожимая плечами, говорили господа свиты, не решаясь выговорить подразумеваемое страшное слово: le ridicule…
Между тем император, уставши от тщетного ожидания и своим актерским чутьем чувствуя, что величественная минута, продолжаясь слишком долго, начинает терять свою величественность, подал рукою знак. Раздался одинокий выстрел сигнальной пушки, и войска, с разных сторон обложившие Москву, двинулись в Москву, в Тверскую, Калужскую и Дорогомиловскую заставы. Быстрее и быстрее, перегоняя одни других, беглым шагом и рысью, двигались войска, скрываясь в поднимаемых ими облаках пыли и оглашая воздух сливающимися гулами криков.
Увлеченный движением войск, Наполеон доехал с войсками до Дорогомиловской заставы, но там опять остановился и, слезши с лошади, долго ходил у Камер коллежского вала, ожидая депутации.


Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.