Гутан, Николай Рудольфович

Николай Рудольфович Гутан
эскадренный миноносец «Дерзкий»
Прозвище	«Гутан 2-й»
Принадлежность	Российская империя Российская империя Белая армия
Род войск	Черноморский флот Российской империи
Годы службы	1907—1928
Звание	капитан 1-го ранга (30 ноября 1919)
Командовал	эсминец «Поспешный», эсминец «Дерзкий»
Сражения/войны	Русско-японская война Первая мировая война Гражданская война
Награды и премии	4 ст. 3 ст. 3 ст.

Николай Рудольфович Гутан (1886 — 1944, Тунис) — капитан 1-го ранга Черноморского флота Российской империи.

Биография

Родился 9 февраля 1886 года в семье морского офицера, впоследствии контр-адмирала Рудольфа Егоровича Гутана (1848—1894) и его супруги Веры Августовны, урождённой Эбергард, сестры адмирала Андрея Августовича Эбергарда.

В 1906 году окончил Морской кадетский корпус в Санкт-Петербурге. Мичман (1907). В 1907–1908 гг. находился в заграничном плавании на яхте «Колхида».
С 1915 года старший офицер крейсера «Прут». Произведен в ст. лейтенанты за отличие в делах против неприятеля 1 июня 1915 года.
Капитан 2-го ранга (1917). с 1917 года — командир эсминца «Поспешный». В Вооружённых силах Юга России и Русской Армии до эвакуации Крыма. 27 марта 1919 — март 1920 командир эсминца «Поспешный».
Капитан 1-го ранга (30 ноября 1919). 21 ноября 1920 — января 1920 командир эсминца «Дерзкий», который в 1920 году увел в Бизерту (Тунис).
В феврале 1921 года – ноябре 1922 года начальник 2-го отряда судов Русской эскадры. На 25 марта 1921 — в составе Русской эскадры в Бизерте (Тунис).
С ноября 1922 года по февраль 1924 года – член правления заемного капитала.
В эмиграции в Тунисе был членом Русского православного общества церкви Воскресения в городе Тунис.
Похоронен в городе Тунис.

Семья

Брат «Гутан 1-й» — Гутан, Александр Рудольфович ( 27 сентября 1887 — сентябрь 1919 (р. Тура), капитан 2-го ранга, командир 1-го дивизиона Обь-Иртышской флотилии.

Награды

Кавалер орденов: Орден Святого Георгия, Орден Святой Анны 3-й степени с мечами и бантом, Орден Святого Станислава с мечами.

Сочинения

• Гутан Н. Р. От Севастополя до Новороссийска. Очерк о положении Черноморского флота (осень 1917 - первая половина 1918) : январь 1919; по матер. ЦГАВМФ, [rgavmf.ru/index.php?option=com_content&view=article&id=1908:--332---------1&catid=75:-301-350&Itemid=66 ф. р-332, оп. 1, д. 25]. — В: От Севастополя до Новороссийска / подгот. публ. Л. А. Кузнецова, археограф. обр. и комм. А. Е. Иоффе // Гангут [журн.]. — СПб. : «Типография им. Ивана Федорова», 1992. — № 4. — С. 98-111 ; 1993 ; № 5. — С. 80-88 ; № 6. — С. 127-143.</span>
• [militera.lib.ru/h/whitefleet/22.html Краткий очерк действий флота при эвакуации Крыма в ноябре 1920 года] Морские записки Т. 13. 1955

Библиография

• Волков С. В. Офицеры флота и морского ведомства: Опыт мартиролога. — М.:Русский путь, 2004. — ISBN 5-85887-201-8
• Горячкин Г. В., Гриценко Т. Г., Фомин О. И. Русская эмиграция в Египте и Тунисе (1920—1939 гг.). — М., 2000. — С. 91.

Отрывок, характеризующий Гутан, Николай Рудольфович

Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.