Давыдов, Иван Иванович

Иван Иванович Давыдов
Место рождения:	Зеленцыно, Тверской уезд, Тверское наместничество, Российская империя
Учёное звание:	академик СПбАН
Альма-матер:	Императорский Московский университет
Награды и премии:

Иван Иванович Давыдов (15 [26] июня 1794, село Зеленцыно, Тверское наместничество — 15 [27] ноября 1863, Москва) — русский филолог и философ, академик Петербургской академии наук.

Биография

Учился в отделении для разночинцев Университетской гимназии, после окончания которой продолжил обучение на отделениях физико-математических и словесных наук Московского университета, год провёл в Казанском университете, где слушал лекции Н. Н. Лобачевского.

По окончании курса словесных наук в Московском университете защитил диссертацию на степень доктора словесных наук: «О преобразовании в науках, произведенном Баконом» (1815). Читал в Московском университете лекции по философии и математике, истории русской литературы. На торжественном собрании университета произнёс речь: «О духе философии греческой и римской» (1820). Экстраординарный профессор (1820).

В 1821 году, поддержанный Советом Московского университета, пытался занять кафедру философии, вакантную после смерти профессора А. М. Брянцева, но получил отказ Министерства духовных дел и народного просвещения, нашедшего сочинения Давыдова «пропитанными богопротивным учением Шеллинга».

С 1822 по 1826 год — ординарный профессор кафедры древностей и языка латинского; с 1831 года, после смерти А. Ф. Мерзлякова, занял кафедру красноречия, стихотворства и языка российского отделения словесных наук, которой руководил до 1835 года. В 1836 году произнёс речь «О содействии Московского университета успехам отечественной словесности». В 1837—1838 годах им были написаны «Чтения по словесности». Ординарный профессор кафедры российской словесности и истории российской литературы (1835—1847), декан (1843—1847) историко-филологического отделения философского факультета. Заслуженный профессор Московского университета (1845).

В 1819 году по инициативе профессора И. М. Снегирёва и И. И. Давыдова был начат сбор материалов по истории «допожарного» университета и выпуск издания «Речи, произнесённые в торжественных собраниях Московского университета русскими профессорами и краткие их жизнеописания» (в 4-х томах, завершено в 1823 году).

Вместе с М. Г. Павловым Давыдов был приверженцем Шеллинга, однако эволюционировал в сторону психологизма: «Философия как наука есть психология, ведущая к открытию единства в знании и бытии». Давыдов предложил схему разделения философии на «чистую» и «прикладную»: к первой он относил «логику, этику и эстетику», ко второй — «онтологию, космологию, пневматологию».

Одновременно И. И. Давыдов был инспектором в Александринском сиротском и Лазаревском институтах. В 1847 году он был назначен в Санкт-Петербург директором Главного педагогического института и членом главного правления училищ, а по закрытии в 1858 году педагогического института стал сенатором. Давыдов был и ординарным академиком Петербургской Академии наук (1841). Печальную картину педагогического института под управлением Давыдова дал Н. А. Добролюбов.

Интересные факты

В 1826 году вступительная лекция Давыдова «О возможности философии как науки» послужила к запрещению чтения философии в университете, запрет действовал до 1845 года.

В 1831 году лекция Давыдова «О слове российском» была восторженно встречена студентами, а III отделением расценена как нарушение порядка в университете.

27 сентября 1832 года лекцию Давыдова по истории русской литературы посетил А. С. Пушкин и в споре с М. Т. Каченовским отстаивал подлинность «Слова о полку Игореве». По воспоминаниям И. А. Гончарова поэт вошёл, сопровождаемый графом С. С. Уваровым (тогда товарищем министра народного просвещения), и «точно солнце озарило всю аудиторию… Читал лекцию Давыдов, профессор истории русской литературы. „Вот вам теория искусства, сказал Уваров, обращаясь к нам, студентам, и указывая на Давыдова, ‒ а вот и самое искусство“, ‒ прибавил он, указывая на Пушкина».

Сочинения

• «О различии греческого и римского образования» (1810)
• «О критике в древней философии» (1814)
• «О преобразовании в науках, произведенном Бэконом» (1815)
• «Commentatio de natura et indole philosophiae graecorum et romanorum» (M. 1820)
• «Опыт руководства к истории философии» (М. 1820)
• «Commentatio de studiis humanitatis praecipue respectu litterarum Romanorum habita» (M. 1820)
• «Греческая грамматика» (1820 и 1831)
• «Речи Цицерона» (1821)
• «Учебная книга русского языка» (М. 1821; 9-е изд. — 1843)
• «Начальные основания логики» (М. 1821)
• «Латинская хрестоматия» (М. 1822)
• [minervium.com/philosophy/Davydov-O-vozmozhnosti-filosofii.html «О возможности философии как науки» (1826)]
• «Учебная книга латинского языка» (1826)
• «О содействии Московского университета успехам отечественной словесности» (1836)
• «Чтения о словесности» (М. 1837—1838 и М. 1837—1843)
• «Опыт общесравнительной грамматики русского языка» (СПб. 1852)
• «Об изучении древних языков и преимущественно латинского» (СПб. 1852).

Кроме того, И. И. Давыдов перевёл два труда Франкёра: «Высшая алгебра» (1824) и «Интегральное и вариационное исчисления и исчисления разностей»(1825).

Литература

• Давыдов, Иван Иванович // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Давыдов, Иван Иванович (тайный советник) // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб.—М., 1896—1918.

Ссылки

• [hrono.ru/biograf/bio_d/davydov-ii.php Биография] на «Хроносе»

Отрывок, характеризующий Давыдов, Иван Иванович

Нерешительность государя продолжалась одно мгновение. Нога государя, с узким, острым носком сапога, как носили в то время, дотронулась до паха энглизированной гнедой кобылы, на которой он ехал; рука государя в белой перчатке подобрала поводья, он тронулся, сопутствуемый беспорядочно заколыхавшимся морем адъютантов. Дальше и дальше отъезжал он, останавливаясь у других полков, и, наконец, только белый плюмаж его виднелся Ростову из за свиты, окружавшей императоров.
В числе господ свиты Ростов заметил и Болконского, лениво и распущенно сидящего на лошади. Ростову вспомнилась его вчерашняя ссора с ним и представился вопрос, следует – или не следует вызывать его. «Разумеется, не следует, – подумал теперь Ростов… – И стоит ли думать и говорить про это в такую минуту, как теперь? В минуту такого чувства любви, восторга и самоотвержения, что значат все наши ссоры и обиды!? Я всех люблю, всем прощаю теперь», думал Ростов.
Когда государь объехал почти все полки, войска стали проходить мимо его церемониальным маршем, и Ростов на вновь купленном у Денисова Бедуине проехал в замке своего эскадрона, т. е. один и совершенно на виду перед государем.
Не доезжая государя, Ростов, отличный ездок, два раза всадил шпоры своему Бедуину и довел его счастливо до того бешеного аллюра рыси, которою хаживал разгоряченный Бедуин. Подогнув пенящуюся морду к груди, отделив хвост и как будто летя на воздухе и не касаясь до земли, грациозно и высоко вскидывая и переменяя ноги, Бедуин, тоже чувствовавший на себе взгляд государя, прошел превосходно.
Сам Ростов, завалив назад ноги и подобрав живот и чувствуя себя одним куском с лошадью, с нахмуренным, но блаженным лицом, чортом , как говорил Денисов, проехал мимо государя.
– Молодцы павлоградцы! – проговорил государь.
«Боже мой! Как бы я счастлив был, если бы он велел мне сейчас броситься в огонь», подумал Ростов.
Когда смотр кончился, офицеры, вновь пришедшие и Кутузовские, стали сходиться группами и начали разговоры о наградах, об австрийцах и их мундирах, об их фронте, о Бонапарте и о том, как ему плохо придется теперь, особенно когда подойдет еще корпус Эссена, и Пруссия примет нашу сторону.
Но более всего во всех кружках говорили о государе Александре, передавали каждое его слово, движение и восторгались им.
Все только одного желали: под предводительством государя скорее итти против неприятеля. Под командою самого государя нельзя было не победить кого бы то ни было, так думали после смотра Ростов и большинство офицеров.
Все после смотра были уверены в победе больше, чем бы могли быть после двух выигранных сражений.


На другой день после смотра Борис, одевшись в лучший мундир и напутствуемый пожеланиями успеха от своего товарища Берга, поехал в Ольмюц к Болконскому, желая воспользоваться его лаской и устроить себе наилучшее положение, в особенности положение адъютанта при важном лице, казавшееся ему особенно заманчивым в армии. «Хорошо Ростову, которому отец присылает по 10 ти тысяч, рассуждать о том, как он никому не хочет кланяться и ни к кому не пойдет в лакеи; но мне, ничего не имеющему, кроме своей головы, надо сделать свою карьеру и не упускать случаев, а пользоваться ими».
В Ольмюце он не застал в этот день князя Андрея. Но вид Ольмюца, где стояла главная квартира, дипломатический корпус и жили оба императора с своими свитами – придворных, приближенных, только больше усилил его желание принадлежать к этому верховному миру.
Он никого не знал, и, несмотря на его щегольской гвардейский мундир, все эти высшие люди, сновавшие по улицам, в щегольских экипажах, плюмажах, лентах и орденах, придворные и военные, казалось, стояли так неизмеримо выше его, гвардейского офицерика, что не только не хотели, но и не могли признать его существование. В помещении главнокомандующего Кутузова, где он спросил Болконского, все эти адъютанты и даже денщики смотрели на него так, как будто желали внушить ему, что таких, как он, офицеров очень много сюда шляется и что они все уже очень надоели. Несмотря на это, или скорее вследствие этого, на другой день, 15 числа, он после обеда опять поехал в Ольмюц и, войдя в дом, занимаемый Кутузовым, спросил Болконского. Князь Андрей был дома, и Бориса провели в большую залу, в которой, вероятно, прежде танцовали, а теперь стояли пять кроватей, разнородная мебель: стол, стулья и клавикорды. Один адъютант, ближе к двери, в персидском халате, сидел за столом и писал. Другой, красный, толстый Несвицкий, лежал на постели, подложив руки под голову, и смеялся с присевшим к нему офицером. Третий играл на клавикордах венский вальс, четвертый лежал на этих клавикордах и подпевал ему. Болконского не было. Никто из этих господ, заметив Бориса, не изменил своего положения. Тот, который писал, и к которому обратился Борис, досадливо обернулся и сказал ему, что Болконский дежурный, и чтобы он шел налево в дверь, в приемную, коли ему нужно видеть его. Борис поблагодарил и пошел в приемную. В приемной было человек десять офицеров и генералов.
В то время, как взошел Борис, князь Андрей, презрительно прищурившись (с тем особенным видом учтивой усталости, которая ясно говорит, что, коли бы не моя обязанность, я бы минуты с вами не стал разговаривать), выслушивал старого русского генерала в орденах, который почти на цыпочках, на вытяжке, с солдатским подобострастным выражением багрового лица что то докладывал князю Андрею.
– Очень хорошо, извольте подождать, – сказал он генералу тем французским выговором по русски, которым он говорил, когда хотел говорить презрительно, и, заметив Бориса, не обращаясь более к генералу (который с мольбою бегал за ним, прося еще что то выслушать), князь Андрей с веселой улыбкой, кивая ему, обратился к Борису.
Борис в эту минуту уже ясно понял то, что он предвидел прежде, именно то, что в армии, кроме той субординации и дисциплины, которая была написана в уставе, и которую знали в полку, и он знал, была другая, более существенная субординация, та, которая заставляла этого затянутого с багровым лицом генерала почтительно дожидаться, в то время как капитан князь Андрей для своего удовольствия находил более удобным разговаривать с прапорщиком Друбецким. Больше чем когда нибудь Борис решился служить впредь не по той писанной в уставе, а по этой неписанной субординации. Он теперь чувствовал, что только вследствие того, что он был рекомендован князю Андрею, он уже стал сразу выше генерала, который в других случаях, во фронте, мог уничтожить его, гвардейского прапорщика. Князь Андрей подошел к нему и взял за руку.
– Очень жаль, что вчера вы не застали меня. Я целый день провозился с немцами. Ездили с Вейротером поверять диспозицию. Как немцы возьмутся за аккуратность – конца нет!
Борис улыбнулся, как будто он понимал то, о чем, как об общеизвестном, намекал князь Андрей. Но он в первый раз слышал и фамилию Вейротера и даже слово диспозиция.