Землер, Иоганн Соломон

Иоганн Соломон Землер

Иоганн Соломон Землер (нем. Johann Salomo Semler; 18 декабря 1725, Заальфельд — 14 марта 1791, Галле) — немецкий протестантский историк Церкви, один из основоположников библейской критики. Землера называли «отцом немецкого рационализма». Он подвергал рационалистической критике Библию и церковное учение. Он не был философом или богословом, но энергично настаивал на необходимости некоторых различий, на которые до него не обращали внимания: различия между богословием и религией, между частными верованиями и общим символом веры, между местными временными особенностями и важными элементами религии.

Биография

Родился в Зальфельде в Тюрингии в семье бедного лютеранского священника. В молодости испытал влияние пиетизма, которое постепенно вытеснил «просветительский» рационализм. В шестнадцать лет поступил в Галльский университет, где испытал значительное влияние и сделался сотрудником Баумгартена. В 1749 году он получил должность редактора кобургской официальной Gazette с титулом профессора. В 1751 году он был приглашён в Альтдорф (возле Нюрнберга) на должность профессора филологии и истории, с 1752 года — профессор богословия в Галле.

После смерти Баумгартена в 1757 году Землер стал главой богословского факультета, и оппозиция, спровоцированная его трудами и лекциями, только способствовала его славе профессора. Он был популярен до 1779 года. В этом году он написал «Ответ на анонимные фрагменты» (Beantwortung der Fragmente eines Ungenannten) против Вольфенбюттельских фрагментов Германа Реймаруса, и ответ на исповедание веры Бардта; этот ответ радикальные рационалисты сочли отступлением с рационалистических позиций.

Прусский министр народного просвещения, убежденный рационалист, лишил Землера должности директора семинарии. Хотя Землер не был последователен в своей критике Реймаруса и Бардта, его популярность упала и к концу жизни он больше подчёркивал консервативную и апологетическую сторону собственных идей. Его защита эдикта 9 июля 1788 года, выпущенного прусским министром церковных дел, целью которого было усилить лютеранскую ортодоксию, показывает, насколько его оставили силы и насколько неверен он оказался своим принципам. Умер Землер в Галле.

Богословские взгляды

По мнению Землера, личное благочестие не может быть выражено в общепринятых формах церковного Предания. Поэтому историю Церкви Землер рассматривал как длительный конфликт между личной свободой веры и официальной церковностью. Землер не принимал саму идею Предания: «Христианство по своему существу есть доведенное Христом до сознания человечества право индивидуума, право каждого иметь свою собственную частную религию в противовес всему, что выдает себя за религию господствующую, обязательную». Землер рассматривал догматы в свете эволюции, подчиненной естественным законам, предвосхищая идеи Гарнака.

Из взгляда Землера на Предание следует и его взгляд на канон Писания. В книге «Рассуждение о свободном исследовании канона» (Abhandlung von freier Untersuchung des Canon, Th.1-4, Halle, 1771-75) он оценивал процесс формирования канона с исключительно исторической точки зрения. Землер отсекал Божественное от человеческого в становлении Библии как единого целого. Кроме того, он преувеличивал контраст между Ветхим и Новым Заветом, считая первый во всех отношениях устаревшим.

Землер сводил христианство к морали и личному благочестию и утверждал, что боговдохновенным в Библии является только то, что не выходит за эти рамки (чем объясняется любовь Землера к аккомодическому толкованию). Землер признавал возможность противоречий только в сфере исторической «формы» Писания, но отрицал их в самом духовном его содержании. Если же и в этой области отмечаются противоречия, то значит «надо смиренно сознать слабость своих сил в понимании Писания, прибегнуть к школе веры и послушания, довольствуясь тем, что либо оба противоречивых места одинаково истинны, либо одно, а второе — принять за искажение подлинного библейского текста».

Традиционные догматические формы Землер считал возможным сохранить только при условии, что каждый будет вкладывать в них своё содержание. Выход «фрагментов» Реймаруса, изданных Лессингом, обнаружил шаткость и двойственность взглядов Землера. Он больше возмущался самим фактом опубликования, чем содержанием. В последние годы жизни Землер пытался найти опору в оккультизме, теософии и алхимии.

Вклад в библеистику

Труды Землера имели положительное значение для экзегетики. Он одним из первых ввел в неё общие принципы герменевтики, которые были выработаны классической филологией. Землер показал, какое важное значение для экзегезы имеет научно-филологический анализ текста Писания. Тем самым он положил начало целой школе библейских исследований.

Развил теорию Бенгеля, заложившего основы новозаветной текстологии. Предложил названия «восточная» и «западная» группы рукописей и указал, что эти группы восходят к редакциям, подготовленным Лукианом Антиохийским и Оригеном соответственно. Впоследствии, в результате расширения исследований в области текстологии, взгляды учёного претерпели изменение, и в работе Apparatus ad liberalem Novi Testamenti interpretationem, изданной в Halle в 1767 году Землер предложил деление новозаветных рукописей на александрийскую (восходящую к Оригену и отражённую сирийским, эфиопским и бохейрским переводами), восточную (бытовавшую в Антиохийской и Константинопольской Церквях) и западную (отражённую в латинском переводе и в патристических сочинениях) группы.

Землер первым подвергнул сомнению равную ценность Ветхого и Нового Завета, богодухновенность библейских книг (Руфь, Песнь Песней, Есфирь, Ездры, Неемии) и авторство Апокалипсиса; Евангелия считал, составленные применительно к субъективным тенденциям их авторов.

Христос, по его мнению, в своем учении применялся к взглядам людей своего времени. Далее Землер утверждал, что следует отличать богословие от религии. «Концепция догматов не может быть у всех людей одинаковой: каждый, естественно, придерживается своей системы учения, сообразной с уровнем его личного интеллектуального развития и независимой от конфессиональных доктрин церкви лютеранской». Тем не менее, он смотрел на христианство как на божественное откровение. Либеральное богословие Землера требовало переосмысления господствовавших в то время взглядов и вопреки его намерению привело многих к рационализму.

Землер был первым учёным (той же темы в некоторой степени коснулся деист Томас Морган), обратившим внимание и использовавшим в научных целях противоречие между про-иудейской и анти-иудейской партиями в первоначальном христианстве. Он изучал происхождение Евангелий, Деяний, Посланий и Апокалипсиса. Он отрицал павлово авторство Послания к Евреям, поставил под сомнение авторство Первого послания Петра, и датировал Второе послание концом второго века. Апокалипсис он считал нужным вообще исключить из канона. В библейской текстологии он продолжил классификацию рукописей по семействам, использованную Ричардом Симоном и Иоганном Бенгелем. Во многих областях и периодах церковной истории Землер был первопроходцем. Фридрих Толак (en:Friedrich Tholuck) назвал его «отцом истории догматики», а Фердинанд Баур (en:Ferdinand Christian Baur) «первым учёным, использовавшим настоящий критический подход к истории». В то же время, труды Землера имеют значение только для истории науки.

Библиография

Всего было издано 171 работа Землера, однако только две из них были изданы во второй раз, и сейчас они не имеют научной ценности. Основные работы: Между многочисленными сочинениями Землера нет ни одного, которое имело бы характер полной богословской системы. Главное из них — «Institutio ad doctrinam christianam».

• Commentatio de demoniacis (Halle, 1760, 4th ed. 1779)
• Umständliche Untersuchung der damonischen Leute (1762)
• Versuch einer biblischen Damonologie (1776)
• Selecta capita historiae ecclesiasticae (3 vols., Halle, 1767—1769)
• Abhandlung von freier Untersuchung des Kanon (Halle, 1771—1775)
• Apparatus ad liberalem N. T. interpretationem (1767, ad V. T., 1773)
• Institutio ad doctrinam Christ. liberaliter discendam (Halle, 1774),
• Über historssche, gesellschaftliche, und moralische Religion der Christen (1786)
• Semler’s Lebensbeschreibung, von ihm selbst abgefasst (Halle, 1781—1782) autobiography

Литература

на русском языке

• Лебедев А. П., Церк. историография, М., 1898;
• Муретов М. Д., Протестантское богословие до появления Страусовой «Жизни Иисуса», Серг. Пос., 1894;
• Робертсон Д., Герцог И., История христ. Церкви, СПб., 1891, т.2;
• Хегглунд Б. [www.skatarina.ru/library/bog/hegglund2.pdf История теологии] / Пер.с швед. В. Ю. Володин; Под ред. А. М. Прилуцкого. — СПб: Светоч, 2001. — 370 с. — 2000 экз. — ISBN 5-7443-0058-9.

на других языках

• Herzog’s Realencyklopädie
• RGG, Bd.5, S.1696-97;
• F. C. Baur, Epochen der kirchlichen Geschichtsschreibung (1852)
• Isaak Dorner, Gesch. der prot. Timeol. (Munich, 1867)
• Wilhelm Gass, Gesch. der prot. Dogmatik (Berlin, 1854—1867)
• Genthe, 1977, s.65-74;
• Adolf Hilgenfeld, Einleitung in das Neue Test. (Leipzig, 1875)
• Hoffmann H., Die Theologie Semlers, Lpz., 1905;
• Albrecht Ritschl, Ge.sch. des Pietismus (Bonn. 1880—1888).
• Schafer P., J.S.Semler, in: Klassiker der Theologie, Munch., 1983, Bd.2, S.39-52.

Отрывок, характеризующий Землер, Иоганн Соломон

Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что то тяжелое. Она выглянула – официанты несли для чего то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что то торжественное и тихое.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам дома, изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к тому, что происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда и оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения. Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не входившая к ней в комнату.
– С тобой, Машенька, пришла посидеть, – сказала няня, – да вот княжовы свечи венчальные перед угодником зажечь принесла, мой ангел, – сказала она вздохнув.
– Ах как я рада, няня.
– Бог милостив, голубка. – Няня зажгла перед киотом обвитые золотом свечи и с чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу и стала читать. Только когда слышались шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно, а няня успокоительно смотрели друг на друга. Во всех концах дома было разлито и владело всеми то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей комнате. По поверью, что чем меньше людей знает о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притвориться незнающими; никто не говорил об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая то общая забота, смягченность сердца и сознание чего то великого, непостижимого, совершающегося в эту минуту.
В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все люди сидели и молчали, на готове чего то. На дворне жгли лучины и свечи и не спали. Старый князь, ступая на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к Марье Богдановне спросить: что? – Только скажи: князь приказал спросить что? и приди скажи, что она скажет.
– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
– Хорошо, – сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет, как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.

Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны. Навстречу немца доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за которым была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.
Княжна Марья уже давно оставила книгу: она сидела молча, устремив лучистые глаза на сморщенное, до малейших подробностей знакомое, лицо няни: на прядку седых волос, выбившуюся из под платка, на висящий мешочек кожи под подбородком.
Няня Савишна, с чулком в руках, тихим голосом рассказывала, сама не слыша и не понимая своих слов, сотни раз рассказанное о том, как покойница княгиня в Кишиневе рожала княжну Марью, с крестьянской бабой молдаванкой, вместо бабушки.
– Бог помилует, никогда дохтура не нужны, – говорила она. Вдруг порыв ветра налег на одну из выставленных рам комнаты (по воле князя всегда с жаворонками выставлялось по одной раме в каждой комнате) и, отбив плохо задвинутую задвижку, затрепал штофной гардиной, и пахнув холодом, снегом, задул свечу. Княжна Марья вздрогнула; няня, положив чулок, подошла к окну и высунувшись стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.
– Княжна, матушка, едут по прешпекту кто то! – сказала она, держа раму и не затворяя ее. – С фонарями, должно, дохтур…
– Ах Боже мой! Слава Богу! – сказала княжна Марья, – надо пойти встретить его: он не знает по русски.
Княжна Марья накинула шаль и побежала навстречу ехавшим. Когда она проходила переднюю, она в окно видела, что какой то экипаж и фонари стояли у подъезда. Она вышла на лестницу. На столбике перил стояла сальная свеча и текла от ветра. Официант Филипп, с испуганным лицом и с другой свечей в руке, стоял ниже, на первой площадке лестницы. Еще пониже, за поворотом, по лестнице, слышны были подвигавшиеся шаги в теплых сапогах. И какой то знакомый, как показалось княжне Марье, голос, говорил что то.
– Слава Богу! – сказал голос. – А батюшка?
– Почивать легли, – отвечал голос дворецкого Демьяна, бывшего уже внизу.
Потом еще что то сказал голос, что то ответил Демьян, и шаги в теплых сапогах стали быстрее приближаться по невидному повороту лестницы. «Это Андрей! – подумала княжна Марья. Нет, это не может быть, это было бы слишком необыкновенно», подумала она, и в ту же минуту, как она думала это, на площадке, на которой стоял официант со свечой, показались лицо и фигура князя Андрея в шубе с воротником, обсыпанным снегом. Да, это был он, но бледный и худой, и с измененным, странно смягченным, но тревожным выражением лица. Он вошел на лестницу и обнял сестру.
– Вы не получили моего письма? – спросил он, и не дожидаясь ответа, которого бы он и не получил, потому что княжна не могла говорить, он вернулся, и с акушером, который вошел вслед за ним (он съехался с ним на последней станции), быстрыми шагами опять вошел на лестницу и опять обнял сестру. – Какая судьба! – проговорил он, – Маша милая – и, скинув шубу и сапоги, пошел на половину княгини.


Маленькая княгиня лежала на подушках, в белом чепчике. (Страдания только что отпустили ее.) Черные волосы прядями вились у ее воспаленных, вспотевших щек; румяный, прелестный ротик с губкой, покрытой черными волосиками, был раскрыт, и она радостно улыбалась. Князь Андрей вошел в комнату и остановился перед ней, у изножья дивана, на котором она лежала. Блестящие глаза, смотревшие детски, испуганно и взволнованно, остановились на нем, не изменяя выражения. «Я вас всех люблю, я никому зла не делала, за что я страдаю? помогите мне», говорило ее выражение. Она видела мужа, но не понимала значения его появления теперь перед нею. Князь Андрей обошел диван и в лоб поцеловал ее.
– Душенька моя, – сказал он: слово, которое никогда не говорил ей. – Бог милостив. – Она вопросительно, детски укоризненно посмотрела на него.
– Я от тебя ждала помощи, и ничего, ничего, и ты тоже! – сказали ее глаза. Она не удивилась, что он приехал; она не поняла того, что он приехал. Его приезд не имел никакого отношения до ее страданий и облегчения их. Муки вновь начались, и Марья Богдановна посоветовала князю Андрею выйти из комнаты.
Акушер вошел в комнату. Князь Андрей вышел и, встретив княжну Марью, опять подошел к ней. Они шопотом заговорили, но всякую минуту разговор замолкал. Они ждали и прислушивались.
– Allez, mon ami, [Иди, мой друг,] – сказала княжна Марья. Князь Андрей опять пошел к жене, и в соседней комнате сел дожидаясь. Какая то женщина вышла из ее комнаты с испуганным лицом и смутилась, увидав князя Андрея. Он закрыл лицо руками и просидел так несколько минут. Жалкие, беспомощно животные стоны слышались из за двери. Князь Андрей встал, подошел к двери и хотел отворить ее. Дверь держал кто то.
– Нельзя, нельзя! – проговорил оттуда испуганный голос. – Он стал ходить по комнате. Крики замолкли, еще прошло несколько секунд. Вдруг страшный крик – не ее крик, она не могла так кричать, – раздался в соседней комнате. Князь Андрей подбежал к двери; крик замолк, послышался крик ребенка.
«Зачем принесли туда ребенка? подумал в первую секунду князь Андрей. Ребенок? Какой?… Зачем там ребенок? Или это родился ребенок?» Когда он вдруг понял всё радостное значение этого крика, слезы задушили его, и он, облокотившись обеими руками на подоконник, всхлипывая, заплакал, как плачут дети. Дверь отворилась. Доктор, с засученными рукавами рубашки, без сюртука, бледный и с трясущейся челюстью, вышел из комнаты. Князь Андрей обратился к нему, но доктор растерянно взглянул на него и, ни слова не сказав, прошел мимо. Женщина выбежала и, увидав князя Андрея, замялась на пороге. Он вошел в комнату жены. Она мертвая лежала в том же положении, в котором он видел ее пять минут тому назад, и то же выражение, несмотря на остановившиеся глаза и на бледность щек, было на этом прелестном, детском личике с губкой, покрытой черными волосиками.
«Я вас всех люблю и никому дурного не делала, и что вы со мной сделали?» говорило ее прелестное, жалкое, мертвое лицо. В углу комнаты хрюкнуло и пискнуло что то маленькое, красное в белых трясущихся руках Марьи Богдановны.

Через два часа после этого князь Андрей тихими шагами вошел в кабинет к отцу. Старик всё уже знал. Он стоял у самой двери, и, как только она отворилась, старик молча старческими, жесткими руками, как тисками, обхватил шею сына и зарыдал как ребенок.