Коряков, Михаил Михайлович

Михаил Михайлович Коряков
Псевдонимы:	М. Конский, М. Ошаров
Дата рождения:	5 июля 1911(1911-07-05)
Место рождения:	д.Подъяндинская Конского р-на Красноярского края
Дата смерти:	20 августа 1977(1977-08-20) (66 лет)
Место смерти:	Вест-Порт, шт. Коннектикут, США
Гражданство:	СССР СССР США США
Род деятельности:	писатель, публицист, литературный критик
Язык произведений:	русский

Коряков Михаил Михайлович (5 июля 1911, д. Подъяндинская Красноярского края — 20 августа 1977, Вест-Порт, штат Коннектикут, США) — писатель, публицист, литературный критик. Псевдонимы — М.Конский, М.Ошаров.

Участник Великой Отечественной войны: с начала 1941 года служил в инженерных войсках, а с 1942 года — военный корреспондент армейской газеты.

В 1946 году, работая в Париже в редакции газеты, издаваемой советским полпредством, решил не возвращаться в СССР. С 1950 года жил в Нью-Йорке.

Биография

Родился 05.07.1911 года в крестьянской семье в деревне д. Подъяндинская Конского района Красноярского края, в таёжных предгорьях Саян. Отец, «сибирский пахарь и зверолов», в 1930 году по ходу проведения сплошной коллективизации был посажен в тюрьму.

В 1930 гг. печатался в местных и центральных газетах. Опубликовал несколько пропагандистских брошюр по проблемам колхозной жизни.

В 1937—1938 гг. жил в Сочи. Работал в «Курортной газете». В 1939 году стал научным сотрудником в усадьбе-музее Л. Н. Толстого «Ясная Поляна». Печатался в тульской газете «Молодой коммунар». Поступил в Московский институт философии, литературы и истории.

В связи с началом Великой Отечественной войны был мобилизован и направлен на краткосрочные командирские курсы в Московское военно-инженерное училище в посёлок Болшево Московской области. Уже курсантом принимал участие в боевых действиях на оборонительных рубежах Подмосковья. Воспитанному матерью в православных традициях, лейтенанту Корякову пришлось исполнить приказ о подрыве колокольни Иосифо-Волоцкого монастыря, чтобы не дать возможность использования её немецкими снайперами и наводчиками. События и собственные переживания осени 1941 года позднее описал во «Фронтовом дневнике».

Служил командиром роты 35-й саперной бригады на Северо-Западном фронте.

В 1942 году был направлен военным корреспондентом в газету «Сокол Родины» 6-й воздушной армии. В 1943 году представлен к награждению орденом «Красная Звезда».

В мае 1944 года за участие в панихиде, совершенной по патриарху Сергию в одной из церквей близ г. Сарны Ровенской области, его отстранили от должности военного корреспондента и перевели в пехоту.

22 апреля 1945 в бою под Дрезденом Коряков попал в плен. После освобождения американскими войсками оказался в лагере для «перемещенных лиц». Бежал и, добравшись до Парижа, явился в советское полпредство и был принят на работу техническим редактором издаваемой там газеты «Вести с Родины». В Париже познакомился с Н. А. Бердяевым, Б. К. Зайцевым.

В 1946 году принял решение не возвращаться в СССР. С 1950 года жил в США. В 1952 опубликовал автобиографическую книгу «Освобождение души», состоящую из четырех частей: «Под Москвой», «На Запад!», «Перед войной», «К новой жизни». Много лет сотрудничал с журналом «Русская мысль». С 1953 года сотрудник Нью-Йоркского отделения "Радио «Свобода», где основал и вёл программу «Россия вчера, сегодня, завтра». Последнее десятилетие жизни работал над сборником документально-публицистических очерков «Живая история».

Умер 20 августа 1977 года. Похоронен на кладбище монастыря Ново-Дивеево в штате Нью-Йорк.

Основные произведения

Освобождение души — Нью-Йорк: 1952

Живая история. 1917—1975 — Мюнхен: 1977

По белу свету — Слово, 1990, № 10

Фронтовой дневник — Знамя, 1992, № 5

Отрывок, характеризующий Коряков, Михаил Михайлович

Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.