Крючков, Пётр Петрович

Пётр Петрович Крючков
Род деятельности:	секретарь А. М. Горького

Крючков Пётр Петрович (1889, Пермь, Российская Империя — 15 марта 1938, Москва, СССР) — советский юрист, личный секретарь писателя А. М. Горького. Репрессирован.

Биография

Юрист по образованию. В начале 1920-х годов был уполномоченным советского торгового представительства в Берлине по книгоиздательскому обществу «Книга». С 1927 года работал в обществе «Международная книга», откуда вскоре был переведён в Госиздат. Сотрудничал с ГПУ и лично с Г. Г. Ягодой. Его связным был Н. Х. Шиваров.

На протяжении долгих лет Крючков был секретарём А. М. Горького, которого знал с 1917 года. На посту секретаря занимался организацией издания произведений Горького в СССР и за границей, налаживал встречи и связи с различными людьми и организациями. Горький высоко ценил деловые качества Крючкова, энергичность, быстроту, порядок и организованность. В Архиве А. М. Горького хранится обширная переписка писателя и Крючкова, часть которой опубликована в Архиве Горького.

Известно, что А. М. Горький глубоко доверял своему секретарю. В одном из писем Якубу Ганецкому, датированному 1928 годом, он писал:

… П. П. Крючков — прекрасный работник, хороший товарищ, и ни Вам, ни кем-либо другим моё доверие и уважение к нему не может быть поколеблено. Прибавлю, что Ваши выпадки против него уничтожили моё товарищеское отношение к Вам….

После смерти Горького Крючков вместе с И. П. Ладыжниковым, И. К. Лупполом и другими вошёл в состав «Комиссии для приёма литературного наследства и переписки Горького». Постановлением Президиума ЦИК СССР от 14 февраля 1937 года был утверждён в качестве директора Музея А. М. Горького в Москве.

5 октября 1937 года был арестован, проходил по делу Третьего Московского процесса. 15 марта 1938 года расстрелян.

Посмертно полностью реабилитирован в 1988 году за отсутствием состава преступления.

Семья

Жена: Елизавета Крючкова, сын: Пётр.

Елизавета Крючкова была арестована как сообщница Ягоды и расстреляна.

Ссылки

• [www.hrono.ru/biograf/bio_k/kryuchkovpp.php Биография на «Хроносе»]
• Виталий Шенталинский. [magazines.russ.ru/novyi_mi/1995/4/shental.html Воскресшее слово] // «Новый Мир». — 1995. — № 4.

Отрывок, характеризующий Крючков, Пётр Петрович

Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.