Ли Сунсин

Ли Сунсин
이순신
Дата рождения	28 апреля 1545(1545-04-28)
Место рождения	Сеул, Корея
Дата смерти	16 декабря 1598(1598-12-16) (53 года)
Место смерти	уезд Намхэ, Корея
Принадлежность	Чосон
Род войск	Военно-морской флот Чосона
Годы службы	1576 — 1598
Сражения/войны	Имдинская война: Окпхо, Хаппхо, Чокджинпхо, Сачхон, Танпхо, Танханпхо, Юльпхо, Хансандо, Норянчжин

Ли Сунсин (кор. 이순신; 28 апреля 1545, Сеул — 16 декабря 1598, Намхэ) — корейский флотоводец, знаменитый своими победами над морским флотом Японии в Имдинской войне во время правления династии Чосон. Также известен тем, что сконструировал первые в мире броненосцы-кобуксоны (кор. 거북선; корабли-черепахи). Один из немногих флотоводцев мира, не проигравших ни одной битвы (из проведённых 23). В современной Корее почитается как «священный герой» и «герой спасения отечества».

Биография

Молодые годы

Ли Сунсин родился 28 апреля 1545 года в корейской столице Сеул на улице Кончондон. Он был третьим сыном в семье Ли Чона и его жены Пьок. Будущий полководец происходил из рода Ли, потомков корейской военной знати, которые с XV века служили гражданскими чиновниками при дворе династии Чосон. Его дед Ли Пеннок принадлежал к придворной партии конфуцианцев-реформаторов, но был репрессирован в 1519 году по фальшивым обвинениям в государственной измене. Власть считала потомков репрессированных «неблагонадёжными» и лишила их возможности поступить на государственную службу. Поэтому семья Ли жила бедно, и родители были вынуждены подрабатывать на разных непрестижных работах, чтобы прокормить детей.

В детстве Ли Сунсин дружил с Ю Сонрёном, будущим высокопоставленным чиновником, который способствовал его назначению на должность адмирала, и Вон Гюном, будущим военным, вместе с которым он одержал ряд крупных побед. В начальной школе он не отличался особым прилежанием и большую часть времени проводил на улице, играя в военные игры.

В 1555 году столичная полиция арестовала отца Ли Сунсина за проведение поминальных церемоний в память репрессированных учителей и родственников. Он был осуждён на 1 месяц ареста и наказан публичным избиением. Жизнь в Сеуле стала невыносимой. Соседи смотрели на семью Ли как на «государственных преступников», а малолетний Ли Сунсин был подвергнут остракизму в школе. Из-за неблагоприятных экономических условий и нездоровой атмосферы в столице семья переехала на юг, на родину матери, в деревню Асан провинции Чхунчхон.

Несмотря на то, что Ли Сунсин был новичком в Асанской школе, его радушно приняли местные дети. Они часто выбирали его вожаком в дворовых играх, в которых он учил их своей любимой стрельбе из лука. В Асане Ли Сунсин стал старательным учеником и овладел конфуцианскими науками. Он изучил классическую китайскую речь, мог свободно писать и читать и даже сочинял стихи.

В 1565 году 19-летний Ли Сунсин женился на дочери корейского чиновника господина Чина, бывшего военного и главы уезда Посон. Тесть обнаружил в зяте способности к военному делу и с 1566 года начал обучать его основам боевых искусств. Поскольку Ли Сунсин происходил из политически «неблагонадёжной» семьи, занять престижную должность гражданского чиновника он не мог и поэтому выбрал для себя путь военного, которые традиционно считались в Корее госслужащими «второго сорта». Этот путь открылся для него в 1567 году после восшествия на трон нового вана Сонджо, который реабилитировал репрессированных конфуцианцев-реформаторов, к которым принадлежала семья Ли, и позволил их потомкам занимать должности в армии. Ли Сунсин поступил в Военную академию в Сеуле, где учился стрельбе из лука, фехтованию, езде на лошадях, тактике боя и стратегии.

В 1572 году после 8-летнего обучения Ли Сунсин сдавал государственные экзамены при Ведомстве военной подготовки Военного министерства на должность военного чиновника и офицера. Он показал отличные результаты в стрельбе из лука стоя, рукопашном бою и фехтовании. Однако при стрельбе из лука верхом Ли Сунсин упал с лошади и сломал правую ногу. Несмотря на боль, он перевязал рану ивовой корой, второй раз сел на коня и выполнил норматив. Из-за падения экзамен не был засчитан, но сила воли молодого курсанта поразила экзаменаторов.

Военная карьера

1576—1586

В 1576 году 32-летний Ли Сунсин успешно пересдал военный экзамен. Из 28 претендентов на офицерские звания его получили только 4 человека. Ли получил 9-й ранг, самый низкий в корейской чиновничьей иерархии, и назначение лейтенантом в укрепление Тонгу в северокорейской провинции Хамгён. Он был старшим по возрасту среди местных офицеров. В его обязанности входила защита корейских поселений на границе с Маньчжурией от нападений кочевых племен чжурчжэней.

В феврале 1579 года благодаря положительным отчётам инспектора провинции Хамгён Ли Сунсина повысили до 8-го ранга и назначили чиновником центрального государственного учреждения — заведующим кадров Ведомства военной подготовки. Он хорошо выполнял свою работу и отказывался брать взятки, с помощью которых решались кадровые дела в средневековой Корее. Из-за своей принципиальности Ли Сунсин вошёл в конфликт с секретарем Военного министерства Со Иком, который пытался трудоустроить своего родственника в обход существующего законодательства. Неуступчивость будущего полководца стоила ему должности и перевода из столицы в провинцию: в ноябре Ли Сунсина отправили штабным офицером, ответственным за подготовку личного состава и лошадей, в армию провинции Чхунчхон в местности Хеми.

Через 7 месяцев, в августе 1580 года, Ли Сунсина назначили темником (манхо) Левого флота провинции Чолла. Он руководил одной из баз в бухте Пальпхо, где впервые получил опыт службы в военно-морских силах. Однако отношения Ли с флотским начальством были проблемными. В отличие от многих тогдашних корейских государственных служащих, он воспитывался на идеалах конфуцианцев-реформаторов и потому открыто осуждал коррупцию и взяточничество военной администрации. В результате Ли Сунсина возненавидели инспектор провинции Сон Син и адмирал Левого флота Сон Пак, которые наживались за счёт государственного имущества. При их содействии в 1581 году была проведена проверка 5 баз флота, которая обнаружила, что на базе опального манхо не хватало 3 матросов. Несмотря на то, что половину личного состава других баз составляли «мёртвые души», подкупленные ревизоры оценили Пальпхо ниже. Этим в 1582 году руководство флота добилось снятия Ли Сунсина с должности и лишения его звания манхо.

В июне 1582 года, после 4-х безработных месяцев, Ли Сунсин восстановился на столичной должности заведующего кадров Ведомства военной подготовки. Этому восстановлению способствовало вмешательство Чо Хона, губернатора провинции Чолла, который доказал фальсификацию проверки 1581 года, и смена главы Военного министерства, которым стал Ли Юльгук, дальний родственник Ли Сунсина. Новый министр хотел встретиться с ним и предложить ему лучшую должность, но тот отказался.

В ноябре 1583 года Ли Сунсин был назначен лейтенантом пограничного форта Конви в северокорейской провинции Хамгён. На него возлагалась защита местного населения от чжурчжэней, которые грабили корейские деревни и вывозили пленных на продажу в Китай. 17 декабря 1583 года, планируя покончить с кочевниками главаря Ульчине, Ли Сунсин атаковал его отряды малым числом, заманил в засаду и разбил, получив головы двух знатных чжурчжэней. За эту победу лейтенант надеялся на вознаграждение, но вместо неё командир Северного округа Ким Уса выписал ему выговор за несанкционированную военную операцию. Однако в Ведомстве военной подготовки заслуги смелого и инициативного командира оценили, повысив Ли Сунсина до 7-го чиновничьего ранга.

18 декабря 1583 года, на следующий день после победы над чжурчженями, умер 73-летний отец Ли Сунсина. Сын покойного узнал об этом только 2 месяца спустя. Ли Сунсин срочно вышел в отставку, уехал домой в Асан и 3 года, как того требовал конфуцианский канон, провел в трауре.

1586—1591

В 1586 году Ли Сунсин вернулся на государственную службу. В феврале он получил 6-й ранг и был назначен на должность писаря Ведомства расчёта Военного министерства, где он занимался составлением реестров правительственных транспортов и лошадей. Однако через 16 дней Ли перевели в армию в должности манхо форта Чусан в провинции Хамгён. Этот срочный перевод был связан с обострением ситуации на северокорейской границе в связи с новыми нападениями чжурчжэней.

В сентябре 1587 года по рекомендации Чона Онсина, инспектора провинции Хамгён, под контроль манхо Ли Сунсина был дополнительно передан пограничный остров Ноктундо в районе устья реки Туманганг, имевший важное стратегическое значение. Поскольку гарнизон форта Чусан не превышал полсотни человек, манхо неоднократно требовал от генерала Ли Иля, командира Северного округа, увеличить число воинов, чтобы защитить остров. Однако генерал игнорировал все отчеты и предупреждения. В результате в конце октября, когда Ли Сунсин отсутствовал на совещании командиров своего подокруга, полутысячный отряд чжурчжэней под руководством предводителя Манниинге напал на практически беззащитный Ноктундо. Узнав о нападении, командир подокруга Ли Уньён предоставил манхо помощь, однако было уже поздно. Кочевники сожгли форт, вырезали гарнизон и взяли в плен несколько сотен островитян. Ли Сунсин только успел догнать нападавших, застрелить главаря и освободить 60 пленных. Сам манхо был ранен в бедро вражеской стрелой, а его подчинённые, офицеры Им Кёнпон и О Хен, пали в бою.

Вина за сожжение форта и разорение Ноктундо лежала на генерале Ли Иле, который пренебрёг усилением гарнизона острова. Опасаясь ответственности перед правительством, он решил выставить Ли Сунсина виновником катастрофы и в своём отчёте в столичный двор сообщил, что причиной поражения было дезертирство манхо в начале нападения чжурчжэней. По тогдашнему законодательству Ли Сунсина должны были казнить, но ввиду его предыдущих заслуг корейский ван даровал ему жизнь и разжаловал в солдаты. Бывшего манхо снова отправили на север, где через четыре месяца, в феврале 1588 года, он отличился захватом чжурчжэньского поселения Сиджон и взятием в плен вражеского предводителя Ульчине. Благодаря этим подвигам, а также правительственной ревизии Северного округа, которая обнаружила фальсификацию в отчетах генерала Ли Иля, Ли Сунсин был прощён и ему было возвращено офицерское звание лейтенанта. В июле того же года он взял отпуск и вернулся в Асан.

В марте 1589 года Ли Сунсин был назначен на должность штабного офицера и помощника Ли Квана, инспектора провинции Чолла, в своё время работал ревизором провинции Хамгён. В декабре того же года за успехи в работе будущий полководец получил повышение и стал работать в высшем судебном органе страны, Ведомстве справедливости и законов, в должности адъютанта правящего вана Сонджо. Это назначение совпало с масштабными правительственными репрессиями и чистками в чиновничьем аппарате, в ходе которых пострадало много невинных служащих и друзей Ли Сунсина. Он не желал участвовать в преследовании инакомыслящих, а потому за месяц добился перевода на другую должность и был поставлен председателем волостей Чонип и Теин провинции Чолла.

С конца 1580-х годов, после ряда японских посольств в Чосон, мыслящая реалистично часть корейских политиков предполагала, что соседняя Япония вскоре нападёт на Корею. Ли Сунсин придерживался такого же мнения и пытался завоевать себе воинскую должность, чтобы приготовиться к возможной войне. Осуществлению его планов мешала группа коррумпированных чиновников Западной фракции, которые видели в нём ставленника оппозиционной Восточной фракции и второго ненавистного им левого министра Ю Сонрёна. Так, в августе 1590 года благодаря ходатайству последнего Ли Сунсину предоставили 3-й ранг, звание генерала и назначили командующим форта Косари в провинции Пхёнан, но за несколько дней это назначение было отменено из-за протеста чиновников Западной фракции. В следующем месяце ван назначил Ли надзирателем крепости Манпхо той же провинции, однако вновь был вынужден отозвать своё постановление из-за недовольства чиновников. В марте 1591 года члены Западной фракции попытались не допустить Ли Сунсина в войска, собираясь предоставить ему 4-й ранг и перевести на должность главы уезда Чиндо провинции Чолла. Однако их опередил Ю Сонрён, который убедил вана и добился назначения своего товарища на должность командира Левого флота провинции Чолла, адмирала 3-го ранга. Ведомство цензоров, которым руководили «западники», дважды указывало на недопустимость назначения лица 6-го ранга на такую высокую должность, но на этот раз ван проигнорировал их протесты.

Левый флот провинции Чолла состоял из 5 фортов и 5 доков, которые располагались в уездах и бухтах юга провинции, на берегах Корейского пролива. В первые дни своего пребывания на посту адмирала Ли Сунсин лично проверил их все. Он обнаружил, что флот плохо финансировался, а его командиры были небрежными. Недоставало подготовки, оружия и даже одежды для солдат. Флот имел лишь 10 широкопалубных кораблей пханоксонов, половина из которых была гнилая. Наибольшей проблемой было отсутствие дисциплины. Ли Сунсин начал реформирование своей части по восстановлению порядка и внедрение новой системы наград и наказаний. Малейшее нарушение или непослушание наказывались публичным избиением, а иногда и смертью. Способные солдаты получали шанс стать офицерами, независимо от своего социального происхождения. Ли Сунсин самостоятельно пополнил бюджет и арсеналы флота благодаря прибылям от частной торговли. Впервые за несколько десятилетий были отремонтированы корабли и начались масштабные учения на море. Отдавая предпочтение дистанционному бою, адмирал всерьёз взялся за подготовку лучников и артиллеристов. Он также взялся за разработку нового секретного оружия — броненосных «кораблей-черепах» кобуксонов. Изучив географию прибрежных вод, Ли Сунсин совершил переформирование флота в соответствии с местным рельефом. Его штаб, расположенный в деревне Йосу, был отремонтирован и переоснащён по последнему слову тогдашней инженерной мысли.

Имдинская война

Японский правитель Тоётоми Хидэёси намеревался покорить Китай и поэтому обратился к корейской династии Чосон, чтобы получить помощь, а также разрешение на проход через их территорию. Однако, после долгих совещаний, просьба была отклонена по причине опасений Кореи относительно опустошений со стороны японцев. Хидэёси, получив отказ, начал формировать войска, и в 1592 году началось вторжение японцев в Корею.

Ли Сунсин был назначен командующим корейского военно-морского флота во время японского вторжения в Корею, начатого Тоётоми Хидеёси в апреле 1592 года. В битве при Танхпо Ли Сунсин впервые сделал основной ударной силой своего флота кобуксоны, вследствие чего ему удалось потопить 72 корабля неприятеля. Благодаря морским победам Ли Сунсина у Окпхо-Тхоньён, в Сачхонской бухте, под Пусаном и Ангольпхо планы японского командования по скоординированному вторжению на суше и на море были сорваны, и полумиллионная армия вторжения осталась без каналов поставок, что сделало её добычей корейских партизан из «Армии справедливости» и регулярной китайской армии, выступившей на стороне Кореи.

Потерпев ряд поражений, в середине 1593 года японцы согласились на переговоры с целью выиграть время для подготовки нового наступления. Этот переговорный процесс продолжался с 1593 по 1596 год

Во время наступившего мира среди корейской элиты начали нарастать опасения насчёт влияния Ли Сунсина, который стал народным героем. В результате интриг придворных клик он был обвинён в нарушении приказа, разжалован в матросы и посажен в тюрьму. Однако он и там времени не терял, начав продумывать новую тактику для войны с японцами. После получения известий о том, что адмирал Ли находится в тюрьме, японцы начали вторжение в Корею.

Новым командующим морских сил стал один из членов взявшей верх при дворе клики — адмирал Вон Гюн. В течение непродолжительного срока, во время которого Вон Гюн находился во главе флота, боеспособность его снизилась. В битве при Чхильчоннян японцы напали на неподготовленные к бою корейские корабли и добились полной победы — весь корейский флот погиб, сам Вон Гюн убит в сражении, вместе с ним погиб талантливый сподвижник адмирала Ли Сунсина адмирал Ли Окки. После этого корейскому королю не оставалось другого выхода, кроме как призвать Ли Сунсина из тюрьмы и назначить его командовать флотом, точнее, тем, что от него осталось.

Поскольку его бездарные предшественники пустили на дно большую часть корейских кораблей, великому корейскому адмиралу пришлось противостоять намного более многочисленному японскому флоту. Но благодаря флотоводческому таланту Ли Сунсина в битве при Норянчжине в бухте Норян в ноябре 1598 года корейский флот одержал полную победу на море, потери японцев составили около 200 кораблей. Однако в конце сражения Ли Сунсин был смертельно ранен шальной пулей. Умирая, он просил своего племянника Ли Буна скрыть свою смерть, чтобы не деморализовать соратников. Остатки японского флота ушли на Цусиму.

Королевский двор Кореи высоко оценил службу Ли Сунсина, дав ему посмертное имя Чхунмугон (верный военачальник), а также записал его в список Сонму Ильдын Консин (привилегированная особа первого класса), присвоил титулы Токпун Пувонгун (Великий Принц Токпун), Юмён Сугун Тодок (адмирал флота китайской Мин) и дал посмертное звание Йонгыйджон (премьер-министр).

Ссылки

• [www.hrono.ru/biograf/bio_l/li_sun_sin.html Биография Ли Сун Сина]

• [www.yisoonshin.com/the-series Книги о Ли Сун Сине]

Литература

• Ли Сунсин. Военный дневник (Нанчжун ильги) / вступит. статья, пер. с ханмуна, коммент. и прил. О. С. Пироженко. — М.: Наука — Вост. лит., 2013. — 375 с. — (Памятники письменности Востока; СХLII).

• Yi Soon Shin Comic Book (Автор Onrie Kompan., 2009-2015):

Warrior and Defender, Fallen Avenger

См. также

• Военная история Кореи
• Корабль-черепаха
• Хвачха
• Тоётоми Хидэёси
• Битва при Хансандо
• Битва при Окпхо
• Мост Ли Сунсин

Отрывок, характеризующий Ли Сунсин

Двое из людей сошли с крыльца, зашли за карету и присели на подножку.
– Это левей! Как же, Мытищи вон где, а это вовсе в другой стороне.
Несколько людей присоединились к первым.
– Вишь, полыхает, – сказал один, – это, господа, в Москве пожар: либо в Сущевской, либо в Рогожской.
Никто не ответил на это замечание. И довольно долго все эти люди молча смотрели на далекое разгоравшееся пламя нового пожара.
Старик, графский камердинер (как его называли), Данило Терентьич подошел к толпе и крикнул Мишку.
– Ты чего не видал, шалава… Граф спросит, а никого нет; иди платье собери.
– Да я только за водой бежал, – сказал Мишка.
– А вы как думаете, Данило Терентьич, ведь это будто в Москве зарево? – сказал один из лакеев.
Данило Терентьич ничего не отвечал, и долго опять все молчали. Зарево расходилось и колыхалось дальше и дальше.
– Помилуй бог!.. ветер да сушь… – опять сказал голос.
– Глянь ко, как пошло. О господи! аж галки видно. Господи, помилуй нас грешных!
– Потушат небось.
– Кому тушить то? – послышался голос Данилы Терентьича, молчавшего до сих пор. Голос его был спокоен и медлителен. – Москва и есть, братцы, – сказал он, – она матушка белока… – Голос его оборвался, и он вдруг старчески всхлипнул. И как будто только этого ждали все, чтобы понять то значение, которое имело для них это видневшееся зарево. Послышались вздохи, слова молитвы и всхлипывание старого графского камердинера.


Камердинер, вернувшись, доложил графу, что горит Москва. Граф надел халат и вышел посмотреть. С ним вместе вышла и не раздевавшаяся еще Соня, и madame Schoss. Наташа и графиня одни оставались в комнате. (Пети не было больше с семейством; он пошел вперед с своим полком, шедшим к Троице.)
Графиня заплакала, услыхавши весть о пожаре Москвы. Наташа, бледная, с остановившимися глазами, сидевшая под образами на лавке (на том самом месте, на которое она села приехавши), не обратила никакого внимания на слова отца. Она прислушивалась к неумолкаемому стону адъютанта, слышному через три дома.
– Ах, какой ужас! – сказала, со двора возвративись, иззябшая и испуганная Соня. – Я думаю, вся Москва сгорит, ужасное зарево! Наташа, посмотри теперь, отсюда из окошка видно, – сказала она сестре, видимо, желая чем нибудь развлечь ее. Но Наташа посмотрела на нее, как бы не понимая того, что у ней спрашивали, и опять уставилась глазами в угол печи. Наташа находилась в этом состоянии столбняка с нынешнего утра, с того самого времени, как Соня, к удивлению и досаде графини, непонятно для чего, нашла нужным объявить Наташе о ране князя Андрея и о его присутствии с ними в поезде. Графиня рассердилась на Соню, как она редко сердилась. Соня плакала и просила прощенья и теперь, как бы стараясь загладить свою вину, не переставая ухаживала за сестрой.
– Посмотри, Наташа, как ужасно горит, – сказала Соня.
– Что горит? – спросила Наташа. – Ах, да, Москва.
И как бы для того, чтобы не обидеть Сони отказом и отделаться от нее, она подвинула голову к окну, поглядела так, что, очевидно, не могла ничего видеть, и опять села в свое прежнее положение.
– Да ты не видела?
– Нет, право, я видела, – умоляющим о спокойствии голосом сказала она.
И графине и Соне понятно было, что Москва, пожар Москвы, что бы то ни было, конечно, не могло иметь значения для Наташи.
Граф опять пошел за перегородку и лег. Графиня подошла к Наташе, дотронулась перевернутой рукой до ее головы, как это она делала, когда дочь ее бывала больна, потом дотронулась до ее лба губами, как бы для того, чтобы узнать, есть ли жар, и поцеловала ее.
– Ты озябла. Ты вся дрожишь. Ты бы ложилась, – сказала она.
– Ложиться? Да, хорошо, я лягу. Я сейчас лягу, – сказала Наташа.
С тех пор как Наташе в нынешнее утро сказали о том, что князь Андрей тяжело ранен и едет с ними, она только в первую минуту много спрашивала о том, куда? как? опасно ли он ранен? и можно ли ей видеть его? Но после того как ей сказали, что видеть его ей нельзя, что он ранен тяжело, но что жизнь его не в опасности, она, очевидно, не поверив тому, что ей говорили, но убедившись, что сколько бы она ни говорила, ей будут отвечать одно и то же, перестала спрашивать и говорить. Всю дорогу с большими глазами, которые так знала и которых выражения так боялась графиня, Наташа сидела неподвижно в углу кареты и так же сидела теперь на лавке, на которую села. Что то она задумывала, что то она решала или уже решила в своем уме теперь, – это знала графиня, но что это такое было, она не знала, и это то страшило и мучило ее.
– Наташа, разденься, голубушка, ложись на мою постель. (Только графине одной была постелена постель на кровати; m me Schoss и обе барышни должны были спать на полу на сене.)
– Нет, мама, я лягу тут, на полу, – сердито сказала Наташа, подошла к окну и отворила его. Стон адъютанта из открытого окна послышался явственнее. Она высунула голову в сырой воздух ночи, и графиня видела, как тонкие плечи ее тряслись от рыданий и бились о раму. Наташа знала, что стонал не князь Андрей. Она знала, что князь Андрей лежал в той же связи, где они были, в другой избе через сени; но этот страшный неумолкавший стон заставил зарыдать ее. Графиня переглянулась с Соней.
– Ложись, голубушка, ложись, мой дружок, – сказала графиня, слегка дотрогиваясь рукой до плеча Наташи. – Ну, ложись же.
– Ах, да… Я сейчас, сейчас лягу, – сказала Наташа, поспешно раздеваясь и обрывая завязки юбок. Скинув платье и надев кофту, она, подвернув ноги, села на приготовленную на полу постель и, перекинув через плечо наперед свою недлинную тонкую косу, стала переплетать ее. Тонкие длинные привычные пальцы быстро, ловко разбирали, плели, завязывали косу. Голова Наташи привычным жестом поворачивалась то в одну, то в другую сторону, но глаза, лихорадочно открытые, неподвижно смотрели прямо. Когда ночной костюм был окончен, Наташа тихо опустилась на простыню, постланную на сено с края от двери.
– Наташа, ты в середину ляг, – сказала Соня.
– Нет, я тут, – проговорила Наташа. – Да ложитесь же, – прибавила она с досадой. И она зарылась лицом в подушку.
Графиня, m me Schoss и Соня поспешно разделись и легли. Одна лампадка осталась в комнате. Но на дворе светлело от пожара Малых Мытищ за две версты, и гудели пьяные крики народа в кабаке, который разбили мамоновские казаки, на перекоске, на улице, и все слышался неумолкаемый стон адъютанта.
Долго прислушивалась Наташа к внутренним и внешним звукам, доносившимся до нее, и не шевелилась. Она слышала сначала молитву и вздохи матери, трещание под ней ее кровати, знакомый с свистом храп m me Schoss, тихое дыханье Сони. Потом графиня окликнула Наташу. Наташа не отвечала ей.
– Кажется, спит, мама, – тихо отвечала Соня. Графиня, помолчав немного, окликнула еще раз, но уже никто ей не откликнулся.
Скоро после этого Наташа услышала ровное дыхание матери. Наташа не шевелилась, несмотря на то, что ее маленькая босая нога, выбившись из под одеяла, зябла на голом полу.
Как бы празднуя победу над всеми, в щели закричал сверчок. Пропел петух далеко, откликнулись близкие. В кабаке затихли крики, только слышался тот же стой адъютанта. Наташа приподнялась.
– Соня? ты спишь? Мама? – прошептала она. Никто не ответил. Наташа медленно и осторожно встала, перекрестилась и ступила осторожно узкой и гибкой босой ступней на грязный холодный пол. Скрипнула половица. Она, быстро перебирая ногами, пробежала, как котенок, несколько шагов и взялась за холодную скобку двери.
Ей казалось, что то тяжелое, равномерно ударяя, стучит во все стены избы: это билось ее замиравшее от страха, от ужаса и любви разрывающееся сердце.
Она отворила дверь, перешагнула порог и ступила на сырую, холодную землю сеней. Обхвативший холод освежил ее. Она ощупала босой ногой спящего человека, перешагнула через него и отворила дверь в избу, где лежал князь Андрей. В избе этой было темно. В заднем углу у кровати, на которой лежало что то, на лавке стояла нагоревшая большим грибом сальная свечка.
Наташа с утра еще, когда ей сказали про рану и присутствие князя Андрея, решила, что она должна видеть его. Она не знала, для чего это должно было, но она знала, что свидание будет мучительно, и тем более она была убеждена, что оно было необходимо.
Весь день она жила только надеждой того, что ночью она уввдит его. Но теперь, когда наступила эта минута, на нее нашел ужас того, что она увидит. Как он был изуродован? Что оставалось от него? Такой ли он был, какой был этот неумолкавший стон адъютанта? Да, он был такой. Он был в ее воображении олицетворение этого ужасного стона. Когда она увидала неясную массу в углу и приняла его поднятые под одеялом колени за его плечи, она представила себе какое то ужасное тело и в ужасе остановилась. Но непреодолимая сила влекла ее вперед. Она осторожно ступила один шаг, другой и очутилась на середине небольшой загроможденной избы. В избе под образами лежал на лавках другой человек (это был Тимохин), и на полу лежали еще два какие то человека (это были доктор и камердинер).
Камердинер приподнялся и прошептал что то. Тимохин, страдая от боли в раненой ноге, не спал и во все глаза смотрел на странное явление девушки в бедой рубашке, кофте и вечном чепчике. Сонные и испуганные слова камердинера; «Чего вам, зачем?» – только заставили скорее Наташу подойти и тому, что лежало в углу. Как ни страшно, ни непохоже на человеческое было это тело, она должна была его видеть. Она миновала камердинера: нагоревший гриб свечки свалился, и она ясно увидала лежащего с выпростанными руками на одеяле князя Андрея, такого, каким она его всегда видела.
Он был таков же, как всегда; но воспаленный цвет его лица, блестящие глаза, устремленные восторженно на нее, а в особенности нежная детская шея, выступавшая из отложенного воротника рубашки, давали ему особый, невинный, ребяческий вид, которого, однако, она никогда не видала в князе Андрее. Она подошла к нему и быстрым, гибким, молодым движением стала на колени.
Он улыбнулся и протянул ей руку.


Для князя Андрея прошло семь дней с того времени, как он очнулся на перевязочном пункте Бородинского поля. Все это время он находился почти в постояниом беспамятстве. Горячечное состояние и воспаление кишок, которые были повреждены, по мнению доктора, ехавшего с раненым, должны были унести его. Но на седьмой день он с удовольствием съел ломоть хлеба с чаем, и доктор заметил, что общий жар уменьшился. Князь Андрей поутру пришел в сознание. Первую ночь после выезда из Москвы было довольно тепло, и князь Андрей был оставлен для ночлега в коляске; но в Мытищах раненый сам потребовал, чтобы его вынесли и чтобы ему дали чаю. Боль, причиненная ему переноской в избу, заставила князя Андрея громко стонать и потерять опять сознание. Когда его уложили на походной кровати, он долго лежал с закрытыми глазами без движения. Потом он открыл их и тихо прошептал: «Что же чаю?» Памятливость эта к мелким подробностям жизни поразила доктора. Он пощупал пульс и, к удивлению и неудовольствию своему, заметил, что пульс был лучше. К неудовольствию своему это заметил доктор потому, что он по опыту своему был убежден, что жить князь Андрей не может и что ежели он не умрет теперь, то он только с большими страданиями умрет несколько времени после. С князем Андреем везли присоединившегося к ним в Москве майора его полка Тимохина с красным носиком, раненного в ногу в том же Бородинском сражении. При них ехал доктор, камердинер князя, его кучер и два денщика.
Князю Андрею дали чаю. Он жадно пил, лихорадочными глазами глядя вперед себя на дверь, как бы стараясь что то понять и припомнить.
– Не хочу больше. Тимохин тут? – спросил он. Тимохин подполз к нему по лавке.
– Я здесь, ваше сиятельство.
– Как рана?
– Моя то с? Ничего. Вот вы то? – Князь Андрей опять задумался, как будто припоминая что то.
– Нельзя ли достать книгу? – сказал он.
– Какую книгу?
– Евангелие! У меня нет.
Доктор обещался достать и стал расспрашивать князя о том, что он чувствует. Князь Андрей неохотно, но разумно отвечал на все вопросы доктора и потом сказал, что ему надо бы подложить валик, а то неловко и очень больно. Доктор и камердинер подняли шинель, которою он был накрыт, и, морщась от тяжкого запаха гнилого мяса, распространявшегося от раны, стали рассматривать это страшное место. Доктор чем то очень остался недоволен, что то иначе переделал, перевернул раненого так, что тот опять застонал и от боли во время поворачивания опять потерял сознание и стал бредить. Он все говорил о том, чтобы ему достали поскорее эту книгу и подложили бы ее туда.
– И что это вам стоит! – говорил он. – У меня ее нет, – достаньте, пожалуйста, подложите на минуточку, – говорил он жалким голосом.
Доктор вышел в сени, чтобы умыть руки.
– Ах, бессовестные, право, – говорил доктор камердинеру, лившему ему воду на руки. – Только на минуту не досмотрел. Ведь вы его прямо на рану положили. Ведь это такая боль, что я удивляюсь, как он терпит.
– Мы, кажется, подложили, господи Иисусе Христе, – говорил камердинер.
В первый раз князь Андрей понял, где он был и что с ним было, и вспомнил то, что он был ранен и как в ту минуту, когда коляска остановилась в Мытищах, он попросился в избу. Спутавшись опять от боли, он опомнился другой раз в избе, когда пил чай, и тут опять, повторив в своем воспоминании все, что с ним было, он живее всего представил себе ту минуту на перевязочном пункте, когда, при виде страданий нелюбимого им человека, ему пришли эти новые, сулившие ему счастие мысли. И мысли эти, хотя и неясно и неопределенно, теперь опять овладели его душой. Он вспомнил, что у него было теперь новое счастье и что это счастье имело что то такое общее с Евангелием. Потому то он попросил Евангелие. Но дурное положение, которое дали его ране, новое переворачиванье опять смешали его мысли, и он в третий раз очнулся к жизни уже в совершенной тишине ночи. Все спали вокруг него. Сверчок кричал через сени, на улице кто то кричал и пел, тараканы шелестели по столу и образам, в осенняя толстая муха билась у него по изголовью и около сальной свечи, нагоревшей большим грибом и стоявшей подле него.
Душа его была не в нормальном состоянии. Здоровый человек обыкновенно мыслит, ощущает и вспоминает одновременно о бесчисленном количестве предметов, но имеет власть и силу, избрав один ряд мыслей или явлений, на этом ряде явлений остановить все свое внимание. Здоровый человек в минуту глубочайшего размышления отрывается, чтобы сказать учтивое слово вошедшему человеку, и опять возвращается к своим мыслям. Душа же князя Андрея была не в нормальном состоянии в этом отношении. Все силы его души были деятельнее, яснее, чем когда нибудь, но они действовали вне его воли. Самые разнообразные мысли и представления одновременно владели им. Иногда мысль его вдруг начинала работать, и с такой силой, ясностью и глубиною, с какою никогда она не была в силах действовать в здоровом состоянии; но вдруг, посредине своей работы, она обрывалась, заменялась каким нибудь неожиданным представлением, и не было сил возвратиться к ней.
«Да, мне открылась новое счастье, неотъемлемое от человека, – думал он, лежа в полутемной тихой избе и глядя вперед лихорадочно раскрытыми, остановившимися глазами. Счастье, находящееся вне материальных сил, вне материальных внешних влияний на человека, счастье одной души, счастье любви! Понять его может всякий человек, но сознать и предписать его мот только один бог. Но как же бог предписал этот закон? Почему сын?.. И вдруг ход мыслей этих оборвался, и князь Андрей услыхал (не зная, в бреду или в действительности он слышит это), услыхал какой то тихий, шепчущий голос, неумолкаемо в такт твердивший: „И пити пити питии“ потом „и ти тии“ опять „и пити пити питии“ опять „и ти ти“. Вместе с этим, под звук этой шепчущей музыки, князь Андрей чувствовал, что над лицом его, над самой серединой воздвигалось какое то странное воздушное здание из тонких иголок или лучинок. Он чувствовал (хотя это и тяжело ему было), что ему надо было старательна держать равновесие, для того чтобы воздвигавшееся здание это не завалилось; но оно все таки заваливалось и опять медленно воздвигалось при звуках равномерно шепчущей музыки. „Тянется! тянется! растягивается и все тянется“, – говорил себе князь Андрей. Вместе с прислушаньем к шепоту и с ощущением этого тянущегося и воздвигающегося здания из иголок князь Андрей видел урывками и красный, окруженный кругом свет свечки и слышал шуршанъе тараканов и шуршанье мухи, бившейся на подушку и на лицо его. И всякий раз, как муха прикасалась к егв лицу, она производила жгучее ощущение; но вместе с тем его удивляло то, что, ударяясь в самую область воздвигавшегося на лице его здания, муха не разрушала его. Но, кроме этого, было еще одно важное. Это было белое у двери, это была статуя сфинкса, которая тоже давила его.
«Но, может быть, это моя рубашка на столе, – думал князь Андрей, – а это мои ноги, а это дверь; но отчего же все тянется и выдвигается и пити пити пити и ти ти – и пити пити пити… – Довольно, перестань, пожалуйста, оставь, – тяжело просил кого то князь Андрей. И вдруг опять выплывала мысль и чувство с необыкновенной ясностью и силой.
«Да, любовь, – думал он опять с совершенной ясностью), но не та любовь, которая любит за что нибудь, для чего нибудь или почему нибудь, но та любовь, которую я испытал в первый раз, когда, умирая, я увидал своего врага и все таки полюбил его. Я испытал то чувство любви, которая есть самая сущность души и для которой не нужно предмета. Я и теперь испытываю это блаженное чувство. Любить ближних, любить врагов своих. Все любить – любить бога во всех проявлениях. Любить человека дорогого можно человеческой любовью; но только врага можно любить любовью божеской. И от этого то я испытал такую радость, когда я почувствовал, что люблю того человека. Что с ним? Жив ли он… Любя человеческой любовью, можно от любви перейти к ненависти; но божеская любовь не может измениться. Ничто, ни смерть, ничто не может разрушить ее. Она есть сущность души. А сколь многих людей я ненавидел в своей жизни. И из всех людей никого больше не любил я и не ненавидел, как ее». И он живо представил себе Наташу не так, как он представлял себе ее прежде, с одною ее прелестью, радостной для себя; но в первый раз представил себе ее душу. И он понял ее чувство, ее страданья, стыд, раскаянье. Он теперь в первый раз поняд всю жестокость своего отказа, видел жестокость своего разрыва с нею. «Ежели бы мне было возможно только еще один раз увидать ее. Один раз, глядя в эти глаза, сказать…»