Тоётоми Хидэёси

Тоётоми Хидэёси 豊臣 秀吉<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Тоётоми Хидэёси</td></tr>
Кампаку
1585—1591
Монарх:	Огимати, Гоёдзэй
Предшественник:	Коноэ Сакихиса
Преемник:	Тоётоми Хидэцугу
Регент
Дайдзё-дайдзин
1587—1598
Монарх:	Гоёдзэй
Предшественник:	Фудзивара но Сакихиса
Преемник:	Токугава Иэясу
Великий министр
Рождение:	1536(1536) провинция Овари (ныне — префектура Айти), Япония
Смерть:	18 сентября 1598(1598-09-18) Киото, Япония
Место погребения:	храм Тоёкуни в Киото
Род:	Хасиба, Тоётоми
Дети:	Хасиба Хидэкацу (приёмный сын, урождённый Ода Хидэкацу), Тоётоми Хидэцугу (приёмный сын, племянник, сын старшей сестры Хидэёси), Тоётоми Цурумацу, Тоётоми Хидэёри

Тоёто́ми Хидэёси (яп. 豊臣 秀吉, 1537 год — 18 сентября 1598 год) — японский военный и политический деятель, объединитель Японии.

Родился в крестьянской семье в провинции Овари (современная префектура Айти) в 1536 году. В молодые годы, желая стать самураем, он нанимался на службу к нескольким военачальникам, пока окончательно не присоединился к будущему властителю Овари — Оде Нобунаге (1554). Последний возвысил Хидэёси до ранга генерала за его блестящий ум. Среди подвигов, которые сделали бывшего крестьянского сына популярным в среде солдат, называют форсированное («за одну ночь») строительство замка Суномата (1566), прикрытие тылов в битве при Канагасаки (1570), «водный штурм» замка Такамацу (1582). В 1583 году, после гибели Оды Нобунаги в храме Хоннодзи от рук мятежника Акэти Мицухидэ, Хидэёси фактически узурпировал всю полноту власти своего покойного хозяина. Получив от императора должность регента-кампаку (1585) и «великого министра» (дайдзё-дайдзин, 1586), а также фамилию аристократического рода Тоётоми, он объединил раздробленные «государства» Японии под своим началом (1591). Хидэёси составил общеяпонский земельный кадастр, который стал основанием для налогообложения населения на протяжении следующих трёх столетий, а также провёл изъятие всего имеющегося у крестьян и мещан оружия, разделив японское общество на администраторов из среды военнослужащих и гражданских подчинённых. Его правление ознаменовалось запретом христианства в Японии (1587) и агрессией против Кореи и Китая (1592—1598). Тоётоми Хидэёси умер в 1598 году, оставив малолетнего сына Хидэёри.

Ранние годы

Будущий правитель Японии родился в семье крестьянина Яэмона в деревне Накамура в провинции Овари (ныне префектура Айти). Точная дата его рождения неизвестна, историки приводят два её возможных варианта: 2 февраля 1536 года (5-й год эры Тэмбун) и 26 марта 1537 года (6-й год Тэмбун). Родословная отца Хидэёси также плохо изучена. Одни утверждают, что он был простым крестьянином, другие считают его выходцем из низшей прослойки самураев, пехотинцев асигару.

После смерти отца мать Хидэёси вновь вышла замуж. Так как отчим постоянно бил и ругал её сына, последний решил убежать из дома и стать самураем. Наконец, молодой Хидэёси оставил родные края и отправился восточнее, в провинцию Суруга (современная префектура Сидзуока), где собирался наняться на службу к роду Имагава.

Крестьянский сын, приняв новое имя Киносита Токитиро, смог устроиться к самураю по имени Мацусита Наганори, одному из вассалов Имагавы. Когда через десятки лет Хидэёси станет повелителем Японии, он отблагодарит своего первого сюзерена, предоставив ему замок Кусано и богатые близлежащие земли.

На службе у Оды Нобунаги

В 1554 году (23-м году Тэмбун) Хидэёси покинул Имагаву и нанялся на службу к Оде Нобунаге в качестве носителя сандалий.

Из крестьян в самураи

Способный крестьянин быстро поднимался по самурайской иерархической лестнице. Поводом к этому стал ремонт обвалившихся укреплений резиденции Нобунаги. Хидэёси, который тогда ещё был простым слугой, завершил строительные работы за три дня. Это поразило Нобунагу, и он, несмотря на неаристократическое происхождение подчинённого, назначил его управителем призамкового города Киёсу. Хидэёси, как успешному хозяйственнику, также были поручены финансовые операции рода Ода. Завоевав высокий социальный статус, новоиспечённый самурай закрепил его в 1564 году (7-м году Эйроку) браком с приёмной дочерью Асано Нагакацу, вассала Нобунаги.

В 1566 году (9-м году Эйроку) Хидэёси отметился во время войны между Одой Нобунагой и родом Сайто за провинцию Мино (современная префектура Гифу). Ему удалось быстро («за ночь») возвести укрепление в болотистом районе Суномата, который стал главным плацдармом для штурма вражеской цитадели. Кроме этого, Хидэёси удалось переманить на свою сторону ряд влиятельных генералов противника. Ход войны изменился, и через два года Нобунага захватил всю провинцию.

В 1568 году (11-м году Эйроку) Хидэёси принимал участие в походе войск Оды на Киото и был назначен совместно с Акэти Мицухидэ соправителем столицы.

В 1570 году (1 год Гэнки) Хидэёси вошёл в состав армии Оды Нобунаги, которая двинулась против рода Асакура, властителей северной провинции Этидзэн (современная префектура Фукуи). Во время этой кампании стало известно об измене союзника Адзаи Нагамасы, который мог вместе с силами рода Асакура взять армию Оды в тиски. Нобунага решил поспешно отступить к столице, оставив Хидэёси, назначенного предводителем арьергарда, на верную смерть. Тем не менее, тот успешно отразил все атаки врагов в местности Канагасаки и возвратился в Киото целым и невредимым. Этот подвиг — прикрытие собственных войск при отступлении — изменил отношения самураев из рода Ода к Хидэёси. Если раньше в нём видели лишь гражданского выскочку, то отныне его считали одарённым полководцем.

После уничтожения рода Адзаи в 1573 году (1 год Тэнсё), Хидэёси получил бывшие владения этого рода в северной части провинции Оми (современная префектура Сига) и построил крепость Нагахама. Поскольку он не имел собственных вассалов, то принял к себе на службу своих родственников, по преимуществу крестьян. Кроме этого, он сделал своими подчинёнными некоторых из вассалов уничтоженного рода Адзаи, блуждавших в качестве ронинов по стране. Тогда же он принял новое имя Хасиба Хидэёси.

В 1575 году (3-м году Тэнсё) Хидэёси принимал участие в знаменитой битве при Нагасино, в которой аркебузиры Оды Нобунаги наголову разгромили знаменитую конницу рода Такэда.

В 1576 году (4-м году Тэнсё) он был назначен помощником генерала Сибаты Кацуиэ, командующего войсками Оды против наступающих сил Уэсуги Кэнсина. При обсуждении плана боевых действий Хидэёси поссорился с командующим и самовольно оставил штаб. Проведённая Сибатой лобовая атака не увенчалась успехом, и армия Оды испытала сокрушительное поражение в битве при Тэдоригава. Сюзерен Ода Нобунага, узнав о фактическом дезертирстве Хидэёси, собирался казнить его, но, учитывая возможность использовать его хозяйственные и полководческие качества, лишь вынес ему строгий выговор.

Война с Мори

Чтобы искупить свою вину, Хидэёси был назначен командующим войсками Оды в кампании против могущественного рода Мори, который контролировал регион Тюгоку. За 1577—1578 года ему удалось подчинить несколько слабых родов — Акамацу, Бэссё и Кодэра — и создать опорный пункт с центром в замке Химэдзи (современная префектура Хёго). В 1579 году (7-м году Тэнсё) Хидэёси переманил на свою сторону род Укита, давнего вассала рода Мори.

Однако в 1580 году (8 году Тэнсё) в тылу Хидэёси восстал род Бэссё, в результате чего пришлось приостановить наступление на запад и окружить замок восставших. Вражеская цитадель была взята измором только через год, после чего Хидэёси захватил провинцию Тадзима (северная часть современной префектуры Хёго), которая принадлежала старинному роду Ямана. Остатки вассалов Ямана, сосредоточившиеся в замке Тоттори, видя бессилие своего сюзерена, изгнали его и перешли на сторону Мори. Однако в 1581 году (9 году Тэнсё) Хидэёси окружил замок Тоттори и, скупив весь провиант в округе, взял его измором.

В 1582 году (10 году Тенсё) Хидэёси вторгся в провинцию Биттю (современная префектура Окаяма) и взял в осаду замок Такамацу. Этот замок находился в окружённой горами долине, которая с обеих сторон омывалась реками. Хидэёси свёл дамбы вокруг замка и изменил направление рек так, что вода залила всю долину. В результате инженерной находки Хидэёси и сильных дождей замок превратился в островок посреди искусственного озера. До его падения оставалось несколько недель.

Борьба за преемственность

В мае 1582 года Акэти Мицухидэ восстал против Нобунаги. Окруженный в киотском храме Хоннодзи десятитысячными войсками мятежника Акэти Мицухидэ, Ода Нобунага совершил сэппуку. Хидэёси, проводивший «водный штурм» замка Такамацу, едва узнав о гибели сюзерена, скрывая эту новость от противника, заключил перемирие с родом Мори и быстро отвел все войска к столице. Одновременно на разгром восставших бросился ещё один близкий соратник Нобунаги — Токугава Иэясу, однако Хидэёси опередил его, преодолев за три дня расстояние в несколько сотен километров. 12 июня 1582 года 40-тысячная армия Хидэёси благодаря безусловному численному преимуществу разбила войска Акэти Мицухидэ в битве при Ямадзаки. Бежавший Мицухидэ был убит местными крестьянами при попытке награбить еды и корма для лошадей.

Позиционируя себя в качестве «мстителя», Хидэёси увеличил своё влияние в среде соратников клана Ода. На совещании в замке Киёсу, где решался вопрос наследства рода Ода, он заручился поддержкой генералов Нивы Нагахидэ и Икэды Цунэоки. Согласно решению совета, Хидэёси получал часть владений покойного Нобунаги, и упрочил своё положение став регентом-советником нового предводителя рода Ода — трёхлетнего Хидэнобу. Решения совета вызвали недовольство давнего оппонента Хидэёси — Сибаты Кацуиэ.

Объединение страны

В 1583 году противостояние между Хидэёси и Сибатой переросло в вооружённый конфликт. В решающей битве при Сидзугатакэ войска последнего потерпели поражение и откатились к провинции Этидзэн. Со временем на сторону Хидэёси перешел Маэда Тосииэ, влиятельный вассал рода Ода и союзник Сибаты. Пользуясь моментом, армия победителей ворвалась во владения противника и окружила его главную цитадель Китаносё. Сибата Кацуиэ и его жена Оити совершили сэппуку, и крепость пала. После этой битвы оппозиционные силы рода Ода капитулировали перед Хидэёси, и он стал фактическим преемником Оды Нобунаги, захватив его владения и продолжив дело подчинения Японии своей власти.

Война с Токугавой

Наибольшим конкурентом Хидэёси в деле объединения страны был бывший союзник Оды Нобунаги — Токугава Иэясу. В 1584 году оба полководца сошлись в битве при Нагакутэ, в которой отряды самураев Токугавы вышли победителями. Однако экономический и военный потенциал Хидэёси был настолько мощным, что Иэясу пошёл на мирные переговоры, прислав своего старшего сына в качестве заложника. Хидэёси отправил его обратно, требуя от Токугавы лично явиться в Киото и признать свою зависимость. Тем не менее, Иэясу не собирался оставлять своих владений и признавать свой вассалитет. Чтобы вынудить Токугаву к покорности, Хидэёси выдал за него свою сестру Асахи и отправил к нему заложницей свою пожилую мать. Наконец, в 1586 году Токугава прибыл в Киото, где присягнул на верность новому сюзерену. Таким образом, Хидэёси закрепил за собой статус единственного наследника Оды Нобунаги.

Утверждение власти

В 1583 году в городе Осака, на фундаменте укреплений монастыря Хонган-дзи, Хидэёси выстроил большой замок. По свидетельствам современников, таких укреплений не имела ни одна крепость ни в Японии, ни в Китае, ни в Корее. Осака стала главным финансовым центром и фактической столицей страны.

В 1580-х годах Хидэёси собирался установить сёгунат, однако отказ сёгуна-беглеца Асикаги Ёсиаки признать его своим сыном похоронил этот замысел. Поскольку стать главнокомандующим всех японских самураев он не смог, было решено стать «первым лицом» при императорском дворе и руководить государством от лица императора-марионетки.

В 1585 году Хидэёси получил ранг регента-кампаку (яп. 関白). В следующем году ему были жалованы аристократическая фамилия Тоётоми и должность главного министра — дайдзё-дайдзин (яп. 太政大臣), высочайшая при императорском дворе. Это стало началом легитимного правления того, кто по японским обычаям никогда не мог руководить страной в силу своего крестьянского происхождения.

Завоевание Сикоку

После разгрома буддистских повстанцев в провинции Кии (современная префектура Вакаяма), Хидэёси направил свои войска на остров Сикоку, который находился под властью местного правителя Тёсокабэ Мототики. В 1584 году, перед началом войны, последнему было предложено признать свой вассалитет от рода Тоётоми, отдать центральные земли острова и получить взамен три отдалённых провинции. Тёсокабэ прогнозируемо отказался, и Хидэёси отправил на Сикоку экспедиционную армию под командованием своего младшего брата. Общее количество наступающего войска превысило 100 тысяч человек, наступавших с севера и востока. Тёсокабэ потерпел ряд поражений в серии битв и, наконец, капитулировал. После этой кампании Хидэёси завоевал мятежную провинцию Кага (современная префектура Исикава), в которой правил бывший вассал Оды Нобунаги — Сасса Наримаса.

Завоевание Кюсю

В 1585 году на острове Кюсю род Симадзу расширил свои владения за счёт земель, которые принадлежали союзникам Хидэёси. Требования признать зависимость Симадзу от Тоётоми были отклонены, что стало поводом к интервенции. Её ускорило поражение войск союзников Хидэёси с Кюсю и Сикоку, которое было нанесено им отрядами самураев Симадзу в битве на реке Хэцугикава (1586).

В 1587 году Хидэёси лично отправился в поход на остров Кюсю, ведя с собой 200-тысячное войско. Симадзу не смогли противостоять армии, которая превосходила их силы в десять раз, и сдались противнику.

Таким образом, вся Западная Япония оказалась под контролем Тоётоми Хидэёси. На завоёванных землях он запретил распространять христианство (1587) и изъял оружие у местного населения (1588).

Осада замка Одавара

С 1589 года Хидэёси обдумывал план уничтожения крупнейшего властителя региона Канто, рода Го-Ходзё. Поводом к войне стал захват вассалами последнего одного из замков, который принадлежал родам Санада и Судзуки, союзникам Тоётоми. В 1590 году Хидэёси осадил главную цитадель противника, замок Одавара, решив взять её измором.

Во время осады он приказал всем властителям Восточной Японии появиться в его ставке, чтобы доказать свою лояльность. Почти все самураи из региона Тохоку прибыли в штаб Хидэёси и признали свою зависимость от него.

За три месяца вражеская крепость, которую в своё время не смогли взять такие видные полководцы, как Такэда Сингэн и Уэсуги Кэнсин, пала. Предводитель рода Го-Ходзё совершил сэппуку вместе с сыновьями. К 1590 году Тоётоми Хидэёси фактически стал единоличным правителем Японских островов.

Внутренняя политика

Разбив последнего опасного врага, Хидэёси объединил все японские земли под своей властью. Столетний период междоусобиц и войн закончился. Новый правитель Японии передал титул правителя кампаку своему племяннику Хидэцугу, а сам принял звание тайко (регента в отставке).

Хидэёси продолжил экономический курс своего предшественника Оды Нобунаги, главным принципом которого была свобода торговли. Он собирался провести денежную реформу, начав чеканку первой японской золотой монеты. Хидэёси также составил общеяпонский земельный кадастр и закрепил землю за крестьянами, обрабатывавшими её. Его политика изъятия оружия (включая даже косы, серпы, вилы и ножи) у мирного населения оказывала содействие формированию классового общества, которое отныне было разделено на администраторов из военного класса (самураев) и гражданских подданных (крестьян, мещан, торговцев). Для поддержания 200-тысячной армии и разветвлённого бюрократического аппарата Хидэёси ввёл высокий налог на крестьянство, составлявший 2/3 урожая. Вместе с тем, окончание периода войн привело к экономической стабилизации: площади обрабатываемых земель возросли на 70 %, а годовой сбор риса в стране достиг 3,5 млн т.

К известным внутриполитическим мероприятиям Хидэёси, относится закон об изгнании миссионеров и массовые убийства христиан на острове Кюсю (1587, 1589 и т. п.). Традиционалистская историография трактует их как борьбу Хидэёси с «европейским колониализмом» в Японии. Поводом запрета на христианство послужил отказ Португалии предоставить помощь в постройке и отправке флота для завоевания японцами Восточной Азии.

Так или иначе, 19 июня 1587 Тоётоми Хидэёси издал указ, требовавший от христианских миссионеров в течение 20 дней покинуть страну под угрозой смерти. 26 христиан, в том числе 9 европейцев, были подвергнуты жестоким пыткам и показательному распятию на крестах в Нагасаки.

Имдинская война

В 1592 году Хидэёси провозгласил, что собирается завоевать Корею, Китай, а если выйдет — и Индию, то есть весь цивилизованный мир в представлениях средневековых японцев. Первым делом он перенёс свою ставку из Осаки на запад, в город Нагоя, в котором возвёл ещё один исполинский замок.

Причины начала войны не совсем понятны. Историки-рационалисты объясняют их стараниями Хидэёси удалить с Японии потенциально опасных самураев, направив их на штурм мнимого внешнего врага. Существует и другая точка зрения, согласно которой главной причиной начала конфликта было состояние ментального здоровья Хидэёси — его действия начали становиться неадекватными. Действительно, со временем, опьянённый своими успехами в завоевании Японии, Хидэёси постепенно выживал из ума: организовал гарем из 300 наложниц, по преимуществу 12-13-летних девушек, пребывал в постоянной паранойе из-за угроз мятежей и заговоров, сгонял сотни тысяч крестьян на строительство ненужных в военном плане крепостей. В конце концов, диктатор потерял связь с реальностью и возомнил себя богом войны Хатиманом. Война стала очередной персональной прихотью воинствующего Тоётоми, которому стало слишком тесно в покорённой Японии.

Захват островов Сикоку и Кюсю правитель воспринимал как покорение Востока: «Быстрый и грандиозный успех сопровождал моё возвышение, подобно восходящему солнцу, осветив всю землю». По воспоминаниям современников, Тоётоми угрожал завоевать все «четыреста провинций» Китая: «Я соберу могучую армию и вторгнусь в великую Мин». При этом, нужно понимать, размеры Китая воспринимались в те времена Японией весьма размыто. Тоётоми предполагал предложить вану Кореи (формально вассалу Китая) добровольно сдаться и объединиться в освободительной войне против Китая: «Если я приступлю к исполнению этого замысла [то есть завоеванию Мин], то надеюсь, что Корея станет моим авангардом, пусть же преуспеет в этом. Ибо моя дружба с вашей почтенной страной целиком зависит от того, как вы себя поведёте, когда я поведу свою армию против Китая». Однако, получив отказ, Тоётоми двинул на Корею свою армию, самую передовую в Азии по тем временам, вооруженную мушкетами и владеющую современными методами ведения боя.

В апреле 1592 года возглавляемый Укитой Хидэиэ 160-тысячный самурайский экспедиционный корпус, снаряжённый Хидэёси, переплыл на тысяче кораблей Японское море и высадился в Пусане на Корейском полуострове. Первые месяцы войны были успешными для японцев, захвативших главные корейские города и вышедших на границу с Китаем. 3 мая японцы были уже в Сеуле, тогдашней столице Кореи, а корейский ван Сончжо из династии Чосон бежал в Пхеньян, который также капитулировал в июне 1592 года. На окончательное завоевание Кореи японский диктатор отводил 4-5 месяцев, а при его дворе появились «губернаторы» не только Кореи, но и Китая. Оккупационные японские войска устроили в Корее жестокий террор, свидетельством которого стала «Могила ушей» Мимидзука на территории Киото, в которой захоронены 200 000 отрезанных у варварски убитых корейцев ушей. Бывшую столицу династии Силла, Кёнджу, японцы сровняли с землёй. Однако в скором времени японские агрессоры встретились с отчаянным сопротивлением корейского народа, начавшего в тылу неприятеля настоящую партизанскую войну, возглавляемую подпольной «Армией справедливости». Корейцы активно применяли свои передовые изобретения — «огненные повозки» (хвачхи) и бронированные корабли (кобуксоны). В это же время выдающийся корейский адмирал Ли Сунсин, используя кобуксоны, за первые три месяца войны потопил более 300 кораблей противника в битвах при Окпхо-Тхонъён, в Сачхонской бухте, под Пусаном и Ангольпхо, отрезав таким образом армию вторжения от баз снабжения. Вступление же китайской армии под командованием Ли Жусуна на помощь корейскому государству, формально пребывающему в вассальных отношениях с Китаем, резко изменило ситуацию на фронте. Самураи были вынуждены отступить к окраинам современного Сеула, и Корейский полуостров оказался фактически разделенным на северную (китайскую) и южную (японскую) части. Командующие обеих армий заключили временное перемирие, договорившись об отправке посольства к Хидэёси и обсуждению условий окончательного мира.

Тем временем, в 1593 году в Японии Ёдогими, наложница пожилого Тоётоми (когда-то её звали О-Тятя и она была старшей дочерью Адзаи Нагамасы и его жены О-Ити, сестры Оды Нобунаги) родила ему сына Хидэёри. Желая передать власть сыну перед своей смертью, Хидэёси лишил собственного племянника должности кампаку, которая считалась главной в семье Тоётоми, и приказал ему совершить сэппуку. Ощущая близкую кончину, Хидэёси собрал влиятельнейших властителей Японии и создал опекунский совет пяти старейшин и совет пяти управляющих (тайро), задачей которых было помогать его сыну Хидеёри в управлении государством после смерти его отца.

В 1596 году в Осаку прибыло китайское посольство с условиями мира. Династия Мин признавала Хидэёси «государем Японии» и потребовала вывести войска из Кореи — вассального ей государства. Амбициозный Хидэёси не только не принял этих условий, но и обругал посольство и лично китайского императора Ваньли. В 1597 году война на Корейском полуострове возобновились, причём в пользу японцев сложились сами обстоятельства — оклеветанный недоброжелателями флотоводец Ли Сунсин был отстранён от занимаемой им должности, а его преемники потеряли контроль над морем. Однако японцы не смогли продвинуться на север. Даже больше, они не были в состоянии удержать завоёванные территории и отступили к южному побережью. Уже после смерти Хидэёси Ли Сунсин разгромил японский флот в бухте Норянджин в ноябре 1598 года, лишив японцев последней надежды на благоприятный исход войны.

Между тем, 18 сентября 1598 года Тоётоми Хидэёси умер. Весть об этом долетела к экспедиционным войскам в Корее практически одновременно с уведомлением о потере флота при Норянджине, и утомленные самураи немедленно начали отступление домой. Смерть Хидэёси также стала сигналом к действию для Токугавы Иэясу, члена опекунского совета пяти старейшин, который за 15 лет уничтожил род Тоётоми и, став сёгуном, получил единоличную власть над Японией.

См. также

• Ода Нобунага
• Токугава Иэясу

Литература

• Искендеров А. А. Тоётоми Хидэёси. — М. : Наука, 1984. — 447 с.</span>
• Прасол А. Ф. Объединение Японии. Тоётоми Хидэёси. — М. : ВКН, 2016. — 464 с. — ISBN 978-5-9906061-7-3.</span>

Ссылки

• [www.echo.msk.ru/programs/vsetak/662792-echo/#element-text Тоётоми Хидэёси. Из крестьян в самураи. // Программа «Эха Москвы» «Всё так», Часть 1] и [www.echo.msk.ru/programs/vsetak/664118-echo/#element-text Часть 2]

Отрывок, характеризующий Тоётоми Хидэёси

Полковник был плотный, высокий и сангвинический немец, очевидно, служака и патриот. Он обиделся словами Шиншина.
– А затэ м, мы лосты вый государ, – сказал он, выговаривая э вместо е и ъ вместо ь . – Затэм, что импэ ратор это знаэ т. Он в манифэ стэ сказал, что нэ можэ т смотрэт равнодушно на опасности, угрожающие России, и что бэ зопасност империи, достоинство ее и святост союзов , – сказал он, почему то особенно налегая на слово «союзов», как будто в этом была вся сущность дела.
И с свойственною ему непогрешимою, официальною памятью он повторил вступительные слова манифеста… «и желание, единственную и непременную цель государя составляющее: водворить в Европе на прочных основаниях мир – решили его двинуть ныне часть войска за границу и сделать к достижению „намерения сего новые усилия“.
– Вот зачэм, мы лосты вый государ, – заключил он, назидательно выпивая стакан вина и оглядываясь на графа за поощрением.
– Connaissez vous le proverbe: [Знаете пословицу:] «Ерема, Ерема, сидел бы ты дома, точил бы свои веретена», – сказал Шиншин, морщась и улыбаясь. – Cela nous convient a merveille. [Это нам кстати.] Уж на что Суворова – и того расколотили, a plate couture, [на голову,] а где y нас Суворовы теперь? Je vous demande un peu, [Спрашиваю я вас,] – беспрестанно перескакивая с русского на французский язык, говорил он.
– Мы должны и драться до послэ днэ капли кров, – сказал полковник, ударяя по столу, – и умэ р р рэ т за своэ го импэ ратора, и тогда всэ й будэ т хорошо. А рассуждать как мо о ожно (он особенно вытянул голос на слове «можно»), как мо о ожно менше, – докончил он, опять обращаясь к графу. – Так старые гусары судим, вот и всё. А вы как судитэ , молодой человек и молодой гусар? – прибавил он, обращаясь к Николаю, который, услыхав, что дело шло о войне, оставил свою собеседницу и во все глаза смотрел и всеми ушами слушал полковника.
– Совершенно с вами согласен, – отвечал Николай, весь вспыхнув, вертя тарелку и переставляя стаканы с таким решительным и отчаянным видом, как будто в настоящую минуту он подвергался великой опасности, – я убежден, что русские должны умирать или побеждать, – сказал он, сам чувствуя так же, как и другие, после того как слово уже было сказано, что оно было слишком восторженно и напыщенно для настоящего случая и потому неловко.
– C'est bien beau ce que vous venez de dire, [Прекрасно! прекрасно то, что вы сказали,] – сказала сидевшая подле него Жюли, вздыхая. Соня задрожала вся и покраснела до ушей, за ушами и до шеи и плеч, в то время как Николай говорил. Пьер прислушался к речам полковника и одобрительно закивал головой.
– Вот это славно, – сказал он.
– Настоящэ й гусар, молодой человэк, – крикнул полковник, ударив опять по столу.
– О чем вы там шумите? – вдруг послышался через стол басистый голос Марьи Дмитриевны. – Что ты по столу стучишь? – обратилась она к гусару, – на кого ты горячишься? верно, думаешь, что тут французы перед тобой?
– Я правду говору, – улыбаясь сказал гусар.
– Всё о войне, – через стол прокричал граф. – Ведь у меня сын идет, Марья Дмитриевна, сын идет.
– А у меня четыре сына в армии, а я не тужу. На всё воля Божья: и на печи лежа умрешь, и в сражении Бог помилует, – прозвучал без всякого усилия, с того конца стола густой голос Марьи Дмитриевны.
– Это так.
И разговор опять сосредоточился – дамский на своем конце стола, мужской на своем.
– А вот не спросишь, – говорил маленький брат Наташе, – а вот не спросишь!
– Спрошу, – отвечала Наташа.
Лицо ее вдруг разгорелось, выражая отчаянную и веселую решимость. Она привстала, приглашая взглядом Пьера, сидевшего против нее, прислушаться, и обратилась к матери:
– Мама! – прозвучал по всему столу ее детски грудной голос.
– Что тебе? – спросила графиня испуганно, но, по лицу дочери увидев, что это была шалость, строго замахала ей рукой, делая угрожающий и отрицательный жест головой.
Разговор притих.
– Мама! какое пирожное будет? – еще решительнее, не срываясь, прозвучал голосок Наташи.
Графиня хотела хмуриться, но не могла. Марья Дмитриевна погрозила толстым пальцем.
– Казак, – проговорила она с угрозой.
Большинство гостей смотрели на старших, не зная, как следует принять эту выходку.
– Вот я тебя! – сказала графиня.
– Мама! что пирожное будет? – закричала Наташа уже смело и капризно весело, вперед уверенная, что выходка ее будет принята хорошо.
Соня и толстый Петя прятались от смеха.
– Вот и спросила, – прошептала Наташа маленькому брату и Пьеру, на которого она опять взглянула.
– Мороженое, только тебе не дадут, – сказала Марья Дмитриевна.
Наташа видела, что бояться нечего, и потому не побоялась и Марьи Дмитриевны.
– Марья Дмитриевна? какое мороженое! Я сливочное не люблю.
– Морковное.
– Нет, какое? Марья Дмитриевна, какое? – почти кричала она. – Я хочу знать!
Марья Дмитриевна и графиня засмеялись, и за ними все гости. Все смеялись не ответу Марьи Дмитриевны, но непостижимой смелости и ловкости этой девочки, умевшей и смевшей так обращаться с Марьей Дмитриевной.
Наташа отстала только тогда, когда ей сказали, что будет ананасное. Перед мороженым подали шампанское. Опять заиграла музыка, граф поцеловался с графинюшкою, и гости, вставая, поздравляли графиню, через стол чокались с графом, детьми и друг с другом. Опять забегали официанты, загремели стулья, и в том же порядке, но с более красными лицами, гости вернулись в гостиную и кабинет графа.


Раздвинули бостонные столы, составили партии, и гости графа разместились в двух гостиных, диванной и библиотеке.
Граф, распустив карты веером, с трудом удерживался от привычки послеобеденного сна и всему смеялся. Молодежь, подстрекаемая графиней, собралась около клавикорд и арфы. Жюли первая, по просьбе всех, сыграла на арфе пьеску с вариациями и вместе с другими девицами стала просить Наташу и Николая, известных своею музыкальностью, спеть что нибудь. Наташа, к которой обратились как к большой, была, видимо, этим очень горда, но вместе с тем и робела.
– Что будем петь? – спросила она.
– «Ключ», – отвечал Николай.
– Ну, давайте скорее. Борис, идите сюда, – сказала Наташа. – А где же Соня?
Она оглянулась и, увидав, что ее друга нет в комнате, побежала за ней.
Вбежав в Сонину комнату и не найдя там свою подругу, Наташа пробежала в детскую – и там не было Сони. Наташа поняла, что Соня была в коридоре на сундуке. Сундук в коридоре был место печалей женского молодого поколения дома Ростовых. Действительно, Соня в своем воздушном розовом платьице, приминая его, лежала ничком на грязной полосатой няниной перине, на сундуке и, закрыв лицо пальчиками, навзрыд плакала, подрагивая своими оголенными плечиками. Лицо Наташи, оживленное, целый день именинное, вдруг изменилось: глаза ее остановились, потом содрогнулась ее широкая шея, углы губ опустились.
– Соня! что ты?… Что, что с тобой? У у у!…
И Наташа, распустив свой большой рот и сделавшись совершенно дурною, заревела, как ребенок, не зная причины и только оттого, что Соня плакала. Соня хотела поднять голову, хотела отвечать, но не могла и еще больше спряталась. Наташа плакала, присев на синей перине и обнимая друга. Собравшись с силами, Соня приподнялась, начала утирать слезы и рассказывать.
– Николенька едет через неделю, его… бумага… вышла… он сам мне сказал… Да я бы всё не плакала… (она показала бумажку, которую держала в руке: то были стихи, написанные Николаем) я бы всё не плакала, но ты не можешь… никто не может понять… какая у него душа.
И она опять принялась плакать о том, что душа его была так хороша.
– Тебе хорошо… я не завидую… я тебя люблю, и Бориса тоже, – говорила она, собравшись немного с силами, – он милый… для вас нет препятствий. А Николай мне cousin… надобно… сам митрополит… и то нельзя. И потом, ежели маменьке… (Соня графиню и считала и называла матерью), она скажет, что я порчу карьеру Николая, у меня нет сердца, что я неблагодарная, а право… вот ей Богу… (она перекрестилась) я так люблю и ее, и всех вас, только Вера одна… За что? Что я ей сделала? Я так благодарна вам, что рада бы всем пожертвовать, да мне нечем…
Соня не могла больше говорить и опять спрятала голову в руках и перине. Наташа начинала успокоиваться, но по лицу ее видно было, что она понимала всю важность горя своего друга.
– Соня! – сказала она вдруг, как будто догадавшись о настоящей причине огорчения кузины. – Верно, Вера с тобой говорила после обеда? Да?
– Да, эти стихи сам Николай написал, а я списала еще другие; она и нашла их у меня на столе и сказала, что и покажет их маменьке, и еще говорила, что я неблагодарная, что маменька никогда не позволит ему жениться на мне, а он женится на Жюли. Ты видишь, как он с ней целый день… Наташа! За что?…
И опять она заплакала горьче прежнего. Наташа приподняла ее, обняла и, улыбаясь сквозь слезы, стала ее успокоивать.
– Соня, ты не верь ей, душенька, не верь. Помнишь, как мы все втроем говорили с Николенькой в диванной; помнишь, после ужина? Ведь мы всё решили, как будет. Я уже не помню как, но, помнишь, как было всё хорошо и всё можно. Вот дяденьки Шиншина брат женат же на двоюродной сестре, а мы ведь троюродные. И Борис говорил, что это очень можно. Ты знаешь, я ему всё сказала. А он такой умный и такой хороший, – говорила Наташа… – Ты, Соня, не плачь, голубчик милый, душенька, Соня. – И она целовала ее, смеясь. – Вера злая, Бог с ней! А всё будет хорошо, и маменьке она не скажет; Николенька сам скажет, и он и не думал об Жюли.
И она целовала ее в голову. Соня приподнялась, и котеночек оживился, глазки заблистали, и он готов был, казалось, вот вот взмахнуть хвостом, вспрыгнуть на мягкие лапки и опять заиграть с клубком, как ему и было прилично.
– Ты думаешь? Право? Ей Богу? – сказала она, быстро оправляя платье и прическу.
– Право, ей Богу! – отвечала Наташа, оправляя своему другу под косой выбившуюся прядь жестких волос.
И они обе засмеялись.
– Ну, пойдем петь «Ключ».
– Пойдем.
– А знаешь, этот толстый Пьер, что против меня сидел, такой смешной! – сказала вдруг Наташа, останавливаясь. – Мне очень весело!
И Наташа побежала по коридору.
Соня, отряхнув пух и спрятав стихи за пазуху, к шейке с выступавшими костями груди, легкими, веселыми шагами, с раскрасневшимся лицом, побежала вслед за Наташей по коридору в диванную. По просьбе гостей молодые люди спели квартет «Ключ», который всем очень понравился; потом Николай спел вновь выученную им песню.
В приятну ночь, при лунном свете,
Представить счастливо себе,
Что некто есть еще на свете,
Кто думает и о тебе!
Что и она, рукой прекрасной,
По арфе золотой бродя,
Своей гармониею страстной
Зовет к себе, зовет тебя!
Еще день, два, и рай настанет…
Но ах! твой друг не доживет!
И он не допел еще последних слов, когда в зале молодежь приготовилась к танцам и на хорах застучали ногами и закашляли музыканты.

Пьер сидел в гостиной, где Шиншин, как с приезжим из за границы, завел с ним скучный для Пьера политический разговор, к которому присоединились и другие. Когда заиграла музыка, Наташа вошла в гостиную и, подойдя прямо к Пьеру, смеясь и краснея, сказала:
– Мама велела вас просить танцовать.
– Я боюсь спутать фигуры, – сказал Пьер, – но ежели вы хотите быть моим учителем…
И он подал свою толстую руку, низко опуская ее, тоненькой девочке.
Пока расстанавливались пары и строили музыканты, Пьер сел с своей маленькой дамой. Наташа была совершенно счастлива; она танцовала с большим , с приехавшим из за границы . Она сидела на виду у всех и разговаривала с ним, как большая. У нее в руке был веер, который ей дала подержать одна барышня. И, приняв самую светскую позу (Бог знает, где и когда она этому научилась), она, обмахиваясь веером и улыбаясь через веер, говорила с своим кавалером.
– Какова, какова? Смотрите, смотрите, – сказала старая графиня, проходя через залу и указывая на Наташу.
Наташа покраснела и засмеялась.
– Ну, что вы, мама? Ну, что вам за охота? Что ж тут удивительного?

В середине третьего экосеза зашевелились стулья в гостиной, где играли граф и Марья Дмитриевна, и большая часть почетных гостей и старички, потягиваясь после долгого сиденья и укладывая в карманы бумажники и кошельки, выходили в двери залы. Впереди шла Марья Дмитриевна с графом – оба с веселыми лицами. Граф с шутливою вежливостью, как то по балетному, подал округленную руку Марье Дмитриевне. Он выпрямился, и лицо его озарилось особенною молодецки хитрою улыбкой, и как только дотанцовали последнюю фигуру экосеза, он ударил в ладоши музыкантам и закричал на хоры, обращаясь к первой скрипке:
– Семен! Данилу Купора знаешь?
Это был любимый танец графа, танцованный им еще в молодости. (Данило Купор была собственно одна фигура англеза .)
– Смотрите на папа, – закричала на всю залу Наташа (совершенно забыв, что она танцует с большим), пригибая к коленам свою кудрявую головку и заливаясь своим звонким смехом по всей зале.
Действительно, всё, что только было в зале, с улыбкою радости смотрело на веселого старичка, который рядом с своею сановитою дамой, Марьей Дмитриевной, бывшей выше его ростом, округлял руки, в такт потряхивая ими, расправлял плечи, вывертывал ноги, слегка притопывая, и всё более и более распускавшеюся улыбкой на своем круглом лице приготовлял зрителей к тому, что будет. Как только заслышались веселые, вызывающие звуки Данилы Купора, похожие на развеселого трепачка, все двери залы вдруг заставились с одной стороны мужскими, с другой – женскими улыбающимися лицами дворовых, вышедших посмотреть на веселящегося барина.
– Батюшка то наш! Орел! – проговорила громко няня из одной двери.
Граф танцовал хорошо и знал это, но его дама вовсе не умела и не хотела хорошо танцовать. Ее огромное тело стояло прямо с опущенными вниз мощными руками (она передала ридикюль графине); только одно строгое, но красивое лицо ее танцовало. Что выражалось во всей круглой фигуре графа, у Марьи Дмитриевны выражалось лишь в более и более улыбающемся лице и вздергивающемся носе. Но зато, ежели граф, всё более и более расходясь, пленял зрителей неожиданностью ловких выверток и легких прыжков своих мягких ног, Марья Дмитриевна малейшим усердием при движении плеч или округлении рук в поворотах и притопываньях, производила не меньшее впечатление по заслуге, которую ценил всякий при ее тучности и всегдашней суровости. Пляска оживлялась всё более и более. Визави не могли ни на минуту обратить на себя внимания и даже не старались о том. Всё было занято графом и Марьею Дмитриевной. Наташа дергала за рукава и платье всех присутствовавших, которые и без того не спускали глаз с танцующих, и требовала, чтоб смотрели на папеньку. Граф в промежутках танца тяжело переводил дух, махал и кричал музыкантам, чтоб они играли скорее. Скорее, скорее и скорее, лише, лише и лише развертывался граф, то на цыпочках, то на каблуках, носясь вокруг Марьи Дмитриевны и, наконец, повернув свою даму к ее месту, сделал последнее па, подняв сзади кверху свою мягкую ногу, склонив вспотевшую голову с улыбающимся лицом и округло размахнув правою рукой среди грохота рукоплесканий и хохота, особенно Наташи. Оба танцующие остановились, тяжело переводя дыхание и утираясь батистовыми платками.
– Вот как в наше время танцовывали, ma chere, – сказал граф.
– Ай да Данила Купор! – тяжело и продолжительно выпуская дух и засучивая рукава, сказала Марья Дмитриевна.


В то время как у Ростовых танцовали в зале шестой англез под звуки от усталости фальшививших музыкантов, и усталые официанты и повара готовили ужин, с графом Безухим сделался шестой удар. Доктора объявили, что надежды к выздоровлению нет; больному дана была глухая исповедь и причастие; делали приготовления для соборования, и в доме была суетня и тревога ожидания, обыкновенные в такие минуты. Вне дома, за воротами толпились, скрываясь от подъезжавших экипажей, гробовщики, ожидая богатого заказа на похороны графа. Главнокомандующий Москвы, который беспрестанно присылал адъютантов узнавать о положении графа, в этот вечер сам приезжал проститься с знаменитым Екатерининским вельможей, графом Безухим.
Великолепная приемная комната была полна. Все почтительно встали, когда главнокомандующий, пробыв около получаса наедине с больным, вышел оттуда, слегка отвечая на поклоны и стараясь как можно скорее пройти мимо устремленных на него взглядов докторов, духовных лиц и родственников. Князь Василий, похудевший и побледневший за эти дни, провожал главнокомандующего и что то несколько раз тихо повторил ему.
Проводив главнокомандующего, князь Василий сел в зале один на стул, закинув высоко ногу на ногу, на коленку упирая локоть и рукою закрыв глаза. Посидев так несколько времени, он встал и непривычно поспешными шагами, оглядываясь кругом испуганными глазами, пошел чрез длинный коридор на заднюю половину дома, к старшей княжне.
Находившиеся в слабо освещенной комнате неровным шопотом говорили между собой и замолкали каждый раз и полными вопроса и ожидания глазами оглядывались на дверь, которая вела в покои умирающего и издавала слабый звук, когда кто нибудь выходил из нее или входил в нее.
– Предел человеческий, – говорил старичок, духовное лицо, даме, подсевшей к нему и наивно слушавшей его, – предел положен, его же не прейдеши.
– Я думаю, не поздно ли соборовать? – прибавляя духовный титул, спрашивала дама, как будто не имея на этот счет никакого своего мнения.
– Таинство, матушка, великое, – отвечало духовное лицо, проводя рукою по лысине, по которой пролегало несколько прядей зачесанных полуседых волос.
– Это кто же? сам главнокомандующий был? – спрашивали в другом конце комнаты. – Какой моложавый!…
– А седьмой десяток! Что, говорят, граф то не узнает уж? Хотели соборовать?
– Я одного знал: семь раз соборовался.
Вторая княжна только вышла из комнаты больного с заплаканными глазами и села подле доктора Лоррена, который в грациозной позе сидел под портретом Екатерины, облокотившись на стол.
– Tres beau, – говорил доктор, отвечая на вопрос о погоде, – tres beau, princesse, et puis, a Moscou on se croit a la campagne. [прекрасная погода, княжна, и потом Москва так похожа на деревню.]
– N'est ce pas? [Не правда ли?] – сказала княжна, вздыхая. – Так можно ему пить?
Лоррен задумался.
– Он принял лекарство?
– Да.
Доктор посмотрел на брегет.
– Возьмите стакан отварной воды и положите une pincee (он своими тонкими пальцами показал, что значит une pincee) de cremortartari… [щепотку кремортартара…]
– Не пило слушай , – говорил немец доктор адъютанту, – чтопи с третий удар шивь оставался .
– А какой свежий был мужчина! – говорил адъютант. – И кому пойдет это богатство? – прибавил он шопотом.
– Окотник найдутся , – улыбаясь, отвечал немец.
Все опять оглянулись на дверь: она скрипнула, и вторая княжна, сделав питье, показанное Лорреном, понесла его больному. Немец доктор подошел к Лоррену.
– Еще, может, дотянется до завтрашнего утра? – спросил немец, дурно выговаривая по французски.
Лоррен, поджав губы, строго и отрицательно помахал пальцем перед своим носом.
– Сегодня ночью, не позже, – сказал он тихо, с приличною улыбкой самодовольства в том, что ясно умеет понимать и выражать положение больного, и отошел.

Между тем князь Василий отворил дверь в комнату княжны.
В комнате было полутемно; только две лампадки горели перед образами, и хорошо пахло куреньем и цветами. Вся комната была установлена мелкою мебелью шифоньерок, шкапчиков, столиков. Из за ширм виднелись белые покрывала высокой пуховой кровати. Собачка залаяла.
– Ах, это вы, mon cousin?
Она встала и оправила волосы, которые у нее всегда, даже и теперь, были так необыкновенно гладки, как будто они были сделаны из одного куска с головой и покрыты лаком.
– Что, случилось что нибудь? – спросила она. – Я уже так напугалась.
– Ничего, всё то же; я только пришел поговорить с тобой, Катишь, о деле, – проговорил князь, устало садясь на кресло, с которого она встала. – Как ты нагрела, однако, – сказал он, – ну, садись сюда, causons. [поговорим.]
– Я думала, не случилось ли что? – сказала княжна и с своим неизменным, каменно строгим выражением лица села против князя, готовясь слушать.
– Хотела уснуть, mon cousin, и не могу.
– Ну, что, моя милая? – сказал князь Василий, взяв руку княжны и пригибая ее по своей привычке книзу.
Видно было, что это «ну, что» относилось ко многому такому, что, не называя, они понимали оба.
Княжна, с своею несообразно длинною по ногам, сухою и прямою талией, прямо и бесстрастно смотрела на князя выпуклыми серыми глазами. Она покачала головой и, вздохнув, посмотрела на образа. Жест ее можно было объяснить и как выражение печали и преданности, и как выражение усталости и надежды на скорый отдых. Князь Василий объяснил этот жест как выражение усталости.
– А мне то, – сказал он, – ты думаешь, легче? Je suis ereinte, comme un cheval de poste; [Я заморен, как почтовая лошадь;] а всё таки мне надо с тобой поговорить, Катишь, и очень серьезно.
Князь Василий замолчал, и щеки его начинали нервически подергиваться то на одну, то на другую сторону, придавая его лицу неприятное выражение, какое никогда не показывалось на лице князя Василия, когда он бывал в гостиных. Глаза его тоже были не такие, как всегда: то они смотрели нагло шутливо, то испуганно оглядывались.
Княжна, своими сухими, худыми руками придерживая на коленях собачку, внимательно смотрела в глаза князю Василию; но видно было, что она не прервет молчания вопросом, хотя бы ей пришлось молчать до утра.
– Вот видите ли, моя милая княжна и кузина, Катерина Семеновна, – продолжал князь Василий, видимо, не без внутренней борьбы приступая к продолжению своей речи, – в такие минуты, как теперь, обо всём надо подумать. Надо подумать о будущем, о вас… Я вас всех люблю, как своих детей, ты это знаешь.
Княжна так же тускло и неподвижно смотрела на него.
– Наконец, надо подумать и о моем семействе, – сердито отталкивая от себя столик и не глядя на нее, продолжал князь Василий, – ты знаешь, Катишь, что вы, три сестры Мамонтовы, да еще моя жена, мы одни прямые наследники графа. Знаю, знаю, как тебе тяжело говорить и думать о таких вещах. И мне не легче; но, друг мой, мне шестой десяток, надо быть ко всему готовым. Ты знаешь ли, что я послал за Пьером, и что граф, прямо указывая на его портрет, требовал его к себе?
Князь Василий вопросительно посмотрел на княжну, но не мог понять, соображала ли она то, что он ей сказал, или просто смотрела на него…
– Я об одном не перестаю молить Бога, mon cousin, – отвечала она, – чтоб он помиловал его и дал бы его прекрасной душе спокойно покинуть эту…
– Да, это так, – нетерпеливо продолжал князь Василий, потирая лысину и опять с злобой придвигая к себе отодвинутый столик, – но, наконец…наконец дело в том, ты сама знаешь, что прошлою зимой граф написал завещание, по которому он всё имение, помимо прямых наследников и нас, отдавал Пьеру.
– Мало ли он писал завещаний! – спокойно сказала княжна. – Но Пьеру он не мог завещать. Пьер незаконный.
– Ma chere, – сказал вдруг князь Василий, прижав к себе столик, оживившись и начав говорить скорей, – но что, ежели письмо написано государю, и граф просит усыновить Пьера? Понимаешь, по заслугам графа его просьба будет уважена…
Княжна улыбнулась, как улыбаются люди, которые думают что знают дело больше, чем те, с кем разговаривают.
– Я тебе скажу больше, – продолжал князь Василий, хватая ее за руку, – письмо было написано, хотя и не отослано, и государь знал о нем. Вопрос только в том, уничтожено ли оно, или нет. Ежели нет, то как скоро всё кончится , – князь Василий вздохнул, давая этим понять, что он разумел под словами всё кончится , – и вскроют бумаги графа, завещание с письмом будет передано государю, и просьба его, наверно, будет уважена. Пьер, как законный сын, получит всё.
– А наша часть? – спросила княжна, иронически улыбаясь так, как будто всё, но только не это, могло случиться.
– Mais, ma pauvre Catiche, c'est clair, comme le jour. [Но, моя дорогая Катишь, это ясно, как день.] Он один тогда законный наследник всего, а вы не получите ни вот этого. Ты должна знать, моя милая, были ли написаны завещание и письмо, и уничтожены ли они. И ежели почему нибудь они забыты, то ты должна знать, где они, и найти их, потому что…
– Этого только недоставало! – перебила его княжна, сардонически улыбаясь и не изменяя выражения глаз. – Я женщина; по вашему мы все глупы; но я настолько знаю, что незаконный сын не может наследовать… Un batard, [Незаконный,] – прибавила она, полагая этим переводом окончательно показать князю его неосновательность.
– Как ты не понимаешь, наконец, Катишь! Ты так умна: как ты не понимаешь, – ежели граф написал письмо государю, в котором просит его признать сына законным, стало быть, Пьер уж будет не Пьер, а граф Безухой, и тогда он по завещанию получит всё? И ежели завещание с письмом не уничтожены, то тебе, кроме утешения, что ты была добродетельна et tout ce qui s'en suit, [и всего, что отсюда вытекает,] ничего не останется. Это верно.