Маврикий (Полетаев)

Преподобномученик Маврикий
Имя в миру	Михаил Владимирович Полетаев
Рождение	18 (30) декабря 1880(1880-12-30) Кронштадт, Санкт-Петербургская губерния, Российская империя
Смерть	4 октября 1937(1937-10-04) (56 лет)
Почитается	в православии
Канонизирован	20 августа 2000 года, Архиерейский собор Русской Православной Церкви
В лике	преподобномучеников
День памяти	21 сентября (4 октября) и в Соборе новомучеников и исповедников Российских

Архимандрит Маврикий (в миру Михаил Владимирович Полетаев; 18 декабря 1880, Кронштадт, Санкт-Петербургская губерния — 4 октября 1937, Караганда) — архимандрит Православной Российской Церкви.

Прославлен в лике преподобномученика в августе 2000 года. Память: 25 января (7 февраля) в Cоборе новомучеников и исповедников Церкви Русской и в день кончины — 21 сентября (4 октября).

Биография

Родился 18 декабря 1880 года в городе Кронштадт. Его отец, протодьякон Владимир Михайлович Полетаев служил в Андреевском соборе при Иоанне Кронштадтском и был женат на Марии Петровне Несвицкой, племяннице супруги Иоанна Кронштадтского.

В 1901 году окончил Санкт-Петербургскую духовную семинарию по второму разряду, после чего женился и принял священный сан.

Местом служения он выбирает далёкий Туркестан. Согласно сохранившемуся в его семье преданию, это решение было принято не без влияния Иоанна Кронштадтского, который благословил Михаила на службу в Средней Азии, куда священники ехали служить не очень охотно. В 1908 году уезжает с семьей в Туркменистан служить священником при Русской армии. Там иерея Михаила назначают настоятелем храма Покрова Пресвятой Богородицы в Мерве, построенный русскими солдатами в стиле русского «барокко»., которые несли службу на территории Туркменистана. Окормлял многочисленный гарнизон российской армии, находившийся в Мерве. Через несколько лет «за усердное служение Церкви» возведён в сан протоиерея.

После революции, не желая, чтобы семья пострадала с ним, оставил жену с детьми (сын Владимир 1904 года, дочери-Ольга 1905 года, Антонина 1909 года) и пешком ушел в Россию. Служил в городе Переславле-Залесском Владимирской губернии.

В 1927 году принимает в Троице-Сергиевой Лавре (по другим источникам в Никитском монастыре или во Владимире) постриг с именем Маврикий. Возведён в сан архимандрита.

Там 8 сентября 1928 года был арестован по постановлению коллегии ОГПУ отбывал ссылку в Орле за «контрреволюционную деятельность». Был приговорен к 3 годам ссылки (которые отбыл в Орле с 1928 по 1930 годы) с лишением права проживания в 6 крупных населенных пунктах страны.

После отбытия ссылки в Орле приехал в 1930 году в Загорск (ныне Сергиев Посад), где был настоятелем Кукуевской Всехсвятской церкви. Жил в 27 доме на Нижней Кукуевской улице Сергиева Посада (в доме Басовых).

21 октября 1935 года был арестован. Обвинение при аресте — «существование контрреволюционной монархической группировки духовенства и церковников во главе с монахом Маврикием и монахом игуменом Максимилианом». С этого дня и до 8 февраля 1936 года был заключен в Бутырской тюрьме в Москве. Хозяйка дома Басовых (где жил Маврикий) два раза ездила его навещать, а на третий раз передачу не приняли, сказали: «10 лет без права переписки».

8 февраля 1936 года был осужден по групповому делу «Дело духовенства и церковников во главе с архимандритом Маврикием. Загорск. 1936 г.». Святого преследовали за старца Алексия Соловьёва, похороненного на Кукуевском кладбище (которому в Храме Христа Спасителя на Всероссийском Поместном Соборе было доверенно вытащить жребий с именем нового Патриарха, которым стал святитель Тихон). Также в деле говорилось о призвании встать на защиту интересов верующих перед безбожной властью. 9 февраля 1937 года по приговору был отправлен в КарЛАГ (Казахстан).

28 сентября 1937 года был осуждён за проведения богослужений Карлаге и проповеди там. На допросах архимандрит Маврикий показал, что «…к советской власти он принципиально лоялен, хотя факт существования этого порядка управления мне не приятен». Остальные обвинения он отрицал и на допросе сказал: «Я своё молитвенное настроение храню при себе, во вне я его не проявлял».

4 октября 1937 года в 23:00 был расстрелян. По рассказам епископа Гурия (Егорова), который находился в КарЛАГе, Маврикия сильно мучили, потом расстреляли.

Канонизация

Архимандрит Маврикий (Полетаев) канонизирован Архиерейским Собором Русской Православной Церкви 2000 г. в лике преподобномучеников. Представлен Алматинской епархией. Дата канонизации 20 августа 2000 года.

6. Мученически или исповеднически пострадавшие епископы, иереи и диаконы причисляются к лику священномучеников или священноисповедников; архимандриты, игумены и игумении, иеромонахи, иеродиаконы, иноки и инокини, послушники и послушницы причисляются к лику преподобномучеников или преподобноисповедников, миряне — к лику мучеников или исповедников.

— Деяние Юбилейного Архиерейского Собора о соборном прославлении Новомучеников и исповедников Российских ХХ века

См. также

• Кондратьев, Василий Емельянович
• Новомученики Бутырские

Ссылки

• [rusk.ru/st.php?idar=25762 Головкин Н. Благословение святого Иоанна Кронштадтского]
• [www.pstbi.ru/bin/db.exe/ans/nm/?HYZ9EJxGHoxITYZCF2JMTdG6XbuAc89Ue8eceG*cXuufdS8UdO6UX8XZc8Wf668fc8Gcf8XUfe8ctmY* Новомученики и Исповедники Русской Православной Церкви XX века]
• [www.mospat.ru/archive/sobors/2000/381 Деяние Юбилейного Архиерейского Собора о соборном прославлении Новомучеников и исповедников Российских ХХ века (здесь Маврикий (Полетаев)в списке «от Алма-Атинской епархии»]
• [minds.by/stupeny/nomera/4/st4_16.html Журнал «Ступени» 2001 год № 3 (4) Святой преподобномученик Маврикий (Полетаев) (1880—1937)]

Отрывок, характеризующий Маврикий (Полетаев)

– Если прикажете, они уйдут, – сказал он.
– Нет, нет, я пойду к ним, – сказала княжна Марья
Несмотря на отговариванье Дуняши и няни, княжна Марья вышла на крыльцо. Дрон, Дуняша, няня и Михаил Иваныч шли за нею. «Они, вероятно, думают, что я предлагаю им хлеб с тем, чтобы они остались на своих местах, и сама уеду, бросив их на произвол французов, – думала княжна Марья. – Я им буду обещать месячину в подмосковной, квартиры; я уверена, что Andre еще больше бы сделав на моем месте», – думала она, подходя в сумерках к толпе, стоявшей на выгоне у амбара.
Толпа, скучиваясь, зашевелилась, и быстро снялись шляпы. Княжна Марья, опустив глаза и путаясь ногами в платье, близко подошла к ним. Столько разнообразных старых и молодых глаз было устремлено на нее и столько было разных лиц, что княжна Марья не видала ни одного лица и, чувствуя необходимость говорить вдруг со всеми, не знала, как быть. Но опять сознание того, что она – представительница отца и брата, придало ей силы, и она смело начала свою речь.
– Я очень рада, что вы пришли, – начала княжна Марья, не поднимая глаз и чувствуя, как быстро и сильно билось ее сердце. – Мне Дронушка сказал, что вас разорила война. Это наше общее горе, и я ничего не пожалею, чтобы помочь вам. Я сама еду, потому что уже опасно здесь и неприятель близко… потому что… Я вам отдаю все, мои друзья, и прошу вас взять все, весь хлеб наш, чтобы у вас не было нужды. А ежели вам сказали, что я отдаю вам хлеб с тем, чтобы вы остались здесь, то это неправда. Я, напротив, прошу вас уезжать со всем вашим имуществом в нашу подмосковную, и там я беру на себя и обещаю вам, что вы не будете нуждаться. Вам дадут и домы и хлеба. – Княжна остановилась. В толпе только слышались вздохи.
– Я не от себя делаю это, – продолжала княжна, – я это делаю именем покойного отца, который был вам хорошим барином, и за брата, и его сына.
Она опять остановилась. Никто не прерывал ее молчания.
– Горе наше общее, и будем делить всё пополам. Все, что мое, то ваше, – сказала она, оглядывая лица, стоявшие перед нею.
Все глаза смотрели на нее с одинаковым выражением, значения которого она не могла понять. Было ли это любопытство, преданность, благодарность, или испуг и недоверие, но выражение на всех лицах было одинаковое.
– Много довольны вашей милостью, только нам брать господский хлеб не приходится, – сказал голос сзади.
– Да отчего же? – сказала княжна.
Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе, замечала, что теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас же опускались.
– Отчего же вы не хотите? – спросила она опять.
Никто не отвечал.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась уловить чей нибудь взгляд.
– Отчего вы не говорите? – обратилась княжна к старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. – Скажи, ежели ты думаешь, что еще что нибудь нужно. Я все сделаю, – сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
– Чего соглашаться то, не нужно нам хлеба.
– Что ж, нам все бросить то? Не согласны. Не согласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… – раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
– Да вы не поняли, верно, – с грустной улыбкой сказала княжна Марья. – Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь неприятель разорит вас…
Но голос ее заглушали голоса толпы.
– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.


Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.