Шойбнер-Рихтер, Макс Эрвин фон
| Макс фон Шойбнер-Рихтер | ||
 Макс фон Шойбнер-Рихтер в 1915 году | ||
| Дата рождения | ||
|---|---|---|
| Место рождения | ||
| Дата смерти | ||
| Место смерти | ||
| Принадлежность | ||
| Род войск | ||
| Звание | ||
| Сражения/войны | ||
| Награды и премии |
| |
Макс Эрвин фон Шойбнер-Рихтер (нем. Max Erwin von Scheubner-Richter, настоящее имя Людвиг Максимилиан Эрвин Рихтер; 21 января 1884, Рига — 9 ноября 1923, Мюнхен) — немецкий дипломат и политический деятель, ранний соратник Гитлера.
Ранние годы
Родился в Риге в семье дирижёра и учителя музыки Карла Фридриха Рихтера (родился в Ошаце, умер в 1890 году в Риге), выходца из Саксонии[1]. Мать, Юстина Хаусвальд (родилась в Риге, умерла в Мюнхене 8 декабря 1917 года), была остзейской немкой. Дед по матери, Готтлоб Хаусвальд, владел в Риге фабрикой. После ранней смерти отца Макс жил с матерью в Риге по адресу Большая Невская улица, 26, квартира 13[2].
Выпускник Ревельского Петровского реального училища. В 1905/1906, 1906/1908 и 1909/1910 гг. учился на химическом отделении Рижского политехнического института. Летний семестр 1906 г. провёл изучая химию в Высшей технической школе в Дрездене, а 1908/1909 гг. — в Технической школе в Мюнхене и в местном университете[3]. 21 декабря 1916 г. защитил в Мюнхене диссертацию по химии на тему "Пинен гидробромида и его реакция на оксид серебра".
Состоял в рижской студенческой корпорации "Рубония", был знаком с Альфредом Розенбергом и Арно Шикеданцем со времён их юности.
В 1912 году женился на богатой вдове Матильде фон Шойбнер и был усыновлён одним из её родственников, получив её дворянскую фамилию.
Первая мировая война
10 августа 1914 года вступил добровольцем в 7-ой Баварский шеволежерский полк. Сначала служил на фронте, однако уже в ноябре 1914 был переведён на дипломатическую и разведывательную работу в Османскую империю.
С января по август 1915 года — вице-консул Германии в Эрзеруме. Являлся одним из очевидцев геноцида армян, документально подтвердившим факт целенаправленного истребления армян турецкими властями[4]. В ходе этих событий Шойбнер-Рихтер, лично спасавший отдельных армян, пытался повлиять на ситуацию через Берлин и Константинополь, однако его попытки не увенчались успехом.
Во время нахождения в должности, командуя подразделением, совершил военно-политическую экспедицию в Северную Персию (август 1915 — июнь 1916), перенёс малярию и надолго выбыл из строя.
После выздоровления в марте 1917 г. был отправлен на Западный фронт, в расположение 15-ой Баварской пехотной дивизии, где принял участие в боях при Аррасе. Летом того же года был отозван с фронта, некоторое время работал в Генштабе, а затем был переведён в Стокгольм для переговоров с представителями национальных меньшинств России.
Вскоре после занятия Моонзундских островов германскими войсками Шойбнер-Рихтер получил назначение в оккупационную администрацию в Прибалтике, где возглавил Отдел прессы при Главном командовании 8-ой армии в Риге. В это время с Шойбнером-Рихтером работали Арно Шикеданц и Макс Бём.
Политическая деятельность
Один из организаторов нацистского пивного путча в Мюнхене в 1923 г. По замыслам Шойбнера-Рихтера и его единомышленников с этого путча должна была начаться нацистская революция, которая привела бы к власти в Германии национал-социалистов.
Погиб от полицейских пуль, расстрелявших демонстрацию нацистов.
Напишите отзыв о статье "Шойбнер-Рихтер, Макс Эрвин фон"
Примечания
Отрывок, характеризующий Шойбнер-Рихтер, Макс Эрвин фон
Наташа раскрыла уже рот, желая сказать что то, но вдруг остановилась. Пьер поспешил отвернуться от нее и обратился опять к княжне Марье с вопросом о последних днях жизни своего друга. Смущение Пьера теперь почти исчезло; но вместе с тем он чувствовал, что исчезла вся его прежняя свобода. Он чувствовал, что над каждым его словом, действием теперь есть судья, суд, который дороже ему суда всех людей в мире. Он говорил теперь и вместе с своими словами соображал то впечатление, которое производили его слова на Наташу. Он не говорил нарочно того, что бы могло понравиться ей; но, что бы он ни говорил, он с ее точки зрения судил себя.Княжна Марья неохотно, как это всегда бывает, начала рассказывать про то положение, в котором она застала князя Андрея. Но вопросы Пьера, его оживленно беспокойный взгляд, его дрожащее от волнения лицо понемногу заставили ее вдаться в подробности, которые она боялась для самой себя возобновлять в воображенье.
– Да, да, так, так… – говорил Пьер, нагнувшись вперед всем телом над княжной Марьей и жадно вслушиваясь в ее рассказ. – Да, да; так он успокоился? смягчился? Он так всеми силами души всегда искал одного; быть вполне хорошим, что он не мог бояться смерти. Недостатки, которые были в нем, – если они были, – происходили не от него. Так он смягчился? – говорил Пьер. – Какое счастье, что он свиделся с вами, – сказал он Наташе, вдруг обращаясь к ней и глядя на нее полными слез глазами.
Лицо Наташи вздрогнуло. Она нахмурилась и на мгновенье опустила глаза. С минуту она колебалась: говорить или не говорить?
– Да, это было счастье, – сказала она тихим грудным голосом, – для меня наверное это было счастье. – Она помолчала. – И он… он… он говорил, что он желал этого, в ту минуту, как я пришла к нему… – Голос Наташи оборвался. Она покраснела, сжала руки на коленах и вдруг, видимо сделав усилие над собой, подняла голову и быстро начала говорить:
– Мы ничего не знали, когда ехали из Москвы. Я не смела спросить про него. И вдруг Соня сказала мне, что он с нами. Я ничего не думала, не могла представить себе, в каком он положении; мне только надо было видеть его, быть с ним, – говорила она, дрожа и задыхаясь. И, не давая перебивать себя, она рассказала то, чего она еще никогда, никому не рассказывала: все то, что она пережила в те три недели их путешествия и жизни в Ярославль.
Пьер слушал ее с раскрытым ртом и не спуская с нее своих глаз, полных слезами. Слушая ее, он не думал ни о князе Андрее, ни о смерти, ни о том, что она рассказывала. Он слушал ее и только жалел ее за то страдание, которое она испытывала теперь, рассказывая.
Княжна, сморщившись от желания удержать слезы, сидела подле Наташи и слушала в первый раз историю этих последних дней любви своего брата с Наташей.
Этот мучительный и радостный рассказ, видимо, был необходим для Наташи.
Она говорила, перемешивая ничтожнейшие подробности с задушевнейшими тайнами, и, казалось, никогда не могла кончить. Несколько раз она повторяла то же самое.
За дверью послышался голос Десаля, спрашивавшего, можно ли Николушке войти проститься.
– Да вот и все, все… – сказала Наташа. Она быстро встала, в то время как входил Николушка, и почти побежала к двери, стукнулась головой о дверь, прикрытую портьерой, и с стоном не то боли, не то печали вырвалась из комнаты.
Пьер смотрел на дверь, в которую она вышла, и не понимал, отчего он вдруг один остался во всем мире.
Княжна Марья вызвала его из рассеянности, обратив его внимание на племянника, который вошел в комнату.
Лицо Николушки, похожее на отца, в минуту душевного размягчения, в котором Пьер теперь находился, так на него подействовало, что он, поцеловав Николушку, поспешно встал и, достав платок, отошел к окну. Он хотел проститься с княжной Марьей, но она удержала его.
– Нет, мы с Наташей не спим иногда до третьего часа; пожалуйста, посидите. Я велю дать ужинать. Подите вниз; мы сейчас придем.
Прежде чем Пьер вышел, княжна сказала ему:
– Это в первый раз она так говорила о нем.
Пьера провели в освещенную большую столовую; через несколько минут послышались шаги, и княжна с Наташей вошли в комнату. Наташа была спокойна, хотя строгое, без улыбки, выражение теперь опять установилось на ее лице. Княжна Марья, Наташа и Пьер одинаково испытывали то чувство неловкости, которое следует обыкновенно за оконченным серьезным и задушевным разговором. Продолжать прежний разговор невозможно; говорить о пустяках – совестно, а молчать неприятно, потому что хочется говорить, а этим молчанием как будто притворяешься. Они молча подошли к столу. Официанты отодвинули и пододвинули стулья. Пьер развернул холодную салфетку и, решившись прервать молчание, взглянул на Наташу и княжну Марью. Обе, очевидно, в то же время решились на то же: у обеих в глазах светилось довольство жизнью и признание того, что, кроме горя, есть и радости.
