Марулич, Марко
| Марко Марулич | |
| Marko Marulić | |
 Памятник Марко Маруличу в Сплите. Автор - И. Мештрович | |
| Дата рождения: | |
|---|---|
| Место рождения: |
Сплит, Венецианская республика, ныне Хорватия |
| Дата смерти: | |
| Место смерти: | |
| Род деятельности: |
поэт, гуманист |
| Направление: | |
| Жанр: |
позэия |
| Язык произведений: | |
Ма́рко Ма́рулич (хорв. Marko Marulić, 18 августа 1450, Сплит, Венецианская республика, ныне Хорватия — 5 января 1524, Сплит) — хорватский средневековый поэт и гуманист, известный как «отец хорватского ренессанса» и «отец хорватской литературы»[1]. Подписывал свои произведения как «Марко Марулич Сплитянин» (Marko Marulić Splićanin), «Марко Печенич» (Marko Pečenić), Marcus Marulus (или de Marulis) Spalatensis. Согласно ряду источников Марулич первым дал определение и использовал понятие «психология» в значении, в котором этот термин используются в наше время[2].
Портрет Марко Марулича изображён на лицевой стороне банкноты в 500 хорватских кун.
Биография
Марулич родился в 1450 году в Сплите, принадлежавшим тогда Венецианской республике. Происходил из аристократического семейства Печенич или Печинич (Pečenić, Pecinić, Picinić), члены которого в XV веке стали именовать себя Маруличами (на латыни Marulus или de Marulis).
Биографических сведений о Маруличе сохранилось немного, а известные факты из его жизни являются довольно ненадежными. Скорее всего, он посещал школу в Сплите, где учительствовал в это время гуманист Тидео Аччарини (Tideo Acciarini). После окончания школы, он, как предполагают, изучал право в университете Падуи, после чего большую часть жизни провёл в своем родном городе. Время от времени он посещал Венецию (по торговым делам) и Рим (на празднование 1500-го юбилейного года).
Около двух лет Марулич прожил в городке Нечуям на острове Шолта. В Сплите он занимался юридической практикой, служа судьей, аудитором нотариальных записей и исполнителем завещаний.
Труды
Марулич был центральной фигурой гуманистического круга Сплита, его творчество вдохновлялось Библией, античными писателями и агиографическими произведениями. Обладая системным мышлением, Марулич стремился поставить античную образованность на службу христианскому просвещению, не впадая (в отличие от Яна Паннония) в преклонение перед язычеством.
Он писал на трех языках: латыни (более 80 % его сохранившихся трудов), хорватском и вульгарном итальянском (только три письма и два сонета). Марулич активно участвовал в борьбе против турок, вторгавшихся в хорватские земли в то время. Он написал, в частности, «Эпистолу» (Epistola) к Папе, в которой просил оказать помощь в борьбе с османами.
Латинские
Европейская слава Марулича базировалась преимущественно на его произведениях, написанных на латыни, изданных и затем переизданных в XVI и XVII веках и переведенных на многие языки. Среди них:
- Psichiologia dе ratione animae humanae, в котором содержится древнейшее из известных литературных ссылок на термин «психология».
- De institutione bene vivendi per exempla sanctorum, морализаторский трактат, вдохновленный Библией, изданный в 1506 году в Венеции. Это была единственная книга, которую читал во время своей миссионерской деятельности Франциск Ксаверий.
- Evangelistarium, труд об этических принципах (издан в 1516)
- Давидиада — религиозная эпическая поэма, которая соединила библейские и античные мотивы (1517 год), открыта только в 1924 году.
Множество религиозных трудов Марулича, некогда широко известных во всей Европе, до настоящего времени не сохранились.
Хорватские
Главное произведение Марко Марулича на хорватском языке — эпическая поэма «Юдифь» (Judita), созданная в 1501 году и опубликованная в Венеции в 1521 году. Поэма основана на сюжете второканонической библейской «Книги Юдифи», написана на родном для поэта чакавском наречии.
Из других произведений Марка Марулича на хорватском языке:
- «Сузана» (Suzana) — поэма в 780 строф по библейским мотивам о еврейской женщине, ошибочно обвиненной в прелюбодеянии.
- «Карнавал и пост» (Poklad i korizma), «Исповедь монахини о семи смертных грехах» (Spovid koludric od sedam smrtnih grihov), «Анка Сатира» (Anka satir) — светские поэмы, посвящённые его сестре.
- «Плач града Иерусалима» (Tuženje grada Hjerosolima) — в аллегорической форме оплакиваются страдания от турецких нашествий.
- «Молитва против турок» (Molitva suprotiva Turkom) — поэма из 172 рифмованных строф на антитурецкую тему, написанная между 1493 и 1500 годами. Поэма имеет скрытый акростих «Только Бог может спасти нас от страдания от наших врагов турок» (Solus deus potes nos liberare de tribulatione inimicorum Turcorum sua potentia infinita[3]).
Литературное наследие Марулича ни эстетически, ни стилистически не превосходит произведений его предшественников и современников из литературной школы Дубровницкой республики. Фактом остаётся то, что лирика Марулича явно уступает лирике Ганнибала Луцича, а его произведения по силе жизненного драматизма — произведениям Марина Држича; даже с точки зрения хронологии, Джоре Држич и Шишко Менчетич писали стихи на современном для них штокавском диалекте хорватского языка за три десятилетия раньше Марулича. Однако статусу Марулича как «отца хорватской литературы» поспособствовал ряд факторов — никто из его современников и предшественников не добился такой славы при жизни, а его глубоко патриотические католические стихи рассматривались как воплощение судьбы хорватского народа.
Напишите отзыв о статье "Марулич, Марко"
Примечания
- ↑ [www.knjizevni-krug.hr/marulianum/index.asp Marulianum] Center for study of Marko Marulić and his literary activity.
- ↑ www.croatianhistory.net/etf/lat.html#maru www.croatianhistory.net
- ↑ Акростих был открыт лишь в ХХ веке академиком Луко Палетаком.
Ссылки
- [www.knjizevni-krug.hr/marulianum/index.asp Сайт «Марулианума», центра исследования творчества Марко Марулича]
Отрывок, характеризующий Марулич, Марко
– Maman, – сказала Соня, – князь Андрей здесь, раненый, при смерти. Он едет с нами.Графиня испуганно открыла глаза и, схватив за руку Соню, оглянулась.
– Наташа? – проговорила она.
И для Сони и для графини известие это имело в первую минуту только одно значение. Они знали свою Наташу, и ужас о том, что будет с нею при этом известии, заглушал для них всякое сочувствие к человеку, которого они обе любили.
– Наташа не знает еще; но он едет с нами, – сказала Соня.
– Ты говоришь, при смерти?
Соня кивнула головой.
Графиня обняла Соню и заплакала.
«Пути господни неисповедимы!» – думала она, чувствуя, что во всем, что делалось теперь, начинала выступать скрывавшаяся прежде от взгляда людей всемогущая рука.
– Ну, мама, все готово. О чем вы?.. – спросила с оживленным лицом Наташа, вбегая в комнату.
– Ни о чем, – сказала графиня. – Готово, так поедем. – И графиня нагнулась к своему ридикюлю, чтобы скрыть расстроенное лицо. Соня обняла Наташу и поцеловала ее.
Наташа вопросительно взглянула на нее.
– Что ты? Что такое случилось?
– Ничего… Нет…
– Очень дурное для меня?.. Что такое? – спрашивала чуткая Наташа.
Соня вздохнула и ничего не ответила. Граф, Петя, m me Schoss, Мавра Кузминишна, Васильич вошли в гостиную, и, затворив двери, все сели и молча, не глядя друг на друга, посидели несколько секунд.
Граф первый встал и, громко вздохнув, стал креститься на образ. Все сделали то же. Потом граф стал обнимать Мавру Кузминишну и Васильича, которые оставались в Москве, и, в то время как они ловили его руку и целовали его в плечо, слегка трепал их по спине, приговаривая что то неясное, ласково успокоительное. Графиня ушла в образную, и Соня нашла ее там на коленях перед разрозненно по стене остававшимися образами. (Самые дорогие по семейным преданиям образа везлись с собою.)
На крыльце и на дворе уезжавшие люди с кинжалами и саблями, которыми их вооружил Петя, с заправленными панталонами в сапоги и туго перепоясанные ремнями и кушаками, прощались с теми, которые оставались.
Как и всегда при отъездах, многое было забыто и не так уложено, и довольно долго два гайдука стояли с обеих сторон отворенной дверцы и ступенек кареты, готовясь подсадить графиню, в то время как бегали девушки с подушками, узелками из дому в кареты, и коляску, и бричку, и обратно.
– Век свой все перезабудут! – говорила графиня. – Ведь ты знаешь, что я не могу так сидеть. – И Дуняша, стиснув зубы и не отвечая, с выражением упрека на лице, бросилась в карету переделывать сиденье.
– Ах, народ этот! – говорил граф, покачивая головой.
Старый кучер Ефим, с которым одним только решалась ездить графиня, сидя высоко на своих козлах, даже не оглядывался на то, что делалось позади его. Он тридцатилетним опытом знал, что не скоро еще ему скажут «с богом!» и что когда скажут, то еще два раза остановят его и пошлют за забытыми вещами, и уже после этого еще раз остановят, и графиня сама высунется к нему в окно и попросит его Христом богом ехать осторожнее на спусках. Он знал это и потому терпеливее своих лошадей (в особенности левого рыжего – Сокола, который бил ногой и, пережевывая, перебирал удила) ожидал того, что будет. Наконец все уселись; ступеньки собрались и закинулись в карету, дверка захлопнулась, послали за шкатулкой, графиня высунулась и сказала, что должно. Тогда Ефим медленно снял шляпу с своей головы и стал креститься. Форейтор и все люди сделали то же.
– С богом! – сказал Ефим, надев шляпу. – Вытягивай! – Форейтор тронул. Правый дышловой влег в хомут, хрустнули высокие рессоры, и качнулся кузов. Лакей на ходу вскочил на козлы. Встряхнуло карету при выезде со двора на тряскую мостовую, так же встряхнуло другие экипажи, и поезд тронулся вверх по улице. В каретах, коляске и бричке все крестились на церковь, которая была напротив. Остававшиеся в Москве люди шли по обоим бокам экипажей, провожая их.
Наташа редко испытывала столь радостное чувство, как то, которое она испытывала теперь, сидя в карете подле графини и глядя на медленно подвигавшиеся мимо нее стены оставляемой, встревоженной Москвы. Она изредка высовывалась в окно кареты и глядела назад и вперед на длинный поезд раненых, предшествующий им. Почти впереди всех виднелся ей закрытый верх коляски князя Андрея. Она не знала, кто был в ней, и всякий раз, соображая область своего обоза, отыскивала глазами эту коляску. Она знала, что она была впереди всех.
В Кудрине, из Никитской, от Пресни, от Подновинского съехалось несколько таких же поездов, как был поезд Ростовых, и по Садовой уже в два ряда ехали экипажи и подводы.
Объезжая Сухареву башню, Наташа, любопытно и быстро осматривавшая народ, едущий и идущий, вдруг радостно и удивленно вскрикнула:
– Батюшки! Мама, Соня, посмотрите, это он!
– Кто? Кто?
– Смотрите, ей богу, Безухов! – говорила Наташа, высовываясь в окно кареты и глядя на высокого толстого человека в кучерском кафтане, очевидно, наряженного барина по походке и осанке, который рядом с желтым безбородым старичком в фризовой шинели подошел под арку Сухаревой башни.
– Ей богу, Безухов, в кафтане, с каким то старым мальчиком! Ей богу, – говорила Наташа, – смотрите, смотрите!
– Да нет, это не он. Можно ли, такие глупости.
– Мама, – кричала Наташа, – я вам голову дам на отсечение, что это он! Я вас уверяю. Постой, постой! – кричала она кучеру; но кучер не мог остановиться, потому что из Мещанской выехали еще подводы и экипажи, и на Ростовых кричали, чтоб они трогались и не задерживали других.
Действительно, хотя уже гораздо дальше, чем прежде, все Ростовы увидали Пьера или человека, необыкновенно похожего на Пьера, в кучерском кафтане, шедшего по улице с нагнутой головой и серьезным лицом, подле маленького безбородого старичка, имевшего вид лакея. Старичок этот заметил высунувшееся на него лицо из кареты и, почтительно дотронувшись до локтя Пьера, что то сказал ему, указывая на карету. Пьер долго не мог понять того, что он говорил; так он, видимо, погружен был в свои мысли. Наконец, когда он понял его, посмотрел по указанию и, узнав Наташу, в ту же секунду отдаваясь первому впечатлению, быстро направился к карете. Но, пройдя шагов десять, он, видимо, вспомнив что то, остановился.
Высунувшееся из кареты лицо Наташи сияло насмешливою ласкою.
