Могадам, Нассер

Нассер Могадам перс. سپهبد ناصر مقدم‎<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
4-й Директор САВАК
6 июня 1978 — 12 февраля 1979
Предшественник:	Нематолла Нассири
Вероисповедание:	Ислам, шиитского толка
Рождение:	1921(1921) Тегеран
Смерть:	11 апреля 1979(1979-04-11) Иран
Образование:	1) военный лицей в Тегеране
Профессия:	Деятель иранских спецслужб
Военная служба
Годы службы:	1958—1979
Принадлежность:	Иран
Род войск:	«Специальное Бюро Сведений», Секретная служба Ирана «САВАК»
Звание:	Генерал-лейтенант

Нассер Могадам (перс. سپهبد ناصر مقدم‎ — 'Sepahbod Nasser Moghadam') (1921 — 11 апреля 1979) — 4-й и последний руководитель САВАК (июнь 1978 — февраль 1979). Деятель иранских шахских спецслужб. Генерал-лейтенант (Sepahbod) иранских вооруженных сил.

Биография

Военная карьера

Нассер Могадам родился в 1921 году в Тегеране. Учился в военном лицее, после окончания которого поступил в Военную школу. В конце 1930-х годы Могадам изучал право на юридическом факультете Тегеранского университета.

«Специальное Бюро Сведений» и глава 3-го Департамента САВАК

В 1958 году, при создании секретной службы «Специальное Бюро Сведений» («Daftar-e Vijeh»), Нассер Могадам был отобран Хоссейном Фардустом из среды офицеров, чтобы быть включенным в руководящий состав этой организации.

В 1963 году, после подавления антимонархического мятежа под ведомством Рухоллы Хомейни, с согласия генерала Фардуста, генерал Могадам был назначен директором «Специального Бюро Сведений». Нассер Могадам параллельно продолжал служить в департаменте контрразведки САВАК, став фактически вторым человеком в САВАК. В это же время шах назначил его директором «Департамента III», которая несла ответственность за деятельностью внутренней оппозицией и контролировавшая все аспекты внутриполитической жизни Ирана. В 1971 году генерал Нассер Могадам становится главой 2-го Бюро разведки и контрразведки шахской армии.

Во главе САВАК (июнь 1978 — февраль 1979)

В апреле 1978 года, генерал-лейтенант Нассер Могадам (начальник II-го бюро Генерального Штаба иранской армии) послал шаху конфиденциальное письмо, в котором он призывал:

“В ныне существующих условиях, для благополучия страны нужно принести в жертву некоторых представителей власти, близких к шахской семье, императрице и приближенных к придворным кругам особо коррумпированных лиц, а также начать конструктивный диалог с высшим шиитским духовенством”.

В целях разряжения накаленной ситуации, шах пошёл на уступки иранской общественности (по настоятельной просьбе Вашингтона) и в июне 1978 года сместил с поста директора САВАК всесильного Нассири. Новым руководителем тайной полиции шах назначил генерал-лейтенанта Нассера Могадама, который имел хорошие связи в рядах оппозиционного лагеря, в том числе и среди шиитского духовенства.

Генерал Могадам ранее был главой военной контрразведки, считался противником пыток, и его назначение должно было обеспечить лучшую интеграцию армии с секретной службой.

До июня 1978 г. генерал Могадам курировал «Департамент III» САВАК (служба внутренней разведки и безопасности).

С августа 1978 года, когда Иран уже был объят революционным пламенем, саваковцы свирепствовали и бесчинствовали в основном в крупных городах страны — Тегеран, Керманшах, Исфахан, Мешхед, Тебриз, Шираз, Ахваз и т. д., десятками уничтожая исламских активистов и агитаторов.

20 августа 1978 г. в Абадане, где был расположен гигантский нефтеперерабатывающий завод, во время пожара в кинотеатре «Рекс» погибло около 500 человек. Расследование, проведенное сотрудниками САВАК выявили связь шиитских священнослужителей с данным инцидентом. Однако, данное утверждение не было принято широкой общественностью, в связи с тем, что к тому времени слишком высоко было неверие в шахскую систему.

29 декабря 1978 г. шах Мохаммед Реза Пехлеви предложил одному из лидеров буржуазного Национального фронта, Шапуру Бахтияру, сформировать правительство. 31 декабря военное правительство генерала Азхари, призванное к власти 6 ноября, ушло в отставку.

11 января в Ширазе происходили мирные демонстрации. Затем атмосфера накалилась: демонстранты стали сбрасывать с постаментов статуи шаха, напали на местную штаб-квартиру САВАК. Саваковцы отстреливались, среди нападавших были убитые и раненые, но толпа все же ворвалась в здание и подожгла его. Предварительно оттуда были вынесены телекс, фото- и радиоаппараты, груды досье — все это сжигалось на площади. Было сожжено также 19 автомобилей. Заместителя начальника провинциального управления САВАК растерзала толпа. Священнослужители призывали народ к порядку, но остановить бушующую толпу не смогли.

16 января 1979 года шах вместе с семьей покинул пределы Ирана. 1 февраля Хомейни вернулся из эмиграции и лично возглавил революционный процесс. В общей сложности (с момента начала вооруженного восстания 9 февраля) исламистам понадобилось несколько дней, чтобы захватить власть. Три дня сторонники аятоллы сражались с имперской шахской гвардией «бессмертные», саваковцами и верными монарху военными частями.

В свержении шахского режима иранские левые — в первую очередь леворадикалы из «Моджахедин-Э Хальк» и «Федаине Ислами» — сыграли не меньшую (а непосредственно в Тегеране и большую) роль, чем исламисты.

12 февраля 1979 г. вся власть в Иране перешла в руки Временного революционного правительства, за спиной которого стоял Рухолла Мусави Хомейни.

Ранним утром 12 февраля иранское радио сообщило о победе исламской революции и о предоставлении верховной власти «высшему богословскому авторитету, законоведу, знатоку Корана и всех почитаемых мусульманами книг, уважаемому всеми верующими так, что его мнение воспринимается беспрекословно», то есть Хомейни. Эпоха светской государственности в Иране закончилась: авторитарную монархию сменила «тирания тюрбана». Победители начали охоту за сторонниками прежнего режима. Революционные комитеты и трибуналы в короткий период времени вынесли десятки тысяч смертных приговоров. Женщины, осмелившиеся сбросить чадру, подвергались публичным издевательствам, пыткам и казням. По мусульманской традиции их забивали камнями. Были арестованы видные шахские сановники, в том числе и экс-директор САВАК генерал Нассер Могадам.

Казнь

11 апреля 1979 года генерал Нассер Могадам по решению Исламского революционного трибунала был расстрелян. Все руководители САВАК (Хассан Пакраван, Нематолла Нассири и Нассер Могадам) были расстреляны. Многие иранские эмигранты считают генерала Могадама предателем и изменником династии Пехлеви, который сделал все возможное, чтобы к власти в Иране пришли исламисты.

Источники

• Treaty Concerning the State Frontier and Neighbourly Relationships between Iran and Iraq (Done 6 March 1975 in Baghdad; in force 22 June 1976)
• Answer to History by Mohammad Reza Pahlavi ISBN 0-8128-2755-4
• Issa Pejman, Assar-e Angosht-e Savak vol. 1, Nima Publishing, Paris, février 1994.

Отрывок, характеризующий Могадам, Нассер

Соня неохотно что то отвечала.
– Нет, ты посмотри, что за луна!… Ах, какая прелесть! Ты поди сюда. Душенька, голубушка, поди сюда. Ну, видишь? Так бы вот села на корточки, вот так, подхватила бы себя под коленки, – туже, как можно туже – натужиться надо. Вот так!
– Полно, ты упадешь.
Послышалась борьба и недовольный голос Сони: «Ведь второй час».
– Ах, ты только всё портишь мне. Ну, иди, иди.
Опять всё замолкло, но князь Андрей знал, что она всё еще сидит тут, он слышал иногда тихое шевеленье, иногда вздохи.
– Ах… Боже мой! Боже мой! что ж это такое! – вдруг вскрикнула она. – Спать так спать! – и захлопнула окно.
«И дела нет до моего существования!» подумал князь Андрей в то время, как он прислушивался к ее говору, почему то ожидая и боясь, что она скажет что нибудь про него. – «И опять она! И как нарочно!» думал он. В душе его вдруг поднялась такая неожиданная путаница молодых мыслей и надежд, противоречащих всей его жизни, что он, чувствуя себя не в силах уяснить себе свое состояние, тотчас же заснул.


На другой день простившись только с одним графом, не дождавшись выхода дам, князь Андрей поехал домой.
Уже было начало июня, когда князь Андрей, возвращаясь домой, въехал опять в ту березовую рощу, в которой этот старый, корявый дуб так странно и памятно поразил его. Бубенчики еще глуше звенели в лесу, чем полтора месяца тому назад; всё было полно, тенисто и густо; и молодые ели, рассыпанные по лесу, не нарушали общей красоты и, подделываясь под общий характер, нежно зеленели пушистыми молодыми побегами.
Целый день был жаркий, где то собиралась гроза, но только небольшая тучка брызнула на пыль дороги и на сочные листья. Левая сторона леса была темна, в тени; правая мокрая, глянцовитая блестела на солнце, чуть колыхаясь от ветра. Всё было в цвету; соловьи трещали и перекатывались то близко, то далеко.
«Да, здесь, в этом лесу был этот дуб, с которым мы были согласны», подумал князь Андрей. «Да где он», подумал опять князь Андрей, глядя на левую сторону дороги и сам того не зная, не узнавая его, любовался тем дубом, которого он искал. Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, темной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого недоверия и горя, – ничего не было видно. Сквозь жесткую, столетнюю кору пробились без сучков сочные, молодые листья, так что верить нельзя было, что этот старик произвел их. «Да, это тот самый дуб», подумал князь Андрей, и на него вдруг нашло беспричинное, весеннее чувство радости и обновления. Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и мертвое, укоризненное лицо жены, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь, и луна, – и всё это вдруг вспомнилось ему.
«Нет, жизнь не кончена в 31 год, вдруг окончательно, беспеременно решил князь Андрей. Мало того, что я знаю всё то, что есть во мне, надо, чтобы и все знали это: и Пьер, и эта девочка, которая хотела улететь в небо, надо, чтобы все знали меня, чтобы не для одного меня шла моя жизнь, чтоб не жили они так независимо от моей жизни, чтоб на всех она отражалась и чтобы все они жили со мною вместе!»

Возвратившись из своей поездки, князь Андрей решился осенью ехать в Петербург и придумал разные причины этого решенья. Целый ряд разумных, логических доводов, почему ему необходимо ехать в Петербург и даже служить, ежеминутно был готов к его услугам. Он даже теперь не понимал, как мог он когда нибудь сомневаться в необходимости принять деятельное участие в жизни, точно так же как месяц тому назад он не понимал, как могла бы ему притти мысль уехать из деревни. Ему казалось ясно, что все его опыты жизни должны были пропасть даром и быть бессмыслицей, ежели бы он не приложил их к делу и не принял опять деятельного участия в жизни. Он даже не понимал того, как на основании таких же бедных разумных доводов прежде очевидно было, что он бы унизился, ежели бы теперь после своих уроков жизни опять бы поверил в возможность приносить пользу и в возможность счастия и любви. Теперь разум подсказывал совсем другое. После этой поездки князь Андрей стал скучать в деревне, прежние занятия не интересовали его, и часто, сидя один в своем кабинете, он вставал, подходил к зеркалу и долго смотрел на свое лицо. Потом он отворачивался и смотрел на портрет покойницы Лизы, которая с взбитыми a la grecque [по гречески] буклями нежно и весело смотрела на него из золотой рамки. Она уже не говорила мужу прежних страшных слов, она просто и весело с любопытством смотрела на него. И князь Андрей, заложив назад руки, долго ходил по комнате, то хмурясь, то улыбаясь, передумывая те неразумные, невыразимые словом, тайные как преступление мысли, связанные с Пьером, с славой, с девушкой на окне, с дубом, с женской красотой и любовью, которые изменили всю его жизнь. И в эти то минуты, когда кто входил к нему, он бывал особенно сух, строго решителен и в особенности неприятно логичен.
– Mon cher, [Дорогой мой,] – бывало скажет входя в такую минуту княжна Марья, – Николушке нельзя нынче гулять: очень холодно.
– Ежели бы было тепло, – в такие минуты особенно сухо отвечал князь Андрей своей сестре, – то он бы пошел в одной рубашке, а так как холодно, надо надеть на него теплую одежду, которая для этого и выдумана. Вот что следует из того, что холодно, а не то чтобы оставаться дома, когда ребенку нужен воздух, – говорил он с особенной логичностью, как бы наказывая кого то за всю эту тайную, нелогичную, происходившую в нем, внутреннюю работу. Княжна Марья думала в этих случаях о том, как сушит мужчин эта умственная работа.


Князь Андрей приехал в Петербург в августе 1809 года. Это было время апогея славы молодого Сперанского и энергии совершаемых им переворотов. В этом самом августе, государь, ехав в коляске, был вывален, повредил себе ногу, и оставался в Петергофе три недели, видаясь ежедневно и исключительно со Сперанским. В это время готовились не только два столь знаменитые и встревожившие общество указа об уничтожении придворных чинов и об экзаменах на чины коллежских асессоров и статских советников, но и целая государственная конституция, долженствовавшая изменить существующий судебный, административный и финансовый порядок управления России от государственного совета до волостного правления. Теперь осуществлялись и воплощались те неясные, либеральные мечтания, с которыми вступил на престол император Александр, и которые он стремился осуществить с помощью своих помощников Чарторижского, Новосильцева, Кочубея и Строгонова, которых он сам шутя называл comite du salut publique. [комитет общественного спасения.]
Теперь всех вместе заменил Сперанский по гражданской части и Аракчеев по военной. Князь Андрей вскоре после приезда своего, как камергер, явился ко двору и на выход. Государь два раза, встретив его, не удостоил его ни одним словом. Князю Андрею всегда еще прежде казалось, что он антипатичен государю, что государю неприятно его лицо и всё существо его. В сухом, отдаляющем взгляде, которым посмотрел на него государь, князь Андрей еще более чем прежде нашел подтверждение этому предположению. Придворные объяснили князю Андрею невнимание к нему государя тем, что Его Величество был недоволен тем, что Болконский не служил с 1805 года.
«Я сам знаю, как мы не властны в своих симпатиях и антипатиях, думал князь Андрей, и потому нечего думать о том, чтобы представить лично мою записку о военном уставе государю, но дело будет говорить само за себя». Он передал о своей записке старому фельдмаршалу, другу отца. Фельдмаршал, назначив ему час, ласково принял его и обещался доложить государю. Через несколько дней было объявлено князю Андрею, что он имеет явиться к военному министру, графу Аракчееву.