Переверзев, Павел Николаевич

Павел Николаевич Переверзев

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Па́вел Никола́евич Переве́рзев (6 ноября 1871, Фатеж, Курская губерния — 28 июня 1944, Франция) — российский адвокат, политический деятель. Министр юстиции Временного правительства (1917).

Семья и образование

Родился в семье отставного статского советника Николая Переверзева. Мать — Варвара Станиславовна, урождённая Маковлева.

Окончил юридический факультет Петербургского университета. В студенческие годы давал уроки в семье известного врача Ивана Васильевича Маляревского, на дочери которого Екатерине женился в 1898. Дети — Николай, Пётр, Павел, Татьяна, Ия, Екатерина.

Адвокат

Служил в министерстве юстиции, был помощником присяжного поверенного, с 1901 — присяжный поверенный. Специализировался на защите в уголовном процессе, также был политическим защитником. По распоряжению министра внутренних дел В. К. Плеве был выслан на три года в Архангельск, но после убийства Плеве получил возможность вернуться в Петербург. Находясь в ссылке, вступил в Партию социалистов-революционеров (эсеров), затем сотрудничал с умеренной Народно-социалистической партией.

Являлся членом совета присяжных поверенных округа Санкт-Петербургской судебной палаты. Был защитником на процессах об освобождении политических арестантов в Пинске, о транспортировке нелегальной литературы, против активных деятелей армянской партии «Дашнакцутюн». В январе 1909 участвовал в защите известного журналиста П. Е. Щёголева, обвинённого в публикации в журнале «Былое» антиправительственных материалов. В 1915 был одним из адвокатов членов большевистской фракции в IV Государственной думе, которым угрожали бессрочные каторжные работы (однако в результате они были отправлены в ссылку). На процессе Переверзев солидаризировался со своими подзащитными, заявив:

Пройдут годы. Отлетят прочь, как шелуха, клеветнические обвинения в измене. Но останутся незабвенными имена депутатов, останется неизменным сознание, что, поднявшись с тёмных, безвестных низов на вершину государственной жизни, они, как простые рабочие, не оторвали сердца своего от страданий и нужд своих братьев, защищали их честно и смело.

Из «неполитических» процессов, в которых участвовал Переверзев, наибольшую известность получило «Дело о миллионах князя Огинского» (1911) — о составлении подложного духовного завещания от имени князя Богдана Огинского. Переверзев защищал одного из второстепенных обвиняемых, признавшего к тому же свою вину, но смог добиться его оправдания, поставив перед присяжными заседателями дилемму: или «ввергнуть его окончательно в ту пропасть, на краю которой он очутился», или вернуть раскаявшегося человека его семье.

По словам адвоката Александра Демьянова,

сам по себе милый человек, «душа человек», весёлый и экспансивный, Переверзев производил на всех очень хорошее впечатление. Он пользовался хорошей репутацией как оратор. И действительно, он владеет свободно речью, имеет хороший голос. Насколько я могу судить, речи его, однако, никогда не были программны, но мысли, им высказываемые, были метки, и речь его с внешней стороны была не без блеска.

Наряду с адвокатской практикой, Переверзев продолжал заниматься общественной деятельностью — за подписание письма-протеста по делу Бейлиса он был на восемь месяцев заключён в Петропавловскую крепость. Был видным деятелем масонских организаций, с 1907 — член ложи «Полярная звезда». Являлся оратором ложи Гальперна (существовала в 1910—1915). В 1917 — досточтимый мастер ложи Переверзева, названной его именем.

Во время Первой мировой войны руководил санитарным отрядом, сформированным петроградскими адвокатами, проявил себя энергичным организатором.

Прокурор и министр

После Февральской революции, в марте 1917 был назначен прокурором Петроградской судебной палаты. В этом качестве выезжал в Кронштадт, где безуспешно требовал от матросов освобождения арестованных ими офицеров. Стремился ввести в правовые рамки вопрос об аресте деятелей царского режима, добившись, что аресты могли производиться только при наличии письменного приказа прокурора судебной палаты (в противном случае все арестованные освобождались в течение 24 часов). Занимался расследованием незаконных действий царских чиновников, в то же время на встрече с адвокатами признал, что Временное правительство было вынуждено само нарушать закон.

Во втором (первом коалиционном) составе Временного правительства Переверзев был назначен министром юстиции. Продолжил практику своего предшественника А. Ф. Керенского по назначению адвокатов на ключевые посты в ведомстве. В июне 1917 добился выселения анархистов с занятой ими дачи бывшего министра внутренних дел П. Н. Дурново, лично присутствуя при её штурме войсками. В июле 1917 в ситуации антиправительственного выступления большевиков распорядился обнародовать предоставленную контрразведкой в его распоряжение информацию об их финансовых отношениях с немецкими властями. По требованию руководства Совета рабочих и солдатских депутатов большинство петроградских газет отказались публиковать эти данные — исключение составила лишь газета «Живое слово». Публикация материалов вызвала резкое падение популярности большевистской партии, однако ключевые деятели Временного правительства — Александр Керенский, Михаил Терещенко и Николай Некрасов — осудили не согласованные с правительством действия министра. После этого Переверзев подал в отставку и вскоре вновь уехал на фронт во главе санитарного отряда. Вопрос о достоверности данных о связях большевиков с немцами остаётся дискуссионным.

По словам Александра Демьянова, бывшего его товарищем (заместителем) в министерстве, Переверзев был «чистым и честным человеком», но «большим фантазёром, беспрограммным и неумелым администратором».

Эмигрант

После прихода к власти большевиков Переверзев вынужден был скрываться, новые власти готовили над ним крупный процесс, два его сына были арестованы как заложники до возвращения отца, но освобождены при помощи друзей-социалистов. Затем жил в Крыму, откуда в 1920 вместе с семьёй эмигрировал в Константинополь, а затем в Тунис, где с 1921 был представителем Земско-городского союза. Затем переехал в Париж, где занимался юридической практикой, был членом Союза русских адвокатов. В 1927 входил в состав Объединения русских адвокатов во Франции, с 1928 был членом его совета, с 1932 — товарищем председателя совета. С 1932 также был генеральным секретарём Федерации русских адвокатских организаций за границей. В 1933 — председатель Союза служащих банков и контор.

Продолжал участвовать в деятельности масонских организаций. С 1927 — член ложи «Северная звезда», в 1928—1930 и в 1932 был её досточтимым мастером, в 1932—1934 и 1937—1938 — оратором, с 1935 — почётным досточтимым мастером. Представлял ложу на генеральной ассамблее (конвенте) Великого Востока Франции. С 1933 — член, в 1938—1939 — председатель ложи «Северные братья». Был членом-основателем ложи «Свободная Россия», членом-основателем и секретарём державного капитула «Северная звезда». С 1938 входил в состав масонской группы «Лицом к России», возглавлявшейся Николаем Авксентьевым. По поручению масонских организаций посещал русских заключённых в парижских тюрьмах, оказавая им поддержку.

Во время немецкой оккупации Франции по просьбе своего коллеги по масонству Абрама Альперина был фиктивным директором его предприятия (так как евреи были лишены права занимать руководящие должности).

Библиография

• Серков А. И. Русское масонство. 1731—2000. Энциклопедический словарь. М., 2001.
• Звягинцев А. Г., Орлов Ю. Г. В эпоху потрясений и реформ. Российские прокуроры. 1906—1917. М., 1996.

Ссылки

• [www.nasled.ru/pressa/obozrev/N03_00/03_16.HTM Биография]

Отрывок, характеризующий Переверзев, Павел Николаевич

M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.


Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.
– Ну, что, все готово, Васильич? – сказал граф, потирая свою лысину и добродушно глядя на офицера и денщика и кивая им головой. (Граф любил новые лица.)
– Хоть сейчас запрягать, ваше сиятельство.
– Ну и славно, вот графиня проснется, и с богом! Вы что, господа? – обратился он к офицеру. – У меня в доме? – Офицер придвинулся ближе. Бледное лицо его вспыхнуло вдруг яркой краской.
– Граф, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет… Мне на возу… все равно… – Еще не успел договорить офицер, как денщик с той же просьбой для своего господина обратился к графу.