Подъяпольский, Григорий Сергеевич

Григо́рий Серге́евич Подъяпо́льский (22 октября 1926, Ташкент — ночь с 8 на 9 марта 1976, Саратов) — деятель российского диссидентского движения, поэт.

Семья

• Прапрадед по отцовской линии — Подъяпольский Пётр Сидорович — (1781—1857), — ротмистр кавалерии, Герой Отечественной войны 1812 года
• Дед по отцовской линии — Пётр Павлович Подъяпольский (1863—1930), врач — психиатр и гипнолог, профессор Саратовского университета.
• Бабушка по отцовской линии — Варвара Андреевна Шмидт (1865 — 21.01.1939)
• Дед по материнской линии — Григорий Фёдорович Ярцев (1858-1918), лесничий, архитектор, художник-пейзажист, член кадетской партии.
• Отец — Сергей Петрович (1895—1965), агроном-селекционер.
• Мать — Анна Григорьевна Ярцева, химик-органик, кандидат химических наук. В молодости, как и отец, состояла в кадетской партии.
• Жена — Мария Гавриловна Петренко-Подъяпольская, геолог, участница правозащитного движения.

По словам поэта и переводчика Юрия Айхенвальда, «то была коренная русская интеллигентная семья, в родословной которой были и разночинцы, и купцы, и дворяне, семья нечиновная и оппозиционная по отношению к самодержавию. После революции эта семья как бы ушла в себя. В своих „Записках“ (своего рода аналитических воспоминаниях о времени и современниках) Григорий Подъяпольский называет мироощущение и своей семьи, и других таких же „катакомбной“ психологией».

Образование и научная деятельность

Окончил Московский институт нефтехимической и газовой промышленности им. Губкина (1949). Работал инженером-геофизиком в экспедициях в Сибири и Средней Азии. В 1953-1970 — научный сотрудник Института физики Земли АН СССР. Публиковал свои научные работы в советской и зарубежной печати. Геофизик по профессии, он занимался теорией сейсмических волн при взрывах, землетрясениях и цунами. Правозащитная деятельность привела к тому, что сначала его не допустили к защите диссертации, а затем уволили из академического института.

Правозащитник

В правозащитном движении участвовал с 1965, с этого же времени и до кончины был среди подписантов коллективных протестов против агрессивной внешней политики СССР, политических преследований, в защиту прав человека. В частности, 20 августа 1969 г. совместно с другими гражданами СССР, осудил вторжение войск Варшавского договора в Чехословакию ; их заявление начиналось словами

21 августа прошлого года произошло трагическое событие: войска стран Варшавского пакта вторглись в дружественную Чехословакию.

С 1969 — один из основателей Инициативной группы по защите прав человека в СССР (первой правозащитной ассоциации в СССР). С октября 1972 — член Комитета по правам человека, вместе с А. Д. Сахаровым и И. Р. Шафаревичем был соавтором большинства принятых Комитетом документов. В 1974 выступил одним из инициаторов ежегодного проведения Дня политзаключенного в СССР (30 октября). Сыграл значительную роль в становлении правозащитного сообщества. Неоднократно подвергался внесудебным преследованиям — вызовам на допросы, обыскам и др.

По словам А. Д. Сахарова, «он был удивительным человеком, обладающим безупречной внутренней честностью, добротой, терпимостью к людям, к их разнообразным мнениям, позициям и ошибкам, и в то же время человеком научного, бескомпромиссного и творческого мышления, человеком, умеющим проявить твердость, мужество и принципиальность в самых трудных ситуациях».

Юрий Айхенвальд писал, что Подъяпольский «был русским интеллигентом, то есть человеком, живо и творчески заинтересованным проблемами науки, общественности, философии и, конечно, этики. Но все это в нем было не повторением, а продолжением традиции — я говорю о традициях той части русской интеллигенции, которая сперва была душой гуманистических по замыслу социальных перемен, а потом стала их жертвой».

В марте 1976 во время XXV съезда КПСС, его, как и многих других «неблагонадёжных» удалили (выслали) из Москвы, отправив в командировку в Саратов. Там он скончался от кровоизлияния в мозг. Похоронен в Москве.

Поэт

С 1960-х годов публиковал свои стихи в самиздате, в 1974 опубликовал в Германии сборник стихов «Золотой век».

Атеистическая деятельность

В 1974-1976 годах в серии писем священник РПЦ С. А. Желудков и астрофизик-диссидент К.А. Любарский вели дискуссию, посвящённую вопросам религии и атеизма. Дискуссия приобрела заметную известность и была издана в виде книги. Кроме Желудкова, в дискуссии также принимали участие ещё несколько верующих. Со стороны атеистов, кроме Любарского, участие принял только Подъяпольский.

Труды

• Золотой век: Верлибры. Франкфурт-на-Майне: Посев, 1974.
• О времени и о себе. Франкфурт-на-Майне: Посев, 1978.
• [www.memo.ru/history/podjap/index.html «Золотому веку не бывать…»: Фрагменты автобиографии. Публицистика. Политические заявления. Стихи; Воспоминания современников о Григории Подъяпольском. М.: О-во «Мемориал», Звенья, 2003.]

Ссылки

• [www.polit.ru/research/2004/08/05/slovar_print.html Писатели-диссиденты]
• [web.archive.org/web/20020713014756/www.hro.org/editions/karta/nr22-23/ig3.htm Григорий Подъяпольский]

Отрывок, характеризующий Подъяпольский, Григорий Сергеевич

Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.