Протагор (Платон)

«Протагор» — один из диалогов Платона (входит в шестую тетралогию диалогов). Относится к IV веку до н. э., точная дата написания неизвестна. Действие диалога происходит не ранее 433 года до н. э. (то есть, в V веке до н. э.).

Значение

Данный диалог интересен тем, что описывает встречу философов и упоминает известнейших граждан Афин, сыгравших значимую роль в судьбе города. Описывая событие в доме богача Каллия, Платон выступает как исторический свидетель, поскольку множественные упоминания персоналий и событий дают достаточно точное указание на период описываемой встречи.

Героями «Протагора» являются как участники встречи и собеседники: автор Сократ, Гиппократ, Протагор, Каллий, сын Гиппоника, Продик Кеосский, так и упоминаемые во множестве известные граждане древней Греции. Это второй приезд Протагора в Афины. Сократ ещё не стар, ещё живы Перикл и его сыновья, которые умерли во время чумы 429 г.

Действие диалога происходит до начала Пелопоннесской войны (432 г.). Диалог демонстрирует наличие расхождений в философских убеждениях в IV веке до н. э. Он также ценен как свидетельство критического взгляда пифагорейца Сократа на релятивизм и софистику, которая усилиями таких ораторов, как Протагор, провозглашала человека мери́́лом всех вещей.

Композиция диалога

• Вступление. О желании молодых учиться. Чему, у кого, с чего начинать?
• О знании. «Гораздо больше риска в приобретении знании, чем в покупке съестного» (цитата Сократа).
• Об умении управлять. Аргумент Протагора: истинному искусству управлять (здесь добродетели) можно научиться.

Протагор рассказывает миф, в основе которого лежат этические, социальные и историко-культурные проблемы. Его сказочно-поучительный характер — это оболочка, в которой заключен логос.

• Вскрытие Сократом софистической антитезы природы и закона. Критика софистов, довольствующихся мудрствованием.
• О поэзии, искусстве речей. О сочетании мудрости и красоты речей, о дарах богов. Что считать злом, а что добродетелью? О сходстве противоположностей.
• Сократ заставляет этически подойти к добродетели. Термин αρετή можно переводить по-разному. Добродетель отождествляется здесь с искусством управлять государством.

Возможно ли обладать одновременно всеми частями добродетели (справедливостью, мужеством, рассудительностью, благочестием)? Ведь части противоречивы?

• Заключение. Сократ и Протагор, делая комплименты друг другу, оставляют беседу до следующей встречи. Сократ иронизирует по поводу значимости Протагора.

Содержание

Глазами Сократа читатели «видят» встречу софиста-корифея Протагора и других знаменитых софистов с известнейшими афинянами. Героями «Протагора» являются как участники встречи и собеседники: автор Сократ, Гиппократ, Протагор, Каллий, сын Гиппоника, Продик Кеосский. Протагор в живо описанной Платоном обстановке главенствует, блистает мастерством речей. Поклонники чтут его как корифея. Слушатели — вокруг на скамьях и кроватях.

Дом Каллия и двор заполнены тянущимися к знаниям гостями, приезжими. Гиппократ также воодушевлён и мечтает быть учеником Протагора. Сократ просит Протагора обнажить прикладное значение софизма(мудрости), так же, как это можно сделать с описанием ремесла, поэзии, музыки. Протагор при всех присутствующих называет софистику наукой смышлености в домашних делах, уменьем наилучшим образом управлять своим домом, а также делами общественными: благодаря ей можно стать сильнее всех в поступках и в речах, касающихся государственного управления.

Сократ называет добродетелью умение управлять городом или государством, но приводя пример Афин, где каждый мастер своего ремесла имеет право голоса при решении вопросов управления, всё же намекает, что научиться этому у Протагора Гиппократ не сможет. «Существует ли нечто единое, в чём необходимо участвовать всем гражданам, если только быть государству? — спрашивает Протагор, — Если только существует это единое и если это не плотницкое, не кузнечное и не гончарное ремесло, но справедливость, рассудительность и благочестие — одним словом, то, что я называю человеческой добродетелью, и если это есть то, чему все должны быть причастны, и всякий человек, что бы он ни желал изучить или сделать, должен все делать лишь в соответствии с этим единым, а не вопреки ему, и того, кто к нему непричастен, надо учить и наказывать — будь то ребёнок, мужчина или женщина, — пока тот, кого наказывают, не исправится. Если он, несмотря на наказания и поучения, не слушается, его надо как неизлечимого изгонять из городов или убивать. Хорошие люди учат своих сыновей всему, только не этому, суди сам, как чудно все получается у хороших людей! Мы доказали, что они считают возможным обучать этой добродетели и в домашнем быту, и в общественном. Но если возможно учить добродетели и развивать её, неужели эти люди начнут учить своих сыновей лишь тем вещам, неведение которых не карается смертной казнью, между тем как их детям, если они не научены добродетели и не воспитаны в ней, угрожает смерть, потеря имущества — словом, полное разорение дома? Неужто же они не станут учить их этому со всей возможной заботливостью? Надо полагать, что станут, Сократ. В этом деле — в добродетели — не должно быть невежд или же иначе не быть государству».

Начинается настоящая словесная дуэль философов. Сократ вопрошает: есть ли добродетель (как умение управлять) нечто единое, а справедливость, рассудительность и благочестие — её части? Далее Сократ начинает умело оперировать антонимами и синонимами, что приводит Протагора в замешательство. После этого Сократ переходит в наступление: «Полагаешь ли ты, что некоторые, хоть и творят неправду, все же не лишены здравого смысла?».
«Сократ! — взмолился Протагор. — Я уже со многими людьми состязался в речах, но если бы я поступал так, как ты требуешь, и беседовал бы так, как мне прикажет противник, я никого не превзошел бы столь явно, и имени Протагора не было бы меж эллинами».

Тут диалог мог бы прерваться, а Сократ довольным собой удалиться, но слушатели, жаждущие истин, взывают к продолжению словесного поединка. Гипий, будучи сторонником Протагора, попытался перевести полемику на излюбленную тему софистов — противопоставление природы и закона (φύσις и νόμος). Гипий предлагает выбрать судью, распорядителя и председателя, которые наблюдали бы за соразмерностью речей дуэлянтов. Протагор на примере поэзии начинает новый виток ораторского противоборства. Сократ призывает мнение Продика, что даёт ему время на обдумывание и парирование. Более того, Сократ сам начинает наступать. «Критяне и лаконцы — говорит он, — делают вид, будто они невежественны. Они мудры и потому не позволяют своим юношам отправляться в другие земли, чтобы те не разучились тому, чему они учат их дома. Лаконцы отлично воспитаны в философии и искусстве слова, но не выставляют это напоказ».

«Познай самого себя» и «Ничего сверх меры». Сократ дерзает противопоставлять словесную (и не только словесную) распущенность софистов благородной сдержанности лаконцев. Сократ сравнивает разговоры о поэзии с пирушками невзыскательных людей с улицы. Он обостряет полемику, переходя от поэтических примеров к прямому диалогу о свойствах людей. Протагор вынужден перейти в оборонительную позицию отвечающего на вопросы и утверждения Сократа. Сократ возвращается к диалогу о пяти разных качествах: мудрости, рассудительности, мужестве, справедливости, благочестии — пять ли это обозначений одной и той же вещи или нет? Далее Сократ втягивает оппонента в разбор терминов таким образом, что уже доминирует в диалоге и Протагор вынужден уступать его превосходству в красноречии и логичности. Сократ подводит к итогу: «Нет ничего сильнее знания, оно всегда и во всем пересиливает и удовольствия, и все прочее».

Видя соглашения большинства с логичностью его доводов Сократ заключает: «Не в природе человека по собственной воле идти вместо блага на то, что считаешь злом; когда же люди вынуждены выбирать из двух зол, никто, очевидно, не выберет большего, если есть возможность выбрать меньшее». Сократ демонстрирует философский подход к языку. Апогей его победы в этом диалоге в том, что доказав справедливость своих доводов, он не унижает Протагора, не упрекает его в ошибочности его же доводов, но демонстрирует, что построение его речей не уступает речам софиста Протагора.

Протагор утверждал, что хорошее и дурное, происходят от природы и случая, то есть подчеркивал релятивизм и произвольность допущений софистов. Зайдя слишком далеко в своем релятивизме, Протагор подменил диалектику единства противоположностей тождеством антиномий; поэтому в дальнейшем оказалось, что у него рассудительность и безрассудство, благо и зло — одно и то же. Сократ же в диалоге старался не обходиться без помощи Прометея (не быть опрометчивым), то есть пользовался не только красноречием, но мыслью, знанием. И одержал логический верх.

По Платону, людям недостаточно технического прогресса, идущего от Прометея. Они должны обладать культурой социального общения и следовать нормам этики, которые подсказаны их совестью, вложенной в них по повелению Зевса Гермесом."Протагора" можно считать самым высоким достижением сократического периода Платона не только в связи с рассматриваемой проблемой добродетели. Но и за целостность, так как прочие диалоги этого периода рассматривают только отдельные добродетели: «Лисид» — дружбу, «Лахет» — мужество, «Евтифрон» — благочестие).

Переводчики на русский язык

• Соловьев, Владимир Сергеевич 1899 г.
• Трубецкой Сергей Николаевич

Ссылки

• [www.mikrosapoplous.gr/en/texts1en.html Plato, Phaedo]
• Платон. [www.philosophy.ru/library/plato/prot.html Диалог «Протагор»] на сайте philosophy.ru

Литература

• Соловьёв В.С. Творения Платона. Т. I—II. М., 1899—1903 Поправки были позже сделаны С. Н. Трубецким.
• Соловьёв В.С. .Собранiе сочиненiй с тремя портретами и автографомъ. Подъ редакцiей и съ примѣчанiями С. М. Соловьева и Э. Л. Радлова. Второе изданiе. — СПб.: Книгоиздательское Товарищество «Просвещение», 1911—1914. (факсимильное издание).

• Трубецкой С. Н. История древней философии. Товарищества И. Н. Кушнерев и Ко М. 1906 212с.
• Боковнев П. А. Философские учения Платона. Гермес, 1914. № 20. С.492-504.
• Westerink L. G., The Greek Commentaries on Plato’s Phaedo, Vol. 1-2. Amsterdam, North-Holland Publ. Co., 1976—1977.

Отрывок, характеризующий Протагор (Платон)

– Ничего, ничего, разве не все равно! На один день мы в гостиную перейдем. Можно всю нашу половину им отдать.
– Ну, уж вы, барышня, придумаете! Да хоть и в флигеля, в холостую, к нянюшке, и то спросить надо.
– Ну, я спрошу.
Наташа побежала в дом и на цыпочках вошла в полуотворенную дверь диванной, из которой пахло уксусом и гофманскими каплями.
– Вы спите, мама?
– Ах, какой сон! – сказала, пробуждаясь, только что задремавшая графиня.
– Мама, голубчик, – сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. – Виновата, простите, никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите… – говорила она быстро, не переводя духа.
– Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, – сказала графиня.
Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.
– Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. – И Наташа, поцеловав мать, встала и пошла к двери.
В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.
– Досиделись мы! – с невольной досадой сказал граф. – И клуб закрыт, и полиция выходит.
– Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? – сказала ему Наташа.
– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.


M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.


Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.