Расколдовывание мира

К:Википедия:Изолированные статьи (тип: не указан) К:Википедия:Изолированные статьи (тип: не указан)

Расколдовывание мира (нем. Entzauberung der Welt) — процесс секуляризации и демифологизации общественной жизни, ознаменовавший поворот в истории европейской мысли к рационализму и позитивизму в эпоху модерна (современности). Данный феномен впервые был отмечен поэтом Фридрихом Шиллером и получил более широкую известность благодаря трудам немецкого учёного Макса Вебера, оформившись в отдельную концепцию.

Содержание

Согласно Максу Веберу, «расколдовывание мира» представляет собой длительный, начатый ещё со времён античности процесс отказа от объяснения природных феноменов через мистические, магические и другие потусторонние силы. При этом, кульминацией этого «расколдовывания» представляется развитие эпохи протестантизма, когда религия смещает внимание с неземного на мирские задачи и проблемы.

Научный прогресс является частью, и притом важнейшей частью, того процесса интеллектуализации, который происходит с нами на протяжении тысячелетий. …возрастающая интеллектуализация и рационализация не означают роста знаний о жизненных условиях, в каких приходится существовать. Она означает нечто иное: люди знают или верят в то, что стоит только захотеть, и в любое время все это можно узнать; что, следовательно, принципиально нет никаких таинственных, не поддающихся учету сил, которые здесь действуют, что, напротив, всеми вещами в принципе можно овладеть путём расчета. Последнее в свою очередь означает, что мир расколдован. Больше не нужно прибегать к магическим средствам, чтобы склонить на свою сторону или подчинить себе духов, как это делал дикарь, для которого существовали подобные таинственные силы. Теперь все делается с помощью технических средств и расчета. Вот это и есть интеллектуализация.

— "Избранные произведения: Наука как призвание и профессия", М. Вебер

В своих работах немецкий социолог показывал сущность модернизированного и секуляризированного западного общества, где научное знание становится выше веры и все происходящие в жизни процессы ориентированы на достижение рациональных целей в противовес традиционному обществу, где, по словам Вебера, «мир остается большим заколдованным садом».

Оценка

Макс Вебер положительно оценивал «расколдовывание мира», усматривая в нём необходимую предпосылку для долговременного социокультурного развития. Такая установка стала во многом способствовать развитию науки, основанной на измерении, точном эксперименте и строгом математическом анализе, которая, по убеждению сторонников, стала вести к искоренению иррационального. Однако немецкий социолог особо подчеркивал, что мир ещё оставался не до конца «расколдованным», так как среди людей оставались те, кто отказывался принимать десакрализацию, что, в целом, оценивалось как временное явление.

Вместе с тем, признавая, что будучи «расколдованным», мир лишился своего смысла, М. Вебер призывал стремиться к прогрессу, который будет нести осмысленный характер:

Есть ли у «прогресса» как такового постижимый смысл, выходящий за пределы технической сферы, так чтобы служение прогрессу могло стать призванием, действительно имеющим некоторый смысл? Такой вопрос следует поставить. Однако он уже будет не только вопросом о том, что означает наука как профессия и призвание для человека, посвятившего ей себя. Это и другой вопрос: каково призвание науки в жизни всего человечества? Какова её ценность?

— "Избранные произведения: Наука как призвание и профессия", М. Вебер

По мнению представителей Франкфуртской школы, в частности М. Хоркхаймера и Т. Адорно, западноевропейская рациональность, вытекающая из «расколдовывания мира» является крайне внутренне диалектичной. Франкфуртцы убеждены, что «мифы, становящиеся жертвой Просвещения, сами являются его же непосредственными продуктами». В поддержку этой мысли выступает и Ролан Барт, автор известного труда «Мифологии», который, являясь сторонником постструктурализма, выступает с острой критикой рационалистического сциентизма.

В то же время, приверженцы Франкфуртской школы не отрицают полностью значение рациональности. Если Вебер не видел альтернатив рациональности западной культуры, то франкцуртцы ставят перед собой задачу поиска новых типов рациональности, подчеркивая необходимость культивирования в обществе терпимости по отношению к различным типам рациональности.

Согласно американскому антропологу и социологу Клиффорду Гирц, люди при определении «здравости» и «рациональности» на самом деле руководствуются не порождениями объективных требований логики, а культурой, которая присуща конкретному времени в конкретном месте. Так, он отмечает, что такой социальный феномен, как «наука», оказал существенное влияние на развитие западной культуры. Обращает на себя внимание и цитирование им самого Вебера для доказательства неспособности концепции «расколдовывание мира» претендовать на объективность и универсальность:

Человек — это животное, висящее на сотканной им самим паутине смыслов, я принимаю культуру за эту паутину, а её анализ — за дело науки <…>, занятой поисками значений.

— Цитирование М. Вебера из "Интерпретация культур", К. Гирц

Таким образом, «вскрытие» противоречивости тех или иных концепций в суждениях самого автора оказывается наиболее эффективным опровержением по сравнению с приведением тех или иных контраргументов, как отмечает профессор Эллен Гурбер Гарви.

Соглашался с точкой зрения Гирца и английский социолог Энтони Гидденс, указывая на игнорирование культурного фактора социологической наукой в эпоху «расколдовывания», в частности и М. Вебером, называя это одним из «пережитков прошлого» в социологии.

Кроме того, несостоятельность сциентизма и логического позитивизма доказывается и современными философскими направлениями постмодернизма и конструктивизма, которые сегодня набирают всё более широкое признание; представителями этих течений указывается, что интерпретация происходящего и наше мировоззрение обусловливаются и конструируются социальными факторами (язык, история, раса, род, социальная прослойка, доминирующая в культуре идеология). Отсюда, согласно австрало-американскому учёному Р. Уолш, мировоззрение является не только описанием «действительного положения вещей», но и конструированием или проецированием. Следовательно, «лишенное иллюзий мировоззрение, которое столь часто считалось логически вытекающим из науки, может рассматриваться как до не которой степени культурно обусловленный выбор. По существу, это лишь один из нескольких возможных вариантов мировоззрения, совместимый с наукой, но не доказываемый и не предписываемый ею».

То, что «расколдовывание» способствует достижению точного знания, оспаривалось также Эдвардом Саидом в его известной работе «Ориентализм», где американский историк и культуролог арабского происхождения показывает ошибочность представлений Запада о Востоке, обвиняя западную науку в духовной поддержке и оправдании политики колониализма.

Отражение в искусстве и философии

Первое упоминание феномена

Впервые тема «расколдовывания мира» затрагивается в стихотворении «Боги Греции» Ф. Шиллера, в котором автор, преисполненный декадентским мироощущением, обреченно констатирует, что «Мир богов на гибель обречен»:

Светлый мир, о где ты? Как чудесен
Был природы радостный расцвет.
Ах, в стране одной волшебных песен
Не утрачен сказочный твой след.
Загрустя, повымерли долины,
Взор нигде не встретит божества.
Ах! от той живительной картины
Только тень видна едва.

— Отрывок из "Боги Греции", Ф. Шиллер

Идеальное «расколдованное» искусство

М. Вебер считал, что «расколдовывание мира» будет, несомненно, приближать искусство к истине; именно научное знание позволит творцам постигать истинную природу вещей, как это делал Леонардо да Винчи:

Что же означала наука для этих людей, живших на пороге нового времени? Для художников-экспериментаторов типа Леонардо да Винчи и новаторов в области музыки она означала путь к истинному искусству, то есть прежде всего путь к истинной природе. Искусство тем самым возводилось в ранг особой науки, а художник в социальном отношении и по смыслу своей жизни — в ранг доктора. Именно такого рода честолюбие лежит в основе, например, «Книги о живописи» Леонардо да Винчи.

— "Избранные произведения: Наука как призвание и профессия", М. Вебер

Влияние на искусство эпохи модерна

Процесс «рационализации» образа жизни людей в эпоху модерна оказал заметное, но неоднозначное влияние на искусство. Характерное для эпохи появление эстетики свидетельствовало о цивилизованных и антропологических сдвигах в истории стран Запада. По своей сути эстетика эпохи Просвещения представляла собой амбивалентную эстетику: с одной стороны, в идеях философов-просветителей проглядывалась отчетливая печать культа разума, выразившаяся в культе естественных наук, с другой — гуманитарная наука, даже будучи зависимой от естественнонаучных подходов, стремилась порождать сопротивление тенденции «расколдовывания».

В этом смысле показателен не только Руссо, вызывающий к жизни сентиментализм — прямое выражение духа чувственной стихии, но и Кант, пришедший в позднем трактате к более глубокому постижению искусства как игры, что затем подхватил и осмыслил, констатируя повсеместно распространяющийся дезантропоморфизм, Ф. Шиллер, предвосхитивший, как полагает Ю. Хабермас, гегелевско-марксистскую традицию, которой в ХХ веке придерживались Лукач и Маркузе.

— "От эстетики эпохи модерна к философии искусства в её актуальной форме", д. филос.н. Н.Д. Хренов

В философии

Согласно российскому философу А. Г. Дугину, «содержательно триумфальная философия Модерна» заканчивается на Ф. Ницше. Дугин уверен, что в своих трудах, в частности в «Так говорил Заратустра», «Человеческое, слишком человеческое», Ницше убедительно доказывает, что «расколдованному миру» модерна не удалось справиться с поставленными задачами. «Последними людьми» Ницше называет тех людей эпохи модерна, которые считают банальное бытовое выживание человечества главной целью.

Мы впустили в нашу культуру ничто. Мы столкнулись с нигилизмом. Ницше говорит, посмотрите, что мы наделали. «А каков этот человеческий мир?», — задается он вопросом и ответ — стыд и жалкое пародие. Маленький человек освободился от большого Бога для того чтобы ныть, носиться со своими мелкими комплексами, психологически проецировать свой ressentiment, то есть раздражение, зависть, ненависть, трусость на всю культуру, для того, чтобы избежать великих сильных чувств. Для того, чтобы утвердить такую примитивную номенклатуру свойств, представляющую собой некое уродство по сравнению с тем идолом, которого он низверг.

— Постфилософия: три парадигмы в истории философской мысли, А.Г. Дугин

При этом, Ницше считал, что человек не должен возвращаться к «околдованному миру». В представлении немецкого философа, сверхчеловек — Бог, выросший из этой сложнейшей и травматической операции по ликвидации традиционного общества и перехода к модерну. Человек для сверхчеловека подобен обезьяне для человека — ничем иным, как стыдом и жалким уродством, которое необходимо преодолеть.

Новая «околдованность» или «Постсекулярная эпоха»

Тезис о «расколдовывании мира» породил множество дискуссий в социальных науках. Согласно одной из точек зрения, в XXI веке человечество вступает в новое состояние глобальной «околдованности», в связи с возникновением доступных каждому человеку различных средств массовой информации. Еще в середине XX века М. Маклюэн писал, что «коммуникационному воздействию артефактов» неизбежно подвергается каждый современный человек. Канадский учёный особо подчеркивал, что «продукты современной науки сами по себе ни хороши, ни плохи; их ценность определяется тем, как они используются». В этой связи, в своей книге «Понимание Медиа» М. Маклюэн выражал убежденность в том, что «будущее современного общества и стабильность его внутренней жизни зависят в значительной степени от сохранения равновесия между мощью технических средств коммуникации и способностью человека к индивидуальной реакции»:

Примета нашего времени — отвращение к насаждаемым образцам. Мы вдруг обнаруживаем в себе страстное желание, чтобы вещи и люди проявляли себя во всей полноте. В этой новой установке можно найти глубокую веру — веру в высшую гармонию всего бытия. Именно в этой вере написана эта книга.

— Понимание Медиа: внешние расширения человека, М.Маклюэн.

О негативном, «околдовывающем» влиянии масс-медия на умы людей пишут многие современные авторы. В частности, в книгах Наоми Кляйн (No Logo. Люди против брендов), Джона Сибрука (Nobrow. Культура маркетинга. Маркетинг культуры) и Джозефа Хиз и Эндрю Поттер (Бунт на продажу: как контркультура создает новую культуру потребления) красной нитью проходит мысль о пагубном воздействии пиар-маркетинга, большого числа СМИ на культуру и людей, которые, утопая в потоке навязываемых представлений, сами того не замечая, теряют свою истинную идентичность.

По мнению других современных специалистов, происходящие в современном мире процессы свидетельствуют о наступлении «постсекулярной эпохи». В подтверждение приводится тот факт, что, согласно статистике, больше половины людей на планете идентифицируют себя верующими в рамках все тех же мировых религий. Опросы показывают, что число принципиальных атеистов не превосходит 13-15 %.

Отрывок, характеризующий Расколдовывание мира

Долго Ростовы не имели известий о Николушке; только в середине зимы графу было передано письмо, на адресе которого он узнал руку сына. Получив письмо, граф испуганно и поспешно, стараясь не быть замеченным, на цыпочках пробежал в свой кабинет, заперся и стал читать. Анна Михайловна, узнав (как она и всё знала, что делалось в доме) о получении письма, тихим шагом вошла к графу и застала его с письмом в руках рыдающим и вместе смеющимся. Анна Михайловна, несмотря на поправившиеся дела, продолжала жить у Ростовых.
– Mon bon ami? – вопросительно грустно и с готовностью всякого участия произнесла Анна Михайловна.
Граф зарыдал еще больше. «Николушка… письмо… ранен… бы… был… ma сhere… ранен… голубчик мой… графинюшка… в офицеры произведен… слава Богу… Графинюшке как сказать?…»
Анна Михайловна подсела к нему, отерла своим платком слезы с его глаз, с письма, закапанного ими, и свои слезы, прочла письмо, успокоила графа и решила, что до обеда и до чаю она приготовит графиню, а после чаю объявит всё, коли Бог ей поможет.
Всё время обеда Анна Михайловна говорила о слухах войны, о Николушке; спросила два раза, когда получено было последнее письмо от него, хотя знала это и прежде, и заметила, что очень легко, может быть, и нынче получится письмо. Всякий раз как при этих намеках графиня начинала беспокоиться и тревожно взглядывать то на графа, то на Анну Михайловну, Анна Михайловна самым незаметным образом сводила разговор на незначительные предметы. Наташа, из всего семейства более всех одаренная способностью чувствовать оттенки интонаций, взглядов и выражений лиц, с начала обеда насторожила уши и знала, что что нибудь есть между ее отцом и Анной Михайловной и что нибудь касающееся брата, и что Анна Михайловна приготавливает. Несмотря на всю свою смелость (Наташа знала, как чувствительна была ее мать ко всему, что касалось известий о Николушке), она не решилась за обедом сделать вопроса и от беспокойства за обедом ничего не ела и вертелась на стуле, не слушая замечаний своей гувернантки. После обеда она стремглав бросилась догонять Анну Михайловну и в диванной с разбега бросилась ей на шею.
– Тетенька, голубушка, скажите, что такое?
– Ничего, мой друг.
– Нет, душенька, голубчик, милая, персик, я не отстaнy, я знаю, что вы знаете.
Анна Михайловна покачала головой.
– Voua etes une fine mouche, mon enfant, [Ты вострушка, дитя мое.] – сказала она.
– От Николеньки письмо? Наверно! – вскрикнула Наташа, прочтя утвердительный ответ в лице Анны Михайловны.
– Но ради Бога, будь осторожнее: ты знаешь, как это может поразить твою maman.
– Буду, буду, но расскажите. Не расскажете? Ну, так я сейчас пойду скажу.
Анна Михайловна в коротких словах рассказала Наташе содержание письма с условием не говорить никому.
Честное, благородное слово, – крестясь, говорила Наташа, – никому не скажу, – и тотчас же побежала к Соне.
– Николенька…ранен…письмо… – проговорила она торжественно и радостно.
– Nicolas! – только выговорила Соня, мгновенно бледнея.
Наташа, увидав впечатление, произведенное на Соню известием о ране брата, в первый раз почувствовала всю горестную сторону этого известия.
Она бросилась к Соне, обняла ее и заплакала. – Немножко ранен, но произведен в офицеры; он теперь здоров, он сам пишет, – говорила она сквозь слезы.
– Вот видно, что все вы, женщины, – плаксы, – сказал Петя, решительными большими шагами прохаживаясь по комнате. – Я так очень рад и, право, очень рад, что брат так отличился. Все вы нюни! ничего не понимаете. – Наташа улыбнулась сквозь слезы.
– Ты не читала письма? – спрашивала Соня.
– Не читала, но она сказала, что всё прошло, и что он уже офицер…
– Слава Богу, – сказала Соня, крестясь. – Но, может быть, она обманула тебя. Пойдем к maman.
Петя молча ходил по комнате.
– Кабы я был на месте Николушки, я бы еще больше этих французов убил, – сказал он, – такие они мерзкие! Я бы их побил столько, что кучу из них сделали бы, – продолжал Петя.
– Молчи, Петя, какой ты дурак!…
– Не я дурак, а дуры те, кто от пустяков плачут, – сказал Петя.
– Ты его помнишь? – после минутного молчания вдруг спросила Наташа. Соня улыбнулась: «Помню ли Nicolas?»
– Нет, Соня, ты помнишь ли его так, чтоб хорошо помнить, чтобы всё помнить, – с старательным жестом сказала Наташа, видимо, желая придать своим словам самое серьезное значение. – И я помню Николеньку, я помню, – сказала она. – А Бориса не помню. Совсем не помню…
– Как? Не помнишь Бориса? – спросила Соня с удивлением.
– Не то, что не помню, – я знаю, какой он, но не так помню, как Николеньку. Его, я закрою глаза и помню, а Бориса нет (она закрыла глаза), так, нет – ничего!
– Ах, Наташа, – сказала Соня, восторженно и серьезно глядя на свою подругу, как будто она считала ее недостойной слышать то, что она намерена была сказать, и как будто она говорила это кому то другому, с кем нельзя шутить. – Я полюбила раз твоего брата, и, что бы ни случилось с ним, со мной, я никогда не перестану любить его во всю жизнь.
Наташа удивленно, любопытными глазами смотрела на Соню и молчала. Она чувствовала, что то, что говорила Соня, была правда, что была такая любовь, про которую говорила Соня; но Наташа ничего подобного еще не испытывала. Она верила, что это могло быть, но не понимала.
– Ты напишешь ему? – спросила она.
Соня задумалась. Вопрос о том, как писать к Nicolas и нужно ли писать и как писать, был вопрос, мучивший ее. Теперь, когда он был уже офицер и раненый герой, хорошо ли было с ее стороны напомнить ему о себе и как будто о том обязательстве, которое он взял на себя в отношении ее.
– Не знаю; я думаю, коли он пишет, – и я напишу, – краснея, сказала она.
– И тебе не стыдно будет писать ему?
Соня улыбнулась.
– Нет.
– А мне стыдно будет писать Борису, я не буду писать.
– Да отчего же стыдно?Да так, я не знаю. Неловко, стыдно.
– А я знаю, отчего ей стыдно будет, – сказал Петя, обиженный первым замечанием Наташи, – оттого, что она была влюблена в этого толстого с очками (так называл Петя своего тезку, нового графа Безухого); теперь влюблена в певца этого (Петя говорил об итальянце, Наташином учителе пенья): вот ей и стыдно.
– Петя, ты глуп, – сказала Наташа.
– Не глупее тебя, матушка, – сказал девятилетний Петя, точно как будто он был старый бригадир.
Графиня была приготовлена намеками Анны Михайловны во время обеда. Уйдя к себе, она, сидя на кресле, не спускала глаз с миниатюрного портрета сына, вделанного в табакерке, и слезы навертывались ей на глаза. Анна Михайловна с письмом на цыпочках подошла к комнате графини и остановилась.
– Не входите, – сказала она старому графу, шедшему за ней, – после, – и затворила за собой дверь.
Граф приложил ухо к замку и стал слушать.
Сначала он слышал звуки равнодушных речей, потом один звук голоса Анны Михайловны, говорившей длинную речь, потом вскрик, потом молчание, потом опять оба голоса вместе говорили с радостными интонациями, и потом шаги, и Анна Михайловна отворила ему дверь. На лице Анны Михайловны было гордое выражение оператора, окончившего трудную ампутацию и вводящего публику для того, чтоб она могла оценить его искусство.
– C'est fait! [Дело сделано!] – сказала она графу, торжественным жестом указывая на графиню, которая держала в одной руке табакерку с портретом, в другой – письмо и прижимала губы то к тому, то к другому.
Увидав графа, она протянула к нему руки, обняла его лысую голову и через лысую голову опять посмотрела на письмо и портрет и опять для того, чтобы прижать их к губам, слегка оттолкнула лысую голову. Вера, Наташа, Соня и Петя вошли в комнату, и началось чтение. В письме был кратко описан поход и два сражения, в которых участвовал Николушка, производство в офицеры и сказано, что он целует руки maman и papa, прося их благословения, и целует Веру, Наташу, Петю. Кроме того он кланяется m r Шелингу, и m mе Шос и няне, и, кроме того, просит поцеловать дорогую Соню, которую он всё так же любит и о которой всё так же вспоминает. Услыхав это, Соня покраснела так, что слезы выступили ей на глаза. И, не в силах выдержать обратившиеся на нее взгляды, она побежала в залу, разбежалась, закружилась и, раздув баллоном платье свое, раскрасневшаяся и улыбающаяся, села на пол. Графиня плакала.
– О чем же вы плачете, maman? – сказала Вера. – По всему, что он пишет, надо радоваться, а не плакать.
Это было совершенно справедливо, но и граф, и графиня, и Наташа – все с упреком посмотрели на нее. «И в кого она такая вышла!» подумала графиня.
Письмо Николушки было прочитано сотни раз, и те, которые считались достойными его слушать, должны были приходить к графине, которая не выпускала его из рук. Приходили гувернеры, няни, Митенька, некоторые знакомые, и графиня перечитывала письмо всякий раз с новым наслаждением и всякий раз открывала по этому письму новые добродетели в своем Николушке. Как странно, необычайно, радостно ей было, что сын ее – тот сын, который чуть заметно крошечными членами шевелился в ней самой 20 лет тому назад, тот сын, за которого она ссорилась с баловником графом, тот сын, который выучился говорить прежде: «груша», а потом «баба», что этот сын теперь там, в чужой земле, в чужой среде, мужественный воин, один, без помощи и руководства, делает там какое то свое мужское дело. Весь всемирный вековой опыт, указывающий на то, что дети незаметным путем от колыбели делаются мужами, не существовал для графини. Возмужание ее сына в каждой поре возмужания было для нее так же необычайно, как бы и не было никогда миллионов миллионов людей, точно так же возмужавших. Как не верилось 20 лет тому назад, чтобы то маленькое существо, которое жило где то там у ней под сердцем, закричало бы и стало сосать грудь и стало бы говорить, так и теперь не верилось ей, что это же существо могло быть тем сильным, храбрым мужчиной, образцом сыновей и людей, которым он был теперь, судя по этому письму.
– Что за штиль, как он описывает мило! – говорила она, читая описательную часть письма. – И что за душа! Об себе ничего… ничего! О каком то Денисове, а сам, верно, храбрее их всех. Ничего не пишет о своих страданиях. Что за сердце! Как я узнаю его! И как вспомнил всех! Никого не забыл. Я всегда, всегда говорила, еще когда он вот какой был, я всегда говорила…
Более недели готовились, писались брульоны и переписывались набело письма к Николушке от всего дома; под наблюдением графини и заботливостью графа собирались нужные вещицы и деньги для обмундирования и обзаведения вновь произведенного офицера. Анна Михайловна, практическая женщина, сумела устроить себе и своему сыну протекцию в армии даже и для переписки. Она имела случай посылать свои письма к великому князю Константину Павловичу, который командовал гвардией. Ростовы предполагали, что русская гвардия за границей , есть совершенно определительный адрес, и что ежели письмо дойдет до великого князя, командовавшего гвардией, то нет причины, чтобы оно не дошло до Павлоградского полка, который должен быть там же поблизости; и потому решено было отослать письма и деньги через курьера великого князя к Борису, и Борис уже должен был доставить их к Николушке. Письма были от старого графа, от графини, от Пети, от Веры, от Наташи, от Сони и, наконец, 6 000 денег на обмундировку и различные вещи, которые граф посылал сыну.


12 го ноября кутузовская боевая армия, стоявшая лагерем около Ольмюца, готовилась к следующему дню на смотр двух императоров – русского и австрийского. Гвардия, только что подошедшая из России, ночевала в 15 ти верстах от Ольмюца и на другой день прямо на смотр, к 10 ти часам утра, вступала на ольмюцкое поле.
Николай Ростов в этот день получил от Бориса записку, извещавшую его, что Измайловский полк ночует в 15 ти верстах не доходя Ольмюца, и что он ждет его, чтобы передать письмо и деньги. Деньги были особенно нужны Ростову теперь, когда, вернувшись из похода, войска остановились под Ольмюцом, и хорошо снабженные маркитанты и австрийские жиды, предлагая всякого рода соблазны, наполняли лагерь. У павлоградцев шли пиры за пирами, празднования полученных за поход наград и поездки в Ольмюц к вновь прибывшей туда Каролине Венгерке, открывшей там трактир с женской прислугой. Ростов недавно отпраздновал свое вышедшее производство в корнеты, купил Бедуина, лошадь Денисова, и был кругом должен товарищам и маркитантам. Получив записку Бориса, Ростов с товарищем поехал до Ольмюца, там пообедал, выпил бутылку вина и один поехал в гвардейский лагерь отыскивать своего товарища детства. Ростов еще не успел обмундироваться. На нем была затасканная юнкерская куртка с солдатским крестом, такие же, подбитые затертой кожей, рейтузы и офицерская с темляком сабля; лошадь, на которой он ехал, была донская, купленная походом у казака; гусарская измятая шапочка была ухарски надета назад и набок. Подъезжая к лагерю Измайловского полка, он думал о том, как он поразит Бориса и всех его товарищей гвардейцев своим обстреленным боевым гусарским видом.
Гвардия весь поход прошла, как на гуляньи, щеголяя своей чистотой и дисциплиной. Переходы были малые, ранцы везли на подводах, офицерам австрийское начальство готовило на всех переходах прекрасные обеды. Полки вступали и выступали из городов с музыкой, и весь поход (чем гордились гвардейцы), по приказанию великого князя, люди шли в ногу, а офицеры пешком на своих местах. Борис всё время похода шел и стоял с Бергом, теперь уже ротным командиром. Берг, во время похода получив роту, успел своей исполнительностью и аккуратностью заслужить доверие начальства и устроил весьма выгодно свои экономические дела; Борис во время похода сделал много знакомств с людьми, которые могли быть ему полезными, и через рекомендательное письмо, привезенное им от Пьера, познакомился с князем Андреем Болконским, через которого он надеялся получить место в штабе главнокомандующего. Берг и Борис, чисто и аккуратно одетые, отдохнув после последнего дневного перехода, сидели в чистой отведенной им квартире перед круглым столом и играли в шахматы. Берг держал между колен курящуюся трубочку. Борис, с свойственной ему аккуратностью, белыми тонкими руками пирамидкой уставлял шашки, ожидая хода Берга, и глядел на лицо своего партнера, видимо думая об игре, как он и всегда думал только о том, чем он был занят.
– Ну ка, как вы из этого выйдете? – сказал он.
– Будем стараться, – отвечал Берг, дотрогиваясь до пешки и опять опуская руку.
В это время дверь отворилась.
– Вот он, наконец, – закричал Ростов. – И Берг тут! Ах ты, петизанфан, але куше дормир , [Дети, идите ложиться спать,] – закричал он, повторяя слова няньки, над которыми они смеивались когда то вместе с Борисом.
– Батюшки! как ты переменился! – Борис встал навстречу Ростову, но, вставая, не забыл поддержать и поставить на место падавшие шахматы и хотел обнять своего друга, но Николай отсторонился от него. С тем особенным чувством молодости, которая боится битых дорог, хочет, не подражая другим, по новому, по своему выражать свои чувства, только бы не так, как выражают это, часто притворно, старшие, Николай хотел что нибудь особенное сделать при свидании с другом: он хотел как нибудь ущипнуть, толкнуть Бориса, но только никак не поцеловаться, как это делали все. Борис же, напротив, спокойно и дружелюбно обнял и три раза поцеловал Ростова.
Они полгода не видались почти; и в том возрасте, когда молодые люди делают первые шаги на пути жизни, оба нашли друг в друге огромные перемены, совершенно новые отражения тех обществ, в которых они сделали свои первые шаги жизни. Оба много переменились с своего последнего свидания и оба хотели поскорее выказать друг другу происшедшие в них перемены.
– Ах вы, полотеры проклятые! Чистенькие, свеженькие, точно с гулянья, не то, что мы грешные, армейщина, – говорил Ростов с новыми для Бориса баритонными звуками в голосе и армейскими ухватками, указывая на свои забрызганные грязью рейтузы.
Хозяйка немка высунулась из двери на громкий голос Ростова.
– Что, хорошенькая? – сказал он, подмигнув.