Рептильная пресса

Рептильная пресса — презрительное название продажной прессы, пресмыкающейся перед заказчиком и проводящей желательные ему мнения, в то же время претендуя на независимость. Получило широкое распространение в конце XIX века в либеральной прессе Германии (где оно появилось), Франции и России.

История выражения

Выражение рождено долгой и сложной историей Вельфского фонда, начавшейся в 1867 и окончательно разрешённой лишь к 1933.

Ганноверское королевство в 1866 году в Австро-Прусской войне выступило на стороне Австрийской империи. В результате оно было оккупировано Пруссией и объявлено её провинцией. На следующий год правительство Пруссии заключило с низложенным ганноверским королём Георгом V договор, по которому тот официально отрекался от своих королевских прав, за что должен был получить из казны Пруссии 16 миллионов союзных талеров в качестве компенсации королевской семье за теряемое имущество. Так как Георг V принадлежал к ветви династии Вельфов, выделенные для оплаты по договору деньги позднее получили название «Вельфский фонд» (нем. Welfenfonds).

Георг V сначала выехал в недавно созданную Австро-Венгрию, а затем во Францию, не публикуя никаких манифестов об отказе от прав на престол. Более того, вскоре стало известно, что Георг V формирует во Франции с ведома Наполеона III легион эмигрантов из Ганновера («Вельфский легион»), с которым планирует в случае войны Франции с Северогерманским союзом вернуть себе престол. В этой ситуации Отто фон Бисмарк, на тот момент министр-председатель правительства Пруссии, по запросу ландтага наложил секвестр (запрет на использование) на Вельфский фонд.

Ситуация не изменилась и после победы в войне с Францией в 1871. При этом с годами Вельфский фонд стал никому не подотчётным ресурсом в 48 миллионов золотых марок с немалыми ежегодными процентами в руках самого Бисмарка. Это вызывало периодические запросы в ландтаге, на которые Бисмарк неизменно отвечал, что часть средств используется только «для наблюдения и предотвращения происков со стороны короля Георга и его агентов». В другом выступлении Бисмарк сказал: «Думаю, что мы заслуживаем вашу благодарность, до самых их нор преследуя зловредных рептилий (нем. Reptilien), чтобы видеть, чем они заняты.»

Не изменилась ситуация и после смерти Георга V в 1878 году. Его сын Эрнст Август II Ганноверский подтвердил свои претензии на независимый престол отца и не стал принимать какие-либо денежные компенсации за отказ от них. Однако кончина Георга V вновь привлекла внимание к использованию самого фонда. Результаты журналистских расследований показали, что на самом деле средства Вельфского фонда широко использовались Бисмарком для подкупа прессы, которая должна была склонять общественное мнение в пользу политики, проводимой Железным канцлером.

Левые тогда припомнили канцлеру его слова про рептилий, которыми стали называть подозреваемых в оплачиваемых Бисмарком публикациях и кампаниях в прессе. При этом в карикатурах «рептилии» были переосмыслены в виде крокодилов или змеев, а под самим термином стали подразумевать любую официозную печать, подкупленную правительством. Из немецкой прессы выражение быстро пришло во Францию, а затем в Россию. В лексиконе российской социал-демократии «рептильной прессой» и просто «рептилиями» были все газеты и журналы, пресмыкавшиеся перед правительством, а также сами работавшие там журналисты.

После Октябрьской революции выражение достаточно скоро вышло из обихода, однако осталось в переиздаваемых дореволюционных работах, прежде всего самого Ленина. Например, в работе «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?» тот пишет о «всей либеральной печати, не принадлежащей к крепостническим органам или рептилиям». Чтобы сохранить понятность текстов для советских читателей, «рептильную прессу» продолжали включать в популярные сборники крылатых слов и выражений.

В западноевропейских публикациях, прежде всего немецкоязычных, термин "рептильная пресса" (нем. Reptilienpresse) продолжал использоваться и во второй половине XX века.

Литература

• [freisinnige-zeitung.de/archives/7808 Reptilien-Fütterung] (нем.) // Berliner Wespen. — 1878. — 5 Junis. (Предупреждают о многочисленных ошибках при распознавании текста)
• Richter E. [daten.digitale-sammlungen.de/~db/bsb00005587/images/ Die geheimen Ausgaben und der Welfenfonds]. — Zeven, 1891.

Отрывок, характеризующий Рептильная пресса

Наташа, не дослушав княжны Марьи, опять вопросительно поглядела на Пьера.
– И оттого, – продолжал Пьер, – что только тот человек, который верит в то, что есть бог, управляющий нами, может перенести такую потерю, как ее и… ваша, – сказал Пьер.
Наташа раскрыла уже рот, желая сказать что то, но вдруг остановилась. Пьер поспешил отвернуться от нее и обратился опять к княжне Марье с вопросом о последних днях жизни своего друга. Смущение Пьера теперь почти исчезло; но вместе с тем он чувствовал, что исчезла вся его прежняя свобода. Он чувствовал, что над каждым его словом, действием теперь есть судья, суд, который дороже ему суда всех людей в мире. Он говорил теперь и вместе с своими словами соображал то впечатление, которое производили его слова на Наташу. Он не говорил нарочно того, что бы могло понравиться ей; но, что бы он ни говорил, он с ее точки зрения судил себя.
Княжна Марья неохотно, как это всегда бывает, начала рассказывать про то положение, в котором она застала князя Андрея. Но вопросы Пьера, его оживленно беспокойный взгляд, его дрожащее от волнения лицо понемногу заставили ее вдаться в подробности, которые она боялась для самой себя возобновлять в воображенье.
– Да, да, так, так… – говорил Пьер, нагнувшись вперед всем телом над княжной Марьей и жадно вслушиваясь в ее рассказ. – Да, да; так он успокоился? смягчился? Он так всеми силами души всегда искал одного; быть вполне хорошим, что он не мог бояться смерти. Недостатки, которые были в нем, – если они были, – происходили не от него. Так он смягчился? – говорил Пьер. – Какое счастье, что он свиделся с вами, – сказал он Наташе, вдруг обращаясь к ней и глядя на нее полными слез глазами.
Лицо Наташи вздрогнуло. Она нахмурилась и на мгновенье опустила глаза. С минуту она колебалась: говорить или не говорить?
– Да, это было счастье, – сказала она тихим грудным голосом, – для меня наверное это было счастье. – Она помолчала. – И он… он… он говорил, что он желал этого, в ту минуту, как я пришла к нему… – Голос Наташи оборвался. Она покраснела, сжала руки на коленах и вдруг, видимо сделав усилие над собой, подняла голову и быстро начала говорить:
– Мы ничего не знали, когда ехали из Москвы. Я не смела спросить про него. И вдруг Соня сказала мне, что он с нами. Я ничего не думала, не могла представить себе, в каком он положении; мне только надо было видеть его, быть с ним, – говорила она, дрожа и задыхаясь. И, не давая перебивать себя, она рассказала то, чего она еще никогда, никому не рассказывала: все то, что она пережила в те три недели их путешествия и жизни в Ярославль.
Пьер слушал ее с раскрытым ртом и не спуская с нее своих глаз, полных слезами. Слушая ее, он не думал ни о князе Андрее, ни о смерти, ни о том, что она рассказывала. Он слушал ее и только жалел ее за то страдание, которое она испытывала теперь, рассказывая.
Княжна, сморщившись от желания удержать слезы, сидела подле Наташи и слушала в первый раз историю этих последних дней любви своего брата с Наташей.
Этот мучительный и радостный рассказ, видимо, был необходим для Наташи.
Она говорила, перемешивая ничтожнейшие подробности с задушевнейшими тайнами, и, казалось, никогда не могла кончить. Несколько раз она повторяла то же самое.
За дверью послышался голос Десаля, спрашивавшего, можно ли Николушке войти проститься.
– Да вот и все, все… – сказала Наташа. Она быстро встала, в то время как входил Николушка, и почти побежала к двери, стукнулась головой о дверь, прикрытую портьерой, и с стоном не то боли, не то печали вырвалась из комнаты.
Пьер смотрел на дверь, в которую она вышла, и не понимал, отчего он вдруг один остался во всем мире.
Княжна Марья вызвала его из рассеянности, обратив его внимание на племянника, который вошел в комнату.
Лицо Николушки, похожее на отца, в минуту душевного размягчения, в котором Пьер теперь находился, так на него подействовало, что он, поцеловав Николушку, поспешно встал и, достав платок, отошел к окну. Он хотел проститься с княжной Марьей, но она удержала его.
– Нет, мы с Наташей не спим иногда до третьего часа; пожалуйста, посидите. Я велю дать ужинать. Подите вниз; мы сейчас придем.
Прежде чем Пьер вышел, княжна сказала ему:
– Это в первый раз она так говорила о нем.


Пьера провели в освещенную большую столовую; через несколько минут послышались шаги, и княжна с Наташей вошли в комнату. Наташа была спокойна, хотя строгое, без улыбки, выражение теперь опять установилось на ее лице. Княжна Марья, Наташа и Пьер одинаково испытывали то чувство неловкости, которое следует обыкновенно за оконченным серьезным и задушевным разговором. Продолжать прежний разговор невозможно; говорить о пустяках – совестно, а молчать неприятно, потому что хочется говорить, а этим молчанием как будто притворяешься. Они молча подошли к столу. Официанты отодвинули и пододвинули стулья. Пьер развернул холодную салфетку и, решившись прервать молчание, взглянул на Наташу и княжну Марью. Обе, очевидно, в то же время решились на то же: у обеих в глазах светилось довольство жизнью и признание того, что, кроме горя, есть и радости.
– Вы пьете водку, граф? – сказала княжна Марья, и эти слова вдруг разогнали тени прошедшего.
– Расскажите же про себя, – сказала княжна Марья. – Про вас рассказывают такие невероятные чудеса.
– Да, – с своей, теперь привычной, улыбкой кроткой насмешки отвечал Пьер. – Мне самому даже рассказывают про такие чудеса, каких я и во сне не видел. Марья Абрамовна приглашала меня к себе и все рассказывала мне, что со мной случилось, или должно было случиться. Степан Степаныч тоже научил меня, как мне надо рассказывать. Вообще я заметил, что быть интересным человеком очень покойно (я теперь интересный человек); меня зовут и мне рассказывают.