Рифская война

Испано-франко-марокканская война
Высадка десанта в Альхусемасе.
Дата	1921—1926
Место	Северное Марокко
Итог	Ликвидация эмирата Риф
Противники
Рифская республика Испания Испания Франция Франция (с 1925)
Командующие
Абд аль-Крим Мануэль Фернандес Сильвестре † Дамасо Беренгер Хосе Мильян Астрай Террерос Мигель Примо де Ривера Анри Петен Юбер Лиотэ
Силы сторон
Оценка испанцев: 80 000 (нерегулярные войска) 140 000 125 000 150 самолетов
Потери
15 400 убито и ранено 31 000 убито и ранено

Испано-франко-марокканская война 1921—1926 годов (известна также как Вторая Марокканская, Третья Рифская или просто Рифская война) — колониальная война Испании и (с 1925 г.) Франции против берберского эмирата Риф, созданного в результате восстания в Северном Марокко. Основное событие — битва при Анвале, в которой рифские войска нанесли испанцам тяжёлое поражение, в течение первых лет удерживая военную инициативу. Завершилась ликвидацией эмирата Риф после совместного наступления испанских и французских войск.

Основная информация

Название «Вторая марокканская» война происходит от мнения, что «первой марокканской» войной была война 1859—1860 г.г., а данный конфликт является частью «второй» войны, начавшейся в 1893 году. Название же «Третья рифская» происходит от разделения условной «второй марокканской» войны на войну 1893—1894 г.г., войну 1909 г. и непосредственно войну 1920—1926 г.г.

Рифская война была одной из самых кровавых и жестоких в периоде между двумя мировыми войнами. С одной стороны, именно в ней впервые была продемонстрирована возможность маленького народа, значительно уступающего противнику в численности войск и вооружении, но применяющего грамотную тактику и активно использующего рельеф местности, в течение долгого времени противостоять сразу двум «передовым» армиям своего времени. С другой — именно в нейК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан), а не во Второй итало-эфиопской войне европейцы впервые применили химическое оружие против сопротивляющегося «нецивилизованного» народа.

Начало испанской колонизации Марокко

Как известно, после революций в Латинской Америке начала XIX века и Испано-американской войны 1898 года (с последующей продажей Германии колоний в северной части Океании в 1899 году) Испания лишилась практически всех своих колоний. Её колониальная политика во второй половине XIX века была направлена, по сути, только на три региона: Западная Сахара, Испанская Гвинея, где удалось расширить старые колониальные владения, и как раз будущее Испанское Марокко, современные северные и южные территории Марокко, интерес к которым Испания стала проявлять ещё с XVII века, но реальное проникновение туда началось только с 50-х годов XIX века.

Формально испанский протекторат над северной частью Марокко был установлен в 1912 году (несмотря на то, что Испания играла довольно второстепенную роль в «марокканских кризисах» начала XX века — Танжерском и Агадирском, где основными участниками были Франция и Германия), но на деле это был своего рода «субпротекторат», поскольку переданная испанцам территория представляла собой сравнительно небольшой участок у побережья, окружённый с юга и востока французскими владениями (основная часть Марокко стала французским протекторатом после заключения Фесского договора, а также из-за сложной политической системы, установленной в Марокко после его захвата европейцами.

Территории, переданные Испании на севере, составляли площадь 20.948 квадратных километров, или 5 % территории нынешнего Марокко, и включали в себя в том числе горный район Риф. И во французской, и в испанской «зонах» протектората вся экономическая, политическая и военная власть находилась в руках чиновников-европейцев, однако многие прежние властные структуры Марокко были оставлены, пусть полномочия их и ограничивались, по сути, вмешательством только в отдельные религиозные вопросы. Формально Марокко продолжало считаться, тем не менее, единой страной: султан обладал номинальной верховной властью и находился в реальном подчинении у французов, а в испанской «зоне» правил его «духовный вассал», имевший титул халифа, на деле подчинявшийся уже испанцам. Также следует отметить, что в Испанском Марокко, в отличие от французских владений, общая численность испанских переселенцев была совсем невелика, причём проводилась политика жёсткой сегрегации в отношении испанцев и коренных жителей (арабов и берберов) во всех вопросах жизни.

Сопротивление испанцам со стороны местных жителей, в первую очередь берберов, началось практически сразу же после ввода испанских войск в Северное Марокко. Первым очагом сопротивления стали окрестности Мелильи, где Мохаммед эль Мизан поднял восстание ещё до официального подписания соглашения между Францией и Испанией о разделе Марокко; это восстание не носило массового характера и было подавлено через несколько месяцев. Когда реальная испанская оккупация территории стала расширяться, произошло новое, более крупное восстание — на этот раз в Джабале, регионе от побережья Атлантического океана и до предгорий Рифа, включающем и административный центр протектората — город Тетуан, во главе с Ахмедом аль-Расулом, контролирующим город Асила и часть западного побережья страны; восстание под руководством этого пирата и партизанского вождя, прославившегося похищением европейцев с требованием выкупа, было подавлено окончательно только в 1921 году, да и то только потому, что аль-Расул в итоге просто перешёл на сторону испанцев.

Таким образом, все восстания против испанцев до начала Рифской войны были неудачны, но в первую очередь по той причине, что берберские племена действовали разобщенно, будучи не в состоянии объединиться под началом одного вождя, а французы и испанцы успешно применяли метод «разделяй и властвуй». Однако ещё во время Второй мелильской кампании против испанцев выступали сравнительно крупные силы, поэтому после захвата северной части Марокко, испанское правительство, чувствуя угрозу своему владычеству, для стабилизации ситуации направило в регион огромную армию — до 140000 человек, а местные колониальные чиновники собрали ополчение из 3000 человек, преимущественно коренных жителей, которые затем перешли на сторону рифов.

Географическое положение Испанского Марокко

Территория Испанского Северного Марокко частично покрыта горами Риф, являющимися одной из четырёх горных цепей Марокко. Испанский протекторат включал в себя территории четырёх племён (с запада на восток):

• Джебала — Лукус (между Танжером на севере и Альказаркевиром (аль-Каср аль-Кебир) на юге;
• Гомара между Лау на севере и Шауеном на юге;
• Центральный Риф между заливом Альхусемас на севере и Дар-Дризом на юге;
• Восточный Риф и Керт к югу от Мелильи.

Подготовка к войне

Королевским указом от 30 января 1920 года командующим всеми силами в Испанском Марокко был назначен генерал-майор Манэуль Фернандес Сильвестре, одержимый идеей установления реального испанского контроля над заливом Альхусемас.

14 октября 1920 года отряд под командованием Альберто Кастро Жироны практически без сопротивления занял «свящённый город» Хаен, находящийся недалеко от границы с французскими владениями. Для обеспечения контроля над этим регионом и снабжения находящихся там войск была построена линия из нескольких небольших фортов и блокгаузов: у дороги на Тетуан, в верхней долине реки Мартин, у побережья в долине Лау. В горной местности также были созданы форты, причём на самых вершинах, но, будучи лишены системы водоснабжения, они требовали практически ежедневной поставки воды на мулах, что не было надёжным, так как караван по пути вполне мог попасть в засаду берберов. Это заставило аль-Расула ограничить боевые действия только регионом Джебалы, однако не помешало ему успешно противостоять генералу Дамасо Беренгеру в 1920 году и защищавшему Альказаркевир Гонсало Кейпо де Льяно.

Историк Рикардо де ла Серва писал о том времени: «Военные и экономические усилия Испании являются экстраординарными, общая численность армии достигла 250 тысяч человек, военные расходы составляют 581 миллион песет, половину бюджета страны, причём большая часть этой суммы идёт на непропорционально высокую заработную плату офицерам и генералам».

После убийства Эдуардо Дато король назначил председателем правительства Мануэля Аллендесалазара. В день его присяги, 12 марта 1921 года, войска генерала Фернандеса Сильвестре продвинулись в Марокко вперёд, высадившись в Сиди-Дрисс, расположенном в устье Ад-Кебир, теперь известной как река Амекран. Этой операции предшествовала высадке в Альфре, которая состоялась 12 января 1921 года.

У Кебира и Керта, сухих притоков у залива Альхесимас, находится полоса оврагов, и Сильвестр опрометчиво углубился в Тенсаман, контролируемую племенами «дружественных» кабилов территорию, заняв город Анвал и разбив там лагерь.

Практически сразу же после того, как генерал Хосе Виллеба Рикельме путём переговоров заставил аль-Расула прекратить сопротивление испанцам, началось восстание берберских племён в центральной части Рифа — на этот раз восстали племена бени-урагель и бени-тузин. Лидером восставших стал Мухаммед Абд аль-Крим аль-Хаттаби, в испанской и мировой историографии получивший имя Абд аль-Крим, из клана Ат-Юсуф, в прошлом — кади (исламский судья) из Мелильи и редактор газеты «Телеграмма дель Риф». С этого момента начинается собственно Рифская война.

Силы сторон

Испанская армия

Испанские войска в Марокко первоначально состояли большей частью из испанских призывников и местных наёмников. Ни те, ни другие не отличались хорошим боевым духом, а снабжение армии, пусть и имевшей большую численность и современное вооружение, включая артиллерию, было очень плохим. Многие призывники с полуострова, кроме того, отличались очень плохой военной подготовкой и иногда даже не умели толком стрелять, не говоря уже о знаниях в области боевых действий в условиях горной местности; ещё одним негативным фактором была коррупция в среде офицерского корпуса. Правда, к моменту начала войны эти силы, которые реально не могли противостоять рифам, были усилены за счёт более профессиональных солдат — так называемой «Африканской армии», с 1911 года включённой в состав «Регуларес» марокканских войск.

После первых трудностей и поражений от рифов испанская колониальная армия в Марокко стала активно использовать опыт Французского Иностранного легиона — Испанский легион (Tercio de Extranjeros, буквально — «полк иностранцев») появился ещё в 1920 году. Командиром этого легиона стал Франсиско Франко, быстро поднявшийся затем по служебной лестнице. Примерно 25 % солдат легиона по национальности не были испанцами, а половину легиона составляли потомки выходцев из стран Латинской Америки. Легион отличался высокой мобильностью и дисциплинированностью, но «прославился» и своей крайней жестокостью. Численность солдат в нём на протяжении войны увеличивалась, и он всё активнее проводил наступательные операции после первых поражений, понесённых армией, состоящей в основном из призывников.

Рифская армия

Берберские племена региона Риф издавна славились своим воинским искусством, сочетавшимся с меткой стрельбой, великолепной организацией маскировки на местности и засад, а также высоким моральным духом и храбростью; значительным фактором также был политический опыт и военный талант руководителя восстания, Абд аль-Керима. Точная численность рифской армии неизвестна. Испанский генерал Года оценивал её следующим образом: первоначально рифам удалось собрать племенное ополчение из 3000 человек, впоследствии же оно значительно увеличилось, но существенную его часть составляли воины из племён, прямо не подчинённых аль-Криму, но присоединившихся к восстанию для защиты своих территорий, и потому не обязанных служить в войске далеко от земель своих кланов более пятнадцати дней подряд. Элита рифской армии — войска, непосредственно подчинённые аль-Криму, — насчитывали порядка 6000-7000 человек. Всего же на пике восстания рифская армия насчитывала порядка 80000 человек.

Начало войны

1 июня 1921 года находящийся в Анвале Сильвестре решил начать наступление на Монте-Тхе в кабильском Тенсанаме — последний барьер перед заливом Альхусемасом, с которого открывался вид на прибрежные территории клана Бени-урагель. Из Анвала вышел отряд, который за несколько часов занял эту позицию, однако входившие в отряд ополченцы из коренных жителей внезапно напали на испанских артиллеристов (нападавших удалось разбить).

Через несколько дней испанцы заняли гору Игурибен, чтобы защитить Анвал с юга. 21 июля рифы осадили эту позицию и взяли её; из трёхсот пятидесяти человек гарнизона спастись удалось только одиннадцати.

На следующий день, 22 июля, рифы осадили уже сам Анвал. Их было около 3000 человек, однако противостоять им испанцы, армия которых находилась в совершенном беспорядке, не могли, и вскоре Анвал был взят, а практически весь его гарнизон, насчитывавший 5000 человек, был уничтожен. Генерал Сильвестре тоже погиб в битве, но тело его так и не было найдено. Части испанских войск всё-таки удалось бежать с поля боя, где они были остановлены отрядом под командованием генерала Филиппе Наварро, шедшим на помощь Сильвестре. Объединившиеся войска укрепились на горе Монте-Арруит в 80 км от Анвала, но почти сразу же были окружены рифами и две недели находились в осаде, не имея в достаточном количестве не только пищи, но и воды, вдобавок зная о нестабильности в тылу, где восстали новые племена. В итоге генерал Наварро согласился на капитуляцию, однако рифы, формально согласившись на это, вероломно напали на практически безоружных испанцев и устроили массовую резню. Общие потери испанцев под Анвалом и Монте-Арруит составили более 13000 человек, как минимум 600 человек, включая самого Наварро, попали к рифам в плен.

Поражение при Анвале имело огромные последствия для Испанского Марокко — репутация метрополии была сильнейшим образом подорвана. Многие берберские племена после этой битвы начали восстания по всему испанскому протекторату и массово присоединялись к армии аль-Крима, авторитет которого поднялся среди них до недосягаемых высот. В результате поражения испанцы были отброшены к Мелилье, и создалась реальная угроза её захвата повстанцами, поэтому в город пришлось ввести дополнительные войска из метрополии. Аль-Крим тем временем продолжал наступательные действия: вскоре после Анвала был захвачен Хаен.

Рифская республика

19 сентября 1921 года двенадцать берберских племён объединились в Рифскую республику, государство с централизованной администрацией, которую возглавил Абд аль-Крим в должности президента. Премьер-министром стал его брат, Мухаммед аль-Хаттаб, военным министром — Ахмед Будра, министром внутренних дел — Лязид, в прошлом известный вор, министром иностранных дел — Азеркан, министром финансов — Абд эс-Салам аль-Хаттаб, министром юстиции и образования — факих Зерхуни.

Эти учреждения были укреплены принятием целого ряда законов, основанных на справедливом разрешении споров и запрещающих столкновение между различными племенами республики, что крайне важно для территории, разделённой на земли кланов, где кровная месть исторически была выше закона. Кроме того, началось интенсивное обучение религиозных служителей, кади и факихов, в обязанности которым вменялось в том числе укрепление исламской веры в населении и разъяснении причин запрета в стране употребления чая и табака (и то, и другое было запрещено в Рифской республике).

Армию планировалось создать по образцу бывшей султанской марокканской армии. Предполагалось обучить и мобилизовать 20000-30000 человек в возрасте от 16 до 50 лет, разделив их на «сотни», подразделявшиеся, в свою очередь, на группы численностью 25-50 человек, и оснастить их современным европейским оружием.

1 сентября 1922 года Рифская республика была преобразована в Конфедеративную республику племён Рифа.

РСФСР была единственным государством, одобрившим создание республики и обещавшим помощь в борьбе против испанцев (что, однако, не было сделано).

Причины первоначальных поражений Испании

Испанская армия пыталась установить контроль над Северным Марокко с помощью системы небольших фортов и блокгаузов, преимущественно располагавшихся в высокогорье на расстоянии 30 км друг друга и нередко не имевших водоснабжения, что делало их зависимыми от поставок воды, которую приходилось доставлять на мулах за несколько миль. Эти караваны становились лёгкой мишенью для рифских стрелков, и именно это обстоятельство считается одним из главных, позволивших маленькой армии, которая имела на вооружении всего несколько артиллерийских орудий и вообще не имела флота и авиации, успешно противостоять и даже одерживать победы над испанской армией, имевшей колоссальное превосходство в живой силе и вооружении. Другими факторами успеха, безусловно, были отличное знание рифами своей родной местности и высокая мотивация. Испанская армия же, как уже отмечалось, на первоначальном этапе боевых действий состояла в основном из плохо обученных призывников, боявшихся воевать и желавших только вернуться домой, и наёмников из местных племён, которые могли предать испанцев в любой момент (и нередко делали это). Испанская колониальная армия была немотивированной, дезорганизованной и коррумпированной, тогда как организация Рифской армии явилась одной из основ будущей теории партизанской войны и впоследствии использовалась во многих конфликтах середины XX века. Однако ситуация в Испанском Марокко стала меняться после того, как к активным боевым действиям подключился созданный ещё в 1920 году по образу и подобию Французского Иностранного Легиона Испанский легион, руководителями которого стали Франсиско Франко и Хосе Миллан-Астрей.

Как уже отмечалось, после победы при Анвале рифы продолжили наступление и в скором времени захватили стратегически важный город Хаен, находившийся за пределами собственно Рифской республики, создав тем самым угрозу Тетуану, однако в это же время испанцы (уже в значительной мере силами Испанского легиона) начали контрнаступление из Мелильи, которое привело к восстановлению испанского контроля над многими утраченными территориями: Дар-Дрис, приток Керт, Надор, Зилян, Монте-Арруит, где глазам испанских солдат предстали истлевшие тела погибших в сражениях с рифами сослуживцев, которые даже не были погребены.

Реакция внутри Испании

Первые неудачи и катастрофа при Анвале оказали большое влияние на ситуацию не только в протекторате, но и в метрополии. Испанский политик Индалесио Прието писал, что …мы живём в период наиболее острого испанского декаданса. Поражение при Анвале — это полный, полнейший, абсолютный провал испанской армии. Генерал Сильвестре обвинялся в том, что был «первым испанским генералом, потерявшим в Африке своё оружие».

1 сентября 1923 года генерал-капитан Мигель Примо де Ривера восстал в Испании против правительства и совершил при поддержке короля военный переворот. В стране была установлена фактически военная диктатура, поставившая одной из главных своих целей победу в Рифской войне. Военные опасались, что в армии по-прежнему преобладают пораженческие настроения, как это было до переворота; тем не менее, они решили укрепить испанское военное присутствие в Марокко путём военной победы (высадка в Альхусемасе), которая явилась бы достойным завершением нескольких лет поражений (операция действительно была успешной благодаря участию французских войск, но окончательной победы не принесла).

Абд аль-Крим тем временем провозгласил себя султаном Марокко, чего, естественно, не признали французские колониальные власти на основной территории страны. Правда, в этом провозглашении он подчеркнул, что не ставит под сомнение авторитет тогдашнего марокканского султана Мулая Юсуфа, а предложил ему совместно бороться с европейцами, чтобы избавить всё Марокко от их присутствия. Нападения рифов на испанские позиции продолжались весь 1924 год, но в декабре испанцам удалось вернуть Хаен.

Вступление в войну Франции

Успехи рифов в войне с Испанией были стимулом к восстанию для многих марокканских племён, в том числе проживавших на территории французской «зоны»; кроме того, снова начались волнения в Джабале. Таким образом, на 1924 год под реальным контролем испанцев в Северном Марокко находились только Сеута, Мелилья, Тетуан, Лараш и Арсила. Фактическим началом участия Франции в конфликте стало размещение блокпостов на границе с испанскими владениями, хотя долгое время французы занимали выжидающую позицию. Однако через какое-то время рифы стали нападать и на французские укрепления, вторгаясь на территорию Французского Марокко и убивая французских солдат. Во время особенно крупного вторжения во Французское Марокко французы остановили рифов на пути к Фесу у города Уарга. После победы в битве при Уарге Франция имела все основания для официального вступления в войну против рифов на стороне Испании.

Французская армия развернула массированное наступление на территории рифов с юга, и именно французы первыми применили против рифов химическое оружие — горчичный газ. 9 сентября 1925 года французские и испанские войска (последние состояли в основном из солдат Испанского легиона) высадились в Альхусемасе; общая численность войск европейцев доходила до почти 300 тыс. человек, командовал объединёнными войсками Анри Филипп Петен, который сменил Юбера Лиоте на посту командующего французскими силами в Марокко. Рифы отчаянно сопротивлялись, но противостоять такой армии не смогли; их главные силы понесли большие потери и были разбиты. Французская и испанская армии начали масштабное наступление по сходящимся направлениям (с юга и севера), и исход войны стал предрешён. Ещё 7 сентября 1925 года был создан плацдарм у Джебель-Амекрана, «орлиного гнезда» аль-Крима, которое было занято 22 сентября. Дорога к Адиру была открыта. Тем не менее, практически тогда же, осенью 1925 года, Франция и Испания вели секретные переговоры с рифами, но они провалились из-за их неприемлемых требований.

Окончание войны

В конце войны аль-Крим предпринял совершенно отчаянную попытку — наступление на столицу Испанского Марокко, город Тетуан. Ему удалось подойти к городу и в сражении нанести ощутимые потери войскам Испанского легиона (один из его командиров, Хосе Мильян-Астрай, был ранен в этой битве), но изменить ход войны это уже не могло, тем более что применение французами и испанцами химического оружия против рифов продолжалось. 27 мая 1926 года Абд аль-Крим сдался французским войскам. Все испанские военнопленные рифов были освобождены, но некоторые офицеры по возвращении в Испанию были казнены за трусость.

Испания, естественно, требовала для Абд аль-Крима смертной казни, но французское правительство предпочло отправить его в пожизненное изгнание на остров Реюньон в Индийском океане; через двадцать один год он получил разрешение на въезд во Францию при условии отказа от политической деятельности, но по дороге бежал с парохода, добрался до Египта и прожил до 1963 года, умерев своей смертью в Каире и активно занимаясь политической деятельностью, возглавляя Комитет освобождения Арабского Магриба.

Применение химического оружия

Как уже говорилось выше, французская и испанская армии применяли против рифов химическое оружие — бомбы с горчичным газом (ипритом), созданные в Германии и сбрасываемые с 1924 года с самолётов Farman F.60. Потомки марокканцев, пострадавших в результате химических атак испанцев, сегодня объединены в ассоциацию, требующую от испанского парламента компенсации.

Последствия

Война в Испанском Марокко воспринималась большей частью испанского общества того времени негативно и привела к серьёзным внутренним конфликтам. Значительные слои общества не так много знали о рифах и причинах войны, поэтому многие не понимали сути того, за что идёт эта дорогостоящая и кровавая война, воспринимаемая населением только как «дело принципа». С другой стороны, даже несмотря на создание Испанского легиона, военные потери были велики, поэтому призывников продолжали отправлять на фронт. Однако многие богатые молодые люди, не хотевшие умирать, могли избежать военной службы, заплатив за то, чтобы на их место призвали кого-либо из бедных, кто откупиться не мог. Поэтому в самой Испании нередко говорили, что правительство посылает «сынов бедных» на смерть в Марокко.

Битва при Анвале также имела важные последствия. После поражения военное министерство создало специальную комиссию по расследованию причин поражения во главе с генералом Хуаном Пикассо, подготовившим так называемый «Доклад Пикассо», который, несмотря на указание там многих военных ошибок, не привёл к наказанию всех виновных чиновников: ведь даже сам король первоначально не возражал против необдуманного углубления Сильвестре во вражескую территорию из Мелильи без надлежащего прикрытия тыла. После обсуждения «Доклада Пикассо» в парламенте генерал Мигель Примо де Ривера совершил переворот 13 сентября 1923 года, положивший начало военной диктатуре.

Рифская война стала одним из нескольких обстоятельств, приведших к кризису монархии короля Альфонса XIII и её последующему свержению в 1931 году.

В культуре

Боевые действия Рифской войны показаны в фильме «Легионер» (1998).

Ссылки

• Steven Thomas, [www.balagan.org.uk/war/iberia/1909/index.htm 1911 — 1927 Rif War / Second Moroccan War]  (англ.)
• [www.onwar.com/aced/data/romeo/rif1919.htm The Rif War 1893] (sic) on OnWar.com.  (англ.)
• [www.historynet.com/historical_conflicts/3036686.html Rif war]  (англ.)
• [portal.dnb.de/opac.htm?query=Woe%3D4115763-1&method=simpleSearch Literatur zum Rifkrieg im Katalog der Deutschen Nationalbibliothek]  (нем.)
• [www.imperial-collection.net/rif_republic.html The Rif Republik]  (нем.)
• [www.oldenbourg-wissenschaftsverlag.de/olb/de/1.c.523019.de?javascript_manually_indicated_by_user=true Franzosen, Briten und Deutsche im Rifkrieg 1921—1926]  (нем.)

Литература

• David Montgomery Hart, The Aith Waryaghar of the Moroccan Rif : an ethnography and history. Published for the Wenner-Gren Foundation for Anthropological Research [by] University of Arizona Press, c1976. xxiii, 556 p. : ill. ; 28 cm. ISBN 0-8165-0452-0 : Series Viking Fund publications in anthropology; no. 55, Notes. Bibliography: pages 533—546. (Tucson, Arizona, (1976)
• Dirk Sasse: [books.google.com/books?id=tvcyZYwX0hcC&pg=PA3&lpg=PA3&dq=Dirk+Sasse:+Franzosen,+Briten+und+Deutsche+im+Rifkrieg+1921%E2%80%931926.+Spekulanten+und+Sympathisanten,+Deserteure+und+Hasardeure+im+Dienste+Abdelkrims.+M%C3%BCnchen&source=web&ots=tNIpiFZBaw&sig=u8zMksTale_XfPLAn8eg8saFt7w&hl=en&sa=X&oi=book_result&resnum=3&ct=result#PPA5,M1 Franzosen, Briten und Deutsche im Rifkrieg 1921—1926. Spekulanten und Sympathisanten, Deserteure und Hasardeure im Dienste Abdelkrims]. Oldenbourg, München 2006, ISBN 3-486-57983-5 (Pariser Historische Studien Bd. 7).
• Fouzia El-Asrouti: Der Rif-Krieg 1921—1926. Eine kritische Untersuchung der Transformationsprozesse unter Muhammad Ibn Abd al-Karim al Hattabi. Klaus Schwarz Verlag, Berlin 2007, ISBN 978-3-87997-338-5
• Rudibert Kunz, Rolf-Dieter Müller: Giftgas gegen Abd el Krim: Deutschland, Spanien und der Gaskrieg in Spanisch-Marokko, 1922—1927. Verlag Rombach, 1990
• Jörg Tiedjen: Abdelkrim, die Schlacht von Anoual und der Rif-Krieg, erschienen in: inamo Nr. 26, Jahrgang 7, Sommer 2001

Отрывок, характеризующий Рифская война

Вследствие этого страшного гула, шума, потребности внимания и деятельности Тушин не испытывал ни малейшего неприятного чувства страха, и мысль, что его могут убить или больно ранить, не приходила ему в голову. Напротив, ему становилось всё веселее и веселее. Ему казалось, что уже очень давно, едва ли не вчера, была та минута, когда он увидел неприятеля и сделал первый выстрел, и что клочок поля, на котором он стоял, был ему давно знакомым, родственным местом. Несмотря на то, что он всё помнил, всё соображал, всё делал, что мог делать самый лучший офицер в его положении, он находился в состоянии, похожем на лихорадочный бред или на состояние пьяного человека.
Из за оглушающих со всех сторон звуков своих орудий, из за свиста и ударов снарядов неприятелей, из за вида вспотевшей, раскрасневшейся, торопящейся около орудий прислуги, из за вида крови людей и лошадей, из за вида дымков неприятеля на той стороне (после которых всякий раз прилетало ядро и било в землю, в человека, в орудие или в лошадь), из за вида этих предметов у него в голове установился свой фантастический мир, который составлял его наслаждение в эту минуту. Неприятельские пушки в его воображении были не пушки, а трубки, из которых редкими клубами выпускал дым невидимый курильщик.
– Вишь, пыхнул опять, – проговорил Тушин шопотом про себя, в то время как с горы выскакивал клуб дыма и влево полосой относился ветром, – теперь мячик жди – отсылать назад.
– Что прикажете, ваше благородие? – спросил фейерверкер, близко стоявший около него и слышавший, что он бормотал что то.
– Ничего, гранату… – отвечал он.
«Ну ка, наша Матвевна», говорил он про себя. Матвевной представлялась в его воображении большая крайняя, старинного литья пушка. Муравьями представлялись ему французы около своих орудий. Красавец и пьяница первый номер второго орудия в его мире был дядя ; Тушин чаще других смотрел на него и радовался на каждое его движение. Звук то замиравшей, то опять усиливавшейся ружейной перестрелки под горою представлялся ему чьим то дыханием. Он прислушивался к затиханью и разгоранью этих звуков.
– Ишь, задышала опять, задышала, – говорил он про себя.
Сам он представлялся себе огромного роста, мощным мужчиной, который обеими руками швыряет французам ядра.
– Ну, Матвевна, матушка, не выдавай! – говорил он, отходя от орудия, как над его головой раздался чуждый, незнакомый голос:
– Капитан Тушин! Капитан!
Тушин испуганно оглянулся. Это был тот штаб офицер, который выгнал его из Грунта. Он запыхавшимся голосом кричал ему:
– Что вы, с ума сошли. Вам два раза приказано отступать, а вы…
«Ну, за что они меня?…» думал про себя Тушин, со страхом глядя на начальника.
– Я… ничего… – проговорил он, приставляя два пальца к козырьку. – Я…
Но полковник не договорил всего, что хотел. Близко пролетевшее ядро заставило его, нырнув, согнуться на лошади. Он замолк и только что хотел сказать еще что то, как еще ядро остановило его. Он поворотил лошадь и поскакал прочь.
– Отступать! Все отступать! – прокричал он издалека. Солдаты засмеялись. Через минуту приехал адъютант с тем же приказанием.
Это был князь Андрей. Первое, что он увидел, выезжая на то пространство, которое занимали пушки Тушина, была отпряженная лошадь с перебитою ногой, которая ржала около запряженных лошадей. Из ноги ее, как из ключа, лилась кровь. Между передками лежало несколько убитых. Одно ядро за другим пролетало над ним, в то время как он подъезжал, и он почувствовал, как нервическая дрожь пробежала по его спине. Но одна мысль о том, что он боится, снова подняла его. «Я не могу бояться», подумал он и медленно слез с лошади между орудиями. Он передал приказание и не уехал с батареи. Он решил, что при себе снимет орудия с позиции и отведет их. Вместе с Тушиным, шагая через тела и под страшным огнем французов, он занялся уборкой орудий.
– А то приезжало сейчас начальство, так скорее драло, – сказал фейерверкер князю Андрею, – не так, как ваше благородие.
Князь Андрей ничего не говорил с Тушиным. Они оба были и так заняты, что, казалось, и не видали друг друга. Когда, надев уцелевшие из четырех два орудия на передки, они двинулись под гору (одна разбитая пушка и единорог были оставлены), князь Андрей подъехал к Тушину.
– Ну, до свидания, – сказал князь Андрей, протягивая руку Тушину.
– До свидания, голубчик, – сказал Тушин, – милая душа! прощайте, голубчик, – сказал Тушин со слезами, которые неизвестно почему вдруг выступили ему на глаза.


Ветер стих, черные тучи низко нависли над местом сражения, сливаясь на горизонте с пороховым дымом. Становилось темно, и тем яснее обозначалось в двух местах зарево пожаров. Канонада стала слабее, но трескотня ружей сзади и справа слышалась еще чаще и ближе. Как только Тушин с своими орудиями, объезжая и наезжая на раненых, вышел из под огня и спустился в овраг, его встретило начальство и адъютанты, в числе которых были и штаб офицер и Жерков, два раза посланный и ни разу не доехавший до батареи Тушина. Все они, перебивая один другого, отдавали и передавали приказания, как и куда итти, и делали ему упреки и замечания. Тушин ничем не распоряжался и молча, боясь говорить, потому что при каждом слове он готов был, сам не зная отчего, заплакать, ехал сзади на своей артиллерийской кляче. Хотя раненых велено было бросать, много из них тащилось за войсками и просилось на орудия. Тот самый молодцоватый пехотный офицер, который перед сражением выскочил из шалаша Тушина, был, с пулей в животе, положен на лафет Матвевны. Под горой бледный гусарский юнкер, одною рукой поддерживая другую, подошел к Тушину и попросился сесть.
– Капитан, ради Бога, я контужен в руку, – сказал он робко. – Ради Бога, я не могу итти. Ради Бога!
Видно было, что юнкер этот уже не раз просился где нибудь сесть и везде получал отказы. Он просил нерешительным и жалким голосом.
– Прикажите посадить, ради Бога.
– Посадите, посадите, – сказал Тушин. – Подложи шинель, ты, дядя, – обратился он к своему любимому солдату. – А где офицер раненый?
– Сложили, кончился, – ответил кто то.
– Посадите. Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель, Антонов.
Юнкер был Ростов. Он держал одною рукой другую, был бледен, и нижняя челюсть тряслась от лихорадочной дрожи. Его посадили на Матвевну, на то самое орудие, с которого сложили мертвого офицера. На подложенной шинели была кровь, в которой запачкались рейтузы и руки Ростова.
– Что, вы ранены, голубчик? – сказал Тушин, подходя к орудию, на котором сидел Ростов.
– Нет, контужен.
– Отчего же кровь то на станине? – спросил Тушин.
– Это офицер, ваше благородие, окровянил, – отвечал солдат артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за нечистоту, в которой находилось орудие.
Насилу, с помощью пехоты, вывезли орудия в гору, и достигши деревни Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя было различить мундиров солдат, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже блестело в темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали солдаты, засевшие в дома деревни. Опять всё бросилось из деревни, но орудия Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер, молча переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы высыпали оживленные говором солдаты.
– Цел, Петров? – спрашивал один.
– Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, – говорил другой.
– Ничего не видать. Как они в своих то зажарили! Не видать; темь, братцы. Нет ли напиться?
Французы последний раз были отбиты. И опять, в совершенном мраке, орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшею пехотой, двинулись куда то вперед.
В темноте как будто текла невидимая, мрачная река, всё в одном направлении, гудя шопотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Их стоны и мрак этой ночи – это было одно и то же. Через несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто то проехал со свитой на белой лошади и что то сказал, проезжая. Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль? Благодарил, что ли? – послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились), и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на середине грязной дороги.
Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин, распорядившись по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря для юнкера и сел у огня, разложенного на дороге солдатами. Ростов перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла всё его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть от мучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал глаза, то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо красным, то на сутуловатую слабую фигуру Тушина, по турецки сидевшего подле него. Большие добрые и умные глаза Тушина с сочувствием и состраданием устремлялись на него. Он видел, что Тушин всею душой хотел и ничем не мог помочь ему.
Со всех сторон слышны были шаги и говор проходивших, проезжавших и кругом размещавшейся пехоты. Звуки голосов, шагов и переставляемых в грязи лошадиных копыт, ближний и дальний треск дров сливались в один колеблющийся гул.
Теперь уже не текла, как прежде, во мраке невидимая река, а будто после бури укладывалось и трепетало мрачное море. Ростов бессмысленно смотрел и слушал, что происходило перед ним и вокруг него. Пехотный солдат подошел к костру, присел на корточки, всунул руки в огонь и отвернул лицо.
– Ничего, ваше благородие? – сказал он, вопросительно обращаясь к Тушину. – Вот отбился от роты, ваше благородие; сам не знаю, где. Беда!
Вместе с солдатом подошел к костру пехотный офицер с подвязанной щекой и, обращаясь к Тушину, просил приказать подвинуть крошечку орудия, чтобы провезти повозку. За ротным командиром набежали на костер два солдата. Они отчаянно ругались и дрались, выдергивая друг у друга какой то сапог.
– Как же, ты поднял! Ишь, ловок, – кричал один хриплым голосом.
Потом подошел худой, бледный солдат с шеей, обвязанной окровавленною подверткой, и сердитым голосом требовал воды у артиллеристов.
– Что ж, умирать, что ли, как собаке? – говорил он.
Тушин велел дать ему воды. Потом подбежал веселый солдат, прося огоньку в пехоту.
– Огоньку горяченького в пехоту! Счастливо оставаться, землячки, благодарим за огонек, мы назад с процентой отдадим, – говорил он, унося куда то в темноту краснеющуюся головешку.
За этим солдатом четыре солдата, неся что то тяжелое на шинели, прошли мимо костра. Один из них споткнулся.
– Ишь, черти, на дороге дрова положили, – проворчал он.
– Кончился, что ж его носить? – сказал один из них.
– Ну, вас!
И они скрылись во мраке с своею ношей.
– Что? болит? – спросил Тушин шопотом у Ростова.
– Болит.
– Ваше благородие, к генералу. Здесь в избе стоят, – сказал фейерверкер, подходя к Тушину.
– Сейчас, голубчик.
Тушин встал и, застегивая шинель и оправляясь, отошел от костра…
Недалеко от костра артиллеристов, в приготовленной для него избе, сидел князь Багратион за обедом, разговаривая с некоторыми начальниками частей, собравшимися у него. Тут был старичок с полузакрытыми глазами, жадно обгладывавший баранью кость, и двадцатидвухлетний безупречный генерал, раскрасневшийся от рюмки водки и обеда, и штаб офицер с именным перстнем, и Жерков, беспокойно оглядывавший всех, и князь Андрей, бледный, с поджатыми губами и лихорадочно блестящими глазами.
В избе стояло прислоненное в углу взятое французское знамя, и аудитор с наивным лицом щупал ткань знамени и, недоумевая, покачивал головой, может быть оттого, что его и в самом деле интересовал вид знамени, а может быть, и оттого, что ему тяжело было голодному смотреть на обед, за которым ему не достало прибора. В соседней избе находился взятый в плен драгунами французский полковник. Около него толпились, рассматривая его, наши офицеры. Князь Багратион благодарил отдельных начальников и расспрашивал о подробностях дела и о потерях. Полковой командир, представлявшийся под Браунау, докладывал князю, что, как только началось дело, он отступил из леса, собрал дроворубов и, пропустив их мимо себя, с двумя баталионами ударил в штыки и опрокинул французов.
– Как я увидал, ваше сиятельство, что первый батальон расстроен, я стал на дороге и думаю: «пропущу этих и встречу батальным огнем»; так и сделал.
Полковому командиру так хотелось сделать это, так он жалел, что не успел этого сделать, что ему казалось, что всё это точно было. Даже, может быть, и в самом деле было? Разве можно было разобрать в этой путанице, что было и чего не было?
– Причем должен заметить, ваше сиятельство, – продолжал он, вспоминая о разговоре Долохова с Кутузовым и о последнем свидании своем с разжалованным, – что рядовой, разжалованный Долохов, на моих глазах взял в плен французского офицера и особенно отличился.
– Здесь то я видел, ваше сиятельство, атаку павлоградцев, – беспокойно оглядываясь, вмешался Жерков, который вовсе не видал в этот день гусар, а только слышал о них от пехотного офицера. – Смяли два каре, ваше сиятельство.
На слова Жеркова некоторые улыбнулись, как и всегда ожидая от него шутки; но, заметив, что то, что он говорил, клонилось тоже к славе нашего оружия и нынешнего дня, приняли серьезное выражение, хотя многие очень хорошо знали, что то, что говорил Жерков, была ложь, ни на чем не основанная. Князь Багратион обратился к старичку полковнику.
– Благодарю всех, господа, все части действовали геройски: пехота, кавалерия и артиллерия. Каким образом в центре оставлены два орудия? – спросил он, ища кого то глазами. (Князь Багратион не спрашивал про орудия левого фланга; он знал уже, что там в самом начале дела были брошены все пушки.) – Я вас, кажется, просил, – обратился он к дежурному штаб офицеру.
– Одно было подбито, – отвечал дежурный штаб офицер, – а другое, я не могу понять; я сам там всё время был и распоряжался и только что отъехал… Жарко было, правда, – прибавил он скромно.
Кто то сказал, что капитан Тушин стоит здесь у самой деревни, и что за ним уже послано.
– Да вот вы были, – сказал князь Багратион, обращаясь к князю Андрею.
– Как же, мы вместе немного не съехались, – сказал дежурный штаб офицер, приятно улыбаясь Болконскому.
– Я не имел удовольствия вас видеть, – холодно и отрывисто сказал князь Андрей.
Все молчали. На пороге показался Тушин, робко пробиравшийся из за спин генералов. Обходя генералов в тесной избе, сконфуженный, как и всегда, при виде начальства, Тушин не рассмотрел древка знамени и спотыкнулся на него. Несколько голосов засмеялось.
– Каким образом орудие оставлено? – спросил Багратион, нахмурившись не столько на капитана, сколько на смеявшихся, в числе которых громче всех слышался голос Жеркова.
Тушину теперь только, при виде грозного начальства, во всем ужасе представилась его вина и позор в том, что он, оставшись жив, потерял два орудия. Он так был взволнован, что до сей минуты не успел подумать об этом. Смех офицеров еще больше сбил его с толку. Он стоял перед Багратионом с дрожащею нижнею челюстью и едва проговорил:
– Не знаю… ваше сиятельство… людей не было, ваше сиятельство.
– Вы бы могли из прикрытия взять!
Что прикрытия не было, этого не сказал Тушин, хотя это была сущая правда. Он боялся подвести этим другого начальника и молча, остановившимися глазами, смотрел прямо в лицо Багратиону, как смотрит сбившийся ученик в глаза экзаменатору.
Молчание было довольно продолжительно. Князь Багратион, видимо, не желая быть строгим, не находился, что сказать; остальные не смели вмешаться в разговор. Князь Андрей исподлобья смотрел на Тушина, и пальцы его рук нервически двигались.
– Ваше сиятельство, – прервал князь Андрей молчание своим резким голосом, – вы меня изволили послать к батарее капитана Тушина. Я был там и нашел две трети людей и лошадей перебитыми, два орудия исковерканными, и прикрытия никакого.
Князь Багратион и Тушин одинаково упорно смотрели теперь на сдержанно и взволнованно говорившего Болконского.
– И ежели, ваше сиятельство, позволите мне высказать свое мнение, – продолжал он, – то успехом дня мы обязаны более всего действию этой батареи и геройской стойкости капитана Тушина с его ротой, – сказал князь Андрей и, не ожидая ответа, тотчас же встал и отошел от стола.
Князь Багратион посмотрел на Тушина и, видимо не желая выказать недоверия к резкому суждению Болконского и, вместе с тем, чувствуя себя не в состоянии вполне верить ему, наклонил голову и сказал Тушину, что он может итти. Князь Андрей вышел за ним.
– Вот спасибо: выручил, голубчик, – сказал ему Тушин.
Князь Андрей оглянул Тушина и, ничего не сказав, отошел от него. Князю Андрею было грустно и тяжело. Всё это было так странно, так непохоже на то, чего он надеялся.

«Кто они? Зачем они? Что им нужно? И когда всё это кончится?» думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке становилась всё мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались с чувством боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, – это они то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и плече. Чтобы избавиться от них, он закрыл глаза.
Он забылся на одну минуту, но в этот короткий промежуток забвения он видел во сне бесчисленное количество предметов: он видел свою мать и ее большую белую руку, видел худенькие плечи Сони, глаза и смех Наташи, и Денисова с его голосом и усами, и Телянина, и всю свою историю с Теляниным и Богданычем. Вся эта история была одно и то же, что этот солдат с резким голосом, и эта то вся история и этот то солдат так мучительно, неотступно держали, давили и все в одну сторону тянули его руку. Он пытался устраняться от них, но они не отпускали ни на волос, ни на секунду его плечо. Оно бы не болело, оно было бы здорово, ежели б они не тянули его; но нельзя было избавиться от них.
Он открыл глаза и поглядел вверх. Черный полог ночи на аршин висел над светом углей. В этом свете летали порошинки падавшего снега. Тушин не возвращался, лекарь не приходил. Он был один, только какой то солдатик сидел теперь голый по другую сторону огня и грел свое худое желтое тело.
«Никому не нужен я! – думал Ростов. – Некому ни помочь, ни пожалеть. А был же и я когда то дома, сильный, веселый, любимый». – Он вздохнул и со вздохом невольно застонал.
– Ай болит что? – спросил солдатик, встряхивая свою рубаху над огнем, и, не дожидаясь ответа, крякнув, прибавил: – Мало ли за день народу попортили – страсть!
Ростов не слушал солдата. Он смотрел на порхавшие над огнем снежинки и вспоминал русскую зиму с теплым, светлым домом, пушистою шубой, быстрыми санями, здоровым телом и со всею любовью и заботою семьи. «И зачем я пошел сюда!» думал он.
На другой день французы не возобновляли нападения, и остаток Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова.



Князь Василий не обдумывал своих планов. Он еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не говорил себе, например: «Этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия», или он не говорил себе: «Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и занять нужные мне 40 тысяч»; но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления, по инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно было.
Пьер был у него под рукою в Москве, и князь Василий устроил для него назначение в камер юнкеры, что тогда равнялось чину статского советника, и настоял на том, чтобы молодой человек с ним вместе ехал в Петербург и остановился в его доме. Как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной уверенностью, что так должно быть, князь Василий делал всё, что было нужно для того, чтобы женить Пьера на своей дочери. Ежели бы князь Василий обдумывал вперед свои планы, он не мог бы иметь такой естественности в обращении и такой простоты и фамильярности в сношении со всеми людьми, выше и ниже себя поставленными. Что то влекло его постоянно к людям сильнее или богаче его, и он одарен был редким искусством ловить именно ту минуту, когда надо и можно было пользоваться людьми.
Пьер, сделавшись неожиданно богачом и графом Безухим, после недавнего одиночества и беззаботности, почувствовал себя до такой степени окруженным, занятым, что ему только в постели удавалось остаться одному с самим собою. Ему нужно было подписывать бумаги, ведаться с присутственными местами, о значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем то главного управляющего, ехать в подмосковное имение и принимать множество лиц, которые прежде не хотели и знать о его существовании, а теперь были бы обижены и огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные лица – деловые, родственники, знакомые – все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику; все они, очевидно и несомненно, были убеждены в высоких достоинствах Пьера. Беспрестанно он слышал слова: «С вашей необыкновенной добротой» или «при вашем прекрасном сердце», или «вы сами так чисты, граф…» или «ежели бы он был так умен, как вы» и т. п., так что он искренно начинал верить своей необыкновенной доброте и своему необыкновенному уму, тем более, что и всегда, в глубине души, ему казалось, что он действительно очень добр и очень умен. Даже люди, прежде бывшие злыми и очевидно враждебными, делались с ним нежными и любящими. Столь сердитая старшая из княжен, с длинной талией, с приглаженными, как у куклы, волосами, после похорон пришла в комнату Пьера. Опуская глаза и беспрестанно вспыхивая, она сказала ему, что очень жалеет о бывших между ними недоразумениях и что теперь не чувствует себя вправе ничего просить, разве только позволения, после постигшего ее удара, остаться на несколько недель в доме, который она так любила и где столько принесла жертв. Она не могла удержаться и заплакала при этих словах. Растроганный тем, что эта статуеобразная княжна могла так измениться, Пьер взял ее за руку и просил извинения, сам не зная, за что. С этого дня княжна начала вязать полосатый шарф для Пьера и совершенно изменилась к нему.
– Сделай это для нее, mon cher; всё таки она много пострадала от покойника, – сказал ему князь Василий, давая подписать какую то бумагу в пользу княжны.
Князь Василий решил, что эту кость, вексель в 30 т., надо было всё таки бросить бедной княжне с тем, чтобы ей не могло притти в голову толковать об участии князя Василия в деле мозаикового портфеля. Пьер подписал вексель, и с тех пор княжна стала еще добрее. Младшие сестры стали также ласковы к нему, в особенности самая младшая, хорошенькая, с родинкой, часто смущала Пьера своими улыбками и смущением при виде его.
Пьеру так естественно казалось, что все его любят, так казалось бы неестественно, ежели бы кто нибудь не полюбил его, что он не мог не верить в искренность людей, окружавших его. Притом ему не было времени спрашивать себя об искренности или неискренности этих людей. Ему постоянно было некогда, он постоянно чувствовал себя в состоянии кроткого и веселого опьянения. Он чувствовал себя центром какого то важного общего движения; чувствовал, что от него что то постоянно ожидается; что, не сделай он того, он огорчит многих и лишит их ожидаемого, а сделай то то и то то, всё будет хорошо, – и он делал то, что требовали от него, но это что то хорошее всё оставалось впереди.
Более всех других в это первое время как делами Пьера, так и им самим овладел князь Василий. Со смерти графа Безухого он не выпускал из рук Пьера. Князь Василий имел вид человека, отягченного делами, усталого, измученного, но из сострадания не могущего, наконец, бросить на произвол судьбы и плутов этого беспомощного юношу, сына его друга, apres tout, [в конце концов,] и с таким огромным состоянием. В те несколько дней, которые он пробыл в Москве после смерти графа Безухого, он призывал к себе Пьера или сам приходил к нему и предписывал ему то, что нужно было делать, таким тоном усталости и уверенности, как будто он всякий раз приговаривал:
«Vous savez, que je suis accable d'affaires et que ce n'est que par pure charite, que je m'occupe de vous, et puis vous savez bien, que ce que je vous propose est la seule chose faisable». [Ты знаешь, я завален делами; но было бы безжалостно покинуть тебя так; разумеется, что я тебе говорю, есть единственно возможное.]
– Ну, мой друг, завтра мы едем, наконец, – сказал он ему однажды, закрывая глаза, перебирая пальцами его локоть и таким тоном, как будто то, что он говорил, было давным давно решено между ними и не могло быть решено иначе.
– Завтра мы едем, я тебе даю место в своей коляске. Я очень рад. Здесь у нас всё важное покончено. А мне уж давно бы надо. Вот я получил от канцлера. Я его просил о тебе, и ты зачислен в дипломатический корпус и сделан камер юнкером. Теперь дипломатическая дорога тебе открыта.
Несмотря на всю силу тона усталости и уверенности, с которой произнесены были эти слова, Пьер, так долго думавший о своей карьере, хотел было возражать. Но князь Василий перебил его тем воркующим, басистым тоном, который исключал возможность перебить его речь и который употреблялся им в случае необходимости крайнего убеждения.
– Mais, mon cher, [Но, мой милый,] я это сделал для себя, для своей совести, и меня благодарить нечего. Никогда никто не жаловался, что его слишком любили; а потом, ты свободен, хоть завтра брось. Вот ты всё сам в Петербурге увидишь. И тебе давно пора удалиться от этих ужасных воспоминаний. – Князь Василий вздохнул. – Так так, моя душа. А мой камердинер пускай в твоей коляске едет. Ах да, я было и забыл, – прибавил еще князь Василий, – ты знаешь, mon cher, что у нас были счеты с покойным, так с рязанского я получил и оставлю: тебе не нужно. Мы с тобою сочтемся.