Роковое наследство (телесериал, 1996)

Роковое наследство
O Rei do Gado
Жанр	мелодрама
В ролях	Антониу Фагундес Глория Пирес Патрисия Пилар
Страна	Бразилия
Количество серий	209
Производство
Режиссёр	Луис Фернанду Карвалью Эмилио Ди Биази Карлос Араужо Жозе Луис Виламарин
Сценарист	Бенедиту Руй Барбоза Эдмара Барбоза Эдилене Барбоза
Хронометраж	60 мин.
Трансляция
Телеканал	Глобу ОРТ, М1 (г. Москва), Девятый канал (г. Краснодар) (Россия)
На экранах	с 17 августа 1996 по 1996

«Роковое наследство» (порт. O Rei do Gado) — сериал бразильской телекомпании Глобу. Один из самых рейтинговых телесериалов в Бразилии с момента его выхода в 1996 году.

О сериале

Бенедиту Руй Барбоза написал сценарий этого сериала, основываясь на своих излюбленнах темах («коньках»), затрагиваемых им почти в каждом своём телефильме: итальянские иммигранты в Бразилии, отношения между человеком и землёй, преимущества сельской жизни над городской. В этом сериале он также затронул тему неподкупности и убийства влиятельных политиков на примере персонажа Карлуса Венезы — сенатора Роберту Кашиаса.

Сериал собрал «звёздный» ансамбль бразильских актёров.
Патрисия Пилар прошла десятидневную стажировку среди резчиков тростника для создания своего сильного персонажа — Луаны.

Раул Кортез блестяще сыграл своего первого «итальянца» в телесериалах Бенедиту Руй Барбозы. Ещё в двух телесериалах («Земля любви» и «Земля любви, земля надежды») ему придётся говорить с различным итальянским акцентом. Во всех трёх телесериалах вместе с ним одну из главных ролей будет исполнять Антониу Фагундес.

Многие актёры, исполнившие первые роли в этом сериале, впоследствии стали очень известными в Бразилии (Марселу Антони, Лавиния Влазак, Како Сиоклер).

Закадровый перевод читают Елена Бушуева (Рафаэла, Лея и др.), Ирина Маликова (Лия и др.), Павел Иванов (Маркус и др.), Борис Клюев (Бруно и др.). Текст титров читает Павел Иванов.

Сюжет

В основе телесериала — история о двух семьях-выходцах из Италии, Медзенга и Бердинацци, связанных навечно отношениями любви и ненависти. Обе семьи владеют кофейными плантациями, которые граничат друг с другом. Отсюда и проистекает их вражда — давние земельные споры. Повествование начинается в 40-х годах XX века романом в стиле Ромео и Джульетты между Энрико — единственным сыном семейства Медзенга (Антонио и Нэны) и Джованной — младшей из четырёх детей в семье Бердинацци. Даже свадьба Энрико и Джованны не смогла положить конец вражде семейств, поэтому они вынуждены бежать, опасаясь преследования со стороны отца и братьев Джованны. Обустроясь на новом месте, Энрико нанимается погонщиком скота и хочет в будущем всерьез заняться разведением скота, поэтому все заработанные деньги вкладывает в покупку собственных быков.

В семье Бердинацци (Джузеппе и Мариэтты), помимо младшей дочери Джованны, было трое сыновей (Бруно, Жеремиас и Джакомо-Гильерме). Бруно единственный из мужчин Бердинацци не питает ненависть к семейству Медзенга, поддерживает сестру в выборе мужа и всячески пытается вразумить отца и братьев (но тщетно). Бруно уезжает в Европу на войну, и вскоре гибнет смертью героя. Родителям вместо сына возвращают его медаль за отвагу. Его отец, Джузеппе, сходит с ума от горя и зарывает медаль в землю на своей плантации, надеясь, что из неё "прорастет" его сын. Антонио Медзенга сообщает семейству Бердинацци, что у Энрико и Джованны родился сын, которого назвали в честь погибшего героя — Бруно Бердинацци Медзенга. Но радостная новость снова перерастает в ссору между главами семейств в попытках выяснить, кто же больше ребенок - Бердинацци или Медзенга, в результате чего Джузеппе Бердинацци умирает на руках у своего заклятого врага Антонио Медзенги.

После получения письма с новостями о смерти отца, Джованна упрашивает мужа поехать навестить их семьи и показать им внука.

Тем временем дела на плантациях обоих семейств идут плохо - кофе поразил вредоносный жучок, для борьбы с которым нужно покупать дорогостоящие яды.

У Бердинацци денег нет, поэтому Жеремиас и Джакомо-Гильерме тайком от матери и сестры (подделав их подписи на документах) продают имение англичанам и сбегают с вырученными деньгами - они надеются попытать счастья с выращиванием кофе в других, более плодородных землях, чтобы сохранить хотя бы часть наследства Бердинацци. После чего они вроде как собираются вернуться за матерью, рассудив, что до этого момента о ней сможет позаботиться сестра Джованна и её муж, "ненавистный" Энрике Медзенга.

Поступок Жеремиаса и Джакомо-Гильерме положит новый виток взаимной ненависти Бердинацци и Медзенга на несколько десятилетий вперед. Энрико поклянется, что однажды он или его дети заставят заплатить род Бердинацци за всё.

Энрико, видя убыточность фамильных кофейных плантаций, пытается уговорить отца продать имение и вложить деньги в прибыльное скотоводство - у Энрике есть уже 10 000 голов скота, и он не собирается останавливаться. Антонио до самой смерти пытается спасти имение и умирает на плантации, отравившись ядом для вредителей во время обработки кофейных деревьев. Энрико продает имение Медзенга, и, вернувшись с матерью, женой, сыном и тещей обратно домой, вырученные деньги вкладывает в покупку скота.

А через некоторое время Мариэтте приходит письмо из Италии от девушки Джеммы, с которой у Бруно на войне был роман. В письме она сообщала, что сразу после отъезда Бруно в часть она узнала, что беременна, и теперь у них родился сын. Этот факт получит развитие через много лет.

Спустя полвека после начала повествования противостояние семейств продолжается уже на уровне двух богатейших людей страны — Бруно Б. Медзенга и Жеремиаса Бердинацци — племянника и дяди.

Отец привил Бруно ненависть к семье Бердинацци и к самой фамилии, поэтому он подписывается как Бруно Б. Медзенга, а в стране его все знают как просто Бруно Медзенга, или «мясной король». Он продолжил дело отца и нажил целое состояние - у него во владении огромные пастбища и несколько миллионов бычков.

В доме в Рибейран-Прету (штат Сан-Паулу) живут его красавица-жена Лея (Сильвия Пфейфер), которая интересуется только светской жизнью и шоппингом и двое взрослых детей — Маркус и Лия — ветреные бездельники, типичная золотая молодежь. Несмотря на богатство и огромные возможности Бруно предпочитает простоту и комфорт роскоши, с удовольствием объезжает все свои фермы, вникает во все процессы до мелочей, и, по словам жены, предпочитает общество быков своей семье.

Жеремиас Бердинацци уже стар, он прожил долгую жизнь, был 2 раза женат, но нет ни детей, ни других наследников. О брате он не слышал уже много лет, с тех пор, как они попытались начать новую жизнь, продав тайком имение (обокрав при этом мать и сестру) и купив новые земли, Дела шли плохо, и Джакомо Гильерме готов был продать свою долю первому встречному. Жеремиас взял ссуду в банке и выкупил долю брата за 20 000 реалов (брат считал, что Жеремиас его тоже обокрал), а после ссоры и драки среди кофейных деревьев, их пути навсегда разошлись.

Жеремиасу сопутствовала удача - благодаря огромному труду через много лет он разбогател, у него два миллиона плодоносящих кофейных деревьев и молочный скот. Его молоко считается одним из самых качественных в стране. Поэтому в стране его прозвали «кофейным и молочным королём».

Но оставить всё это богатство некому, поэтому старик Жеремиас в очередной раз решает разыскать семью брата (до этого поиски не увенчивались успехом), для чего нанимает детектива. Выясняется, что брат так и не смог встать на ноги, вместе с семьей (женой и детьми) работал подёнщиком. И однажды по пути на плантацию грузовик с рабочими перевернулся - выжить смогла лишь одна девочка, которая может оказаться дочерью Джакомо Гильерме - Мариэттой Бердинацци.

Все это происходит на фоне бурных событий — в стране разгорается серьёзный социально-экономический кризис. Огромная масса работников плантаций, недовольная положением рабов, проводит массовые беспорядки по всей стране. Создается общенациональное движение «безземельных». Люди требуют прав и земли. Противостояние государства, погрязшего в коррупции и потакающего интересам крупных землевладельцев, и бедноты приводит к политическому кризису. Страна на грани революции. Правительственные силы сгоняют «безземельных» с насиженных мест, толпы бедняков оказываются в положении беженцев в своей стране. Им приходится жить в палаточных лагерях на ничейных землях. В одном из таких лагерей оказывается Луана Бердинацци — неграмотная девушка-подёнщица, выжившая дочь младшего сына семейства Бердинацци, племянница «кофейного короля» и двоюродная сестра «мясного». Лишившись родителей в раннем детстве во время аварии, она забывает все о своем прошлом, включая настоящие имя и фамилию. Судьба сводит её с Бруно Медзенга (который приходится ей двоюродным братом). Лагерь безземельных расположился на границе одного из его пастбищ, неподалеку от его ранчо. Бруно — человек порядочный, знающий как тяжело жить в бедности, решает помочь «безземельным». Он забивает для лагеря несколько быков, а также даёт им хлеб и воду. А нескольким людям из лагеря предлагает работать на его ферме. Так он знакомится с Луаной и вскоре влюбляется в неё. К этому времени брак Бруно и Леи был уже в состоянии распада из-за постоянных скандалов, несхожести характеров, зацикленности Бруно на работе, к тому же у Леи роман с молодым повесой Ралфом.

Сенатор Роберту Кашиас — влиятельный общественный деятель, придерживающийся прогрессивных взглядов, выступает за скорейшее проведение аграрной реформы, борется за права простых людей. За абсолютную порядочность и неподкупность он пользуется большой популярностью в народе, уважением и поддержкой части политической элиты. Но власть видит в нём опасного противника и даже врага. Ведь он может претендовать на роль национального лидера, а впоследствии главы государства. Сенатор — близкий друг Бруно, его дочь Лилиана влюблена в сына Бруно - Маркуса. Это приводит к нежеланной беременности. Но незадолго до рождения внука жизнь сенатора трагически обрывается. Перед встречей с лидерами движения «безземельных» его убивают из снайперской винтовки. Он умирает на руках у своего помощника. Его последние слова о том, что всегда нужно стараться любые проблемы решить мирным путём, и даже на агрессию надо отвечать миром. Когда у Лилианы родится ребенок, она назовет его Маркус Роберту Кашиас-Медзенга.

Параллельно с этими событиями, на авансцене появляется ещё одна фигура — Рафаэлла Бердинацци (Глория Пирес) — которая считает себя внучкой погибшего в Италии во время войны Бруно Бердинацци. Её бабушка Джемма в детстве водила её к памятнику бразильским солдатам и рассказывала, что там лежит её дедушка Бруно, погибший на войне. Рафаэлла разыскивает единственного оставшегося в живых родственника Жеремиаса Бердинацци, но судьба сводит её с его адвокатом, доктором Фаусто. Он занимался поиском пропавшего семейства брата Жеремиаса, поэтому предлагает Рафаэлле (у которой по неведомой причине нет документов на имя Рафаэллы Бердинацци) выдать себя за выжившую дочь Джакомо Гильерме - Мариэтту Бердинацци.

Рафаэлла приезжает к Жеремиасу Бердинацци и предъявляет фальшивые документы на имя Мариэтты (которые ей помог сделать Фаусто), желая стать единственной наследницей его состояния. Старый друг Жеремиаса — Олегарио, управляющий его делами, который так же искал для него информацию о брате и его дочери, не верит, что Мариэтта настоящая и пытается убедить в этом друга. Но ослепленный счастьем Жеремиас, разозлившись на него за это, увольняет Олегарио. По старому завещанию Жеремиаса все его состояние переходило его работникам посредством специально созданного фонда. Теперь единственной наследницей стала лже-Мариэтта. Олегарио продолжает расследование и получает доказательства, но Фаусту стреляет в него на плантации. Перед смертью Олегарио успевает написать на обратной стороне чека, что ему передал Фаусто, несколько слов, из которых понятно, что лже-Мариэтта и Фаусто - любовники. Находят тело Олегарио и записку, которую передают Жеремиасу. Позже доктора Фаусто найдут застреленным в собственной машине - Жеремиас отомстит за смерть друга (но полиция так и не сможет найти официального убийцу).

Жеремиас вне себя от счастья, что нашел племянницу - он вводит её в курс своих дел, которые она с радостью перенимает, показывая должные прилежность и старание.

Из США возвращается сын Олегарио, Отавио, которого Жеремиас на свои деньги послал учиться заграницу. Терзаемый чувством вины, что не поверил верному Олегарио, Жеремиас решает, что лучший способ восстановить справедливость - женить Отавио на лже-Мариэтте, тем более что молодой человек ему как племянник, и к тому же очень умный и способный работник, как и его отец. Рафаэлла категорически не согласна с таким положением вещей.

Между убийствами к Жеремиасу приезжает сын Бруно Медзенга, Маркус. После очередной ссоры с отцом по поводу его безделья и траты денег на ветер, он увидел статью в газете о Жеремиасе — «кофейном и молочном короле». Все эти годы ни Бруно, ни он не знали ничего о Бердинацци, но не уставали проклинать их имя при любом удобном случае. Маркус в очередной раз вспомнил рассказы отца о том, как Жеремиас и Джакомо-Гильерме обокрали мать Мариэтту и сестру Джованну, и ему приходит в голову "гениальный" план - познакомиться с родственником поближе. Он приезжает к Жеремиасу под видом молодого фермера, разводящего мясной скот, который якобы решил заняться молочным скотом и хочет посмотреть легендарное молочное производство и получить совет. Обаятельный и хитрый, он приходится по душе Жеремиасу, как впрочем и Лже-Мариэтте-Рафаэлле. Молодые люди влюбляются друг друга, у них начинается роман, но снова между ними встает давняя вражда Бердинацци-Медзенга - узнав, кто на самом деле к нему приезжал, Жеремиас под страхом лишения наследства запрещает Рафаэлле-лже-Мариэтте даже смотреть в сторону Маркуса. Сначала чувства берут вверх и девушка упорно сопротивляется, встречается с Маркусом тайком, а когда Жеремиас ставит ультиматум - сообщает ему, что она не настоящая Мариэтта, но тоже Бердинацци, внучка его брата Бруно. Жеремиас не верит ей, и она уходит из его дома в дом к Маркусу Медзенга.

К этому времени Луана вспоминает своё настоящее имя и, испугавшись, что Бруно никогда её за это не простит, уходит от него в лагерь к безземельным. Где её и находят Рафаэлла и Маркус, которые привозят её в дом к Жеремиасу и представляют как настоящую Мариэтту Бердинацци. Он им не верит - несмотря на то, что Олегарио в своих документах также упоминал, что выжившую после аварии девушку в приюте назвали новым именем - Луана - считая, что это происки семейства Медзенга.

Жеремиас решает вернуть Рафаэллу, так как её версия начинает казаться ему правдоподобной. Рафаэлла уезжает от Маркуса, обещая, что скоро уладит все с дядей и вернется. Время от времени Жеремиас возвращается к размышлениям о Луане-Мариэтте, раздумывая над тем, что та действительно может оказаться его племянницей. Рафаэлла понимает - если не действовать решительно, она может потерять наследство. Поэтому когда Жеремиас говорит, что она должна выйти замуж за Отавио и родить "настоящих Бердинацци без примеси Медзенга", она соглашается. Маркус узнает эту новость от Лилианы и сначала не верит, а, убедившись, очень тяжело переживает это. Рафаэлла тоже переживает - она по прежнему любит Маркуса, но наследство - это самое важное для неё. Она выходит замуж за Отавио.

Жеремиас приезжает в дом Медзенга, чтобы поговорить с Луаной - настоящей Мариэттой - он просит прощение за то, что не верил ей, говорит, что сожалеет о том, как поступил с матерью и сестрой и очень хочет все исправить. Поэтому с радостью примет её и сделает своей наследницей, если та уйдет от Бруно, но Луана отказывается от его предложения.

Позже, разругавшись с Бруно, Луана-настоящая Мариэтта приезжает к Жеремиасу, который с радостью принимает её. Луана ждет ребенка, значит она подарит ему еще одного наследница - нового Бердинацци.

Все внимание Жеремиаса сосредоточено на Мариэтте и её будущем ребенке, что вызывает приступы острой ревности у Рафаэллы и Отавио. Рафаэлла активно настраивает мужа против Мариэтты, и они всеми способами пытаются выжить ту из дома. В приступе отчаяния Рафаэлла берет винтовку Жеремиаса (из которой тот убил Фаусту) и, когда Жеремиас отправляется на плантации, стреляет в него. Рана очень серьезная, но даже почти при смерти Жеремиас не упускает возможности расквитаться со старым врагом - он говорит полиции, что в него стрелял Бруно Медзенга, хотя на самом деле не видел, кто это был.

Жеремиас идет на поправку, но Рафаэлла решает, что это удобный случай свалить вину за случившееся на Мариэтту - она убеждает всех, что это Мариэтта вложила ружье в руки Бруно, чтобы расквитаться с Жеремиасом.

Пока идет разбирательство и поиск улик, беременная Мариэтта-Луана сбегает из имения Бердинацци, опасаясь преследования полицией за преступление, которого она не совершала.

Она сбегает к безземельным, а позже - когда видит Маркуса, разыскивающего её - сбегает и от них. У неё начинаются роды в какой-то старой рыбацкой хижине, и подоспевший в последний момент Бруно (чудом её нашедший) помогает появиться на свет своему сыну, которого позже назовут Фелиппе Бердинацци Медзенга.

Рафаэлла понимает, что беременна от Маркуса, но говорит всем, что это ребенок Отавио. Жеремиас узнает правду и рассказывает Отавио. Те выжидают случая, чтобы Рафаэлла сама себя выдала.

Рафаэлла и Отавио едут на ферму, где происходит несчастный случай - Рафаэлла теряет ребенка. Она очень расстроена и даже просит служанку Жудити сообщить об этом Маркусу, но тот говорит, что ему нет до этого никакого дела. У него своя жизнь, в которой нет Рафаэллы. Кроме того у него от Лилианы родился ребенок в Сан-Паулу.

Полиция расследует дело покушения на Жеремиаса, опрашивает подозреваемых и приходит к выводу, что показания Рафаэллы не сходятся с фактами и уликами. На коробке с патронами комиссар полиции находит её отпечатки.

Выйдя из больницы, Жеремиас принимает решение лететь в Италию и найти всю информацию о Рафаэлле и узнать, Бердинацци ли она на самом деле.

Там он находит настоящего внука своего брата Бруно - Джузеппе Бердинации.

Оказалось, что у Джеммы после Бруно был еще один мужчина, который бросил её с ребенком на руках. Поэтому и второму сыну она дала фамилию Бердинацци. Джемма действительно водила маленькую Рафаэллу, дочь второго сына, на могилу бразильских солдат - и та действительно думала, что там похоронен её дедушка Бруно. Впоследствии второй сын Джеммы с маленькой дочерью Рафаэллой уехал в Бразилию, одержимый идеей найти богатых "родственников" Бердинацци.

Таким образом, Рафаэлла по документам действительно Бердинацци, но по крови - нет.

Жеремиас возвращается домой с настоящим внучатым племянником - Джузеппе. И рассказывает Рафаэлле и Отавио, что ему удалось узнать в Италии. Рафаэлла не внучка Бруно. Рафаэлла клянется, что не знала этого (это так и остается неизвестным - знала или нет)

Жеремиас узнает, что стреляла в него Рафаэлла, но готов об этом забыть, если та будет молчать, что он стрелял в Фаусто и заберет ложные свидетельские показания, что Мариэтта передала оружие Бруно. Рафаэлла соглашается.

Жеремиас убит новостью, что Рафаэлла в него стреляла. Но, несмотря на это, он переписывает на её имя ферму с 25 000 головами скота и дает денег на обустройство - "ради бабушки Джеммы, которая единственная носила цветы на могилу Бруно", скажет он. "И чтобы ты молчала, что я убил Фаусто". Рафаэлла уезжает.

Но, на самом деле, несмотря ни на что, он её все еще любит. Хотя и говорит, что больше никогда не желает её видеть, даже на своих похоронах.

Отавио не желает больше иметь никаких дел с Рафаэллой, о чем сообщает ей и Жеремиасу. А после уезжает, оставив Жеремиасу письмо, прочтя которое Жеремиас мрачнеет и сжигает его. Можно предположить, что в письме Отавио рассказывает ему, что в него стреляла Рафаэлла (так как он это понял еще раньше, и это окончательно убедило его, что Рафаэлла опасна).

Джузеппе еще очень молод и ему многому предстоит научиться, но он полон сил и желания. А Жеремиас с радостью готов передать ему дела.

Решив вопрос с наследником, Жеремиас решает, что пора подумать и о себе - и, наконец, открывает свои чувства Жудити, которая работала в его доме столько лет. Конечно, его чувства взаимны!

Тем временем в семействе Медзенга новая проблема - Маркуса обвиняют в убийстве Ралфа, любовника его матери, Леи. Труп Ралфа был найден на берегу в Гуашупе - жертву напоили, избили и закопали по шею в песок, вследствие чего после наступления прилива он захлебнулся.

Избили Ралфа по приказу ревнивого мужа одной из его многочисленных любовниц, а Маркус и Жеральдино (который служил на яхте семьи Медзенга) закопали бездыханное тело в песок.

Адвокату удалось убедить присяжных, что смерть Ралфа наступила еще до закапывания в песок (хотя достоверного ответа, когда именно Ралф захлебнулся - после того как его бросили избитого или когда его закопал Маркус - нет), таким образом Маркусу дали год условно за "издевательство над мертвым телом".

У Лилианы и Маркуса родился ребенок, которого назвали Маркус Роберту Кашиас-Медзенга в честь отца Лилианы. После того, как Рафаэлла бросила Маркуса, он нашел утешение у Лилианы. После рождения ребенка Маркус признается, что любит её, и они собираются пожениться.

Жеремиасу и Бруно Медзенга одновременно приходит в голову идея купить старые имения - свои и "врага". Вероятно, у них оказывается один маклер, и так получается, что каждому удается купить лишь имение врага (потому что собственные имения уже "кому-то" проданы) - Бруно покупает имение Бердинацци, а Жеремиасу достается имение Медзенга. Оба отправляются обустраиваться в купленные имения, где и произойдет их встреча и, конечно, очередная ссора.

И Жеремиаса, и Бруно преследуют воспоминания - они видят своих предков, которые пытаются им помочь обустроиться, подсказывают. Обоих охватывает ностальгия.

Бруно Медзенга снится сон, где его бабка Мариэтта просит выкопать на плантации медаль её сына Бруно Бердинацци. Он был уверен, что медаль похоронили вместе с ней, но, после некоторых размышлений, все-таки идет на то место, что указывалось во сне, и, действительно, находит там медаль. Выкапывает её и приносит Жеремиасу. И тот, вопреки ожиданиям, принимает с благоданостью этот добрый жест и предлагает, наконец, положить конец их многолетней войне.

Они решают объединить свои имения, а своё имущество справедливо разделить между общими законными наследниками - Мариэттой-Луаной, Джузеппе, Фелиппе, Лией и Маркусом.

В финале долгожданная свадьба Бруно и Мариэтты, которая становится Мариэттой Бердинацци-Медзенга.

А на утро после свадьбы Бруно и Жеремиас продолжают праздновать, и у них рождается новая идея - вместе возродить кофейные плантации, которые когда-то принадлежали их семьям.

В ролях

• Антонио Фагундес — Антонио, отец семейства Медзенга/Бруно Б. Медзенга, сын Энрико и Джованны, мясной король
• Вера Фишер — Нэна Медзенга, жена Антонио
• Леонардо Брисио — Энрико Медзенга, сын Антонио и Нэны
• Сильвия Пфейфер — Лея Медзенга, жена Бруно
• Фабио Ассунсон — Маркус Медзенга, сын Бруно
• Лавиния Влазак — Лия Медзенга, дочь Бруно
• Тарсизио Мейра — Джузеппе, отец семейства Бердинацци
• Эва Вилма — Мариета Бердинацци, жена Джузеппе
• Марсело Антони — Бруно Бердинацци, старший сын Джузеппе
• Како Сиоклер — молодой Жеремиас Бердинацци Эко, средний сын Джузеппе
• Рауль Кортес — Жеремиас Бердинацци Эко, кофейный король
• Мануэл Босиньяс — Джакомо Гильерме Бердинацци Эко, младший сын Джузеппе
• Летисия Спилер — Джованна Бердинацци Эко, дочь Джузеппе
• Патрисия Пиллар — Мариэта 'Луана' Бердинацци, дочь Джакомо Гильерме
• Глория Пирес — Мариэта/Рафаэла Бердинацци, внучка Бруно Бердинацци, внучатая племянница Жеремиаса
• Карлос Вереза — сенатор Роберту Кашиас
• Ана Роза — Мария Роза Кашиас, жена Роберту
• Мариана Лима — Лилиана Кашиас, дочь Роберту
• Гильерме Фонтес— Отавио, помощник Роберту
• Жайро Матос — Фаусту, управляющий Жеремиаса
• Рожерио Марсико — Олегарио, друг Жеремиаса
• Оскар Магрини — Ралф, любовник Леи Медзенга
• Педро Габриэл — Уэйрэ́, внебрачный сын управляющего фермой Бруно Б. Медзенга
• Клаудио Корреа и Кастро — Тони Вендаккио
• Стенио Гарсия — Зе ду Арагуая
• Бет Мендес — Донана
• Джексон Антунес — Режино
• Ана Беатрис Ногейра — Жасира
• Валдерес ди Баррос — Жудите
• Сержио Рейс — Зе Бенто 'Саракура'
• Алмир Сатер — Апарисио Родригес 'Пирилампо'
• Яра Жанра — Лурдинья
• Шика Шавиер
• Лусиана Вендрамини — Марита
• Мария Элена Падер — Жулия
• Амилтон Монтейро — Кловис
• Пауло Коронато — Димас

А также

• Лейла Лопес — Сузани
• Луиз Паррейрас — Орестес
• Эмилио Орсиоло Нето — Джузеппе
• Режина Дорадо — Магу
• Антонио Помпео — Домингиньос
• Лиана Дувал — Китерия
• Жозе Аугусто Бранко — Жозимар

Премии

• 1997 — премия «APCA»:
  Раул Кортес — лучший телеактёр
  Леонардо Брисио — лучший актёр второго плана
  Валдерес ди Баррос — лучшая актриса второго плана
  Како Сиоклер — открытие года
• 1997 — премия «Контиго»:
  лучший сериал
  Раул Кортес — лучший телеактёр
  Глория Пирес — лучшая злодейка
  Оскар Магрини — лучший злодей
  Марсело Антони — открытие года (муж.)
  Лавиния Власак — открытие года(жен.)
  Леонардо Брисио и Летисия Спилер — лучшая романтическая пара

Интересные факты

Заглавная песня из сериала в переработанном виде использовалась в программе «Джентльмен-шоу» в рубрике латино-украино-российский сериал «Моя вторая папа».

Показ в других странах

Страна	Канал	Год показа	Тип перевода	Название	Перевод названия
Венгрия Венгрия	M1 M2	1997 1998	Дубляж	A pampák királya	Король прерий
Греция Греция	STAR	2001-2002		Αγάπη και Αίμα	Любовь и кровь
Румыния Румыния	Acasă	2000		Războiul pasiunilor	Война страсти
Аргентина Аргентина	Azul TV Canal 9	1999 2009	Дубляж	El rey del ganado	Мясной король
Португалия Португалия	SIC		Не требуется	O Rei do Gado	Мясной король
Парагвай Парагвай	Canal 13 Paravision		Дубляж	El rey del ganado	Мясной король
Боливия Боливия	Bolivision		Дубляж	El rey del ganado	Мясной король
Испания Испания	TVE 1		Дубляж	El rey del ganado	Мясной король
США США	Telemundo		Дубляж	El rey del ganado	Мясной король

Ссылки

• [www.braziliada.ru/serials/rock/ «Бразилиада»]
• [www.imdb.com/title/tt0138257/ Imdb.com]
• [www.telemundo.ru/paginas/brasil/br_reidogado.htm «Телемундо»]

Отрывок, характеризующий Роковое наследство (телесериал, 1996)

На бумаге поперег ее, карандашом, без заглавных букв, без орфографии, без знаков препинания, было написано: «неосновательно составлено понеже как подражание списано с французского военного устава и от воинского артикула без нужды отступающего».
– В какой же комитет передана записка? – спросил князь Андрей.
– В комитет о воинском уставе, и мною представлено о зачислении вашего благородия в члены. Только без жалованья.
Князь Андрей улыбнулся.
– Я и не желаю.
– Без жалованья членом, – повторил Аракчеев. – Имею честь. Эй, зови! Кто еще? – крикнул он, кланяясь князю Андрею.


Ожидая уведомления о зачислении его в члены комитета, князь Андрей возобновил старые знакомства особенно с теми лицами, которые, он знал, были в силе и могли быть нужны ему. Он испытывал теперь в Петербурге чувство, подобное тому, какое он испытывал накануне сражения, когда его томило беспокойное любопытство и непреодолимо тянуло в высшие сферы, туда, где готовилось будущее, от которого зависели судьбы миллионов. Он чувствовал по озлоблению стариков, по любопытству непосвященных, по сдержанности посвященных, по торопливости, озабоченности всех, по бесчисленному количеству комитетов, комиссий, о существовании которых он вновь узнавал каждый день, что теперь, в 1809 м году, готовилось здесь, в Петербурге, какое то огромное гражданское сражение, которого главнокомандующим было неизвестное ему, таинственное и представлявшееся ему гениальным, лицо – Сперанский. И самое ему смутно известное дело преобразования, и Сперанский – главный деятель, начинали так страстно интересовать его, что дело воинского устава очень скоро стало переходить в сознании его на второстепенное место.
Князь Андрей находился в одном из самых выгодных положений для того, чтобы быть хорошо принятым во все самые разнообразные и высшие круги тогдашнего петербургского общества. Партия преобразователей радушно принимала и заманивала его, во первых потому, что он имел репутацию ума и большой начитанности, во вторых потому, что он своим отпущением крестьян на волю сделал уже себе репутацию либерала. Партия стариков недовольных, прямо как к сыну своего отца, обращалась к нему за сочувствием, осуждая преобразования. Женское общество, свет , радушно принимали его, потому что он был жених, богатый и знатный, и почти новое лицо с ореолом романической истории о его мнимой смерти и трагической кончине жены. Кроме того, общий голос о нем всех, которые знали его прежде, был тот, что он много переменился к лучшему в эти пять лет, смягчился и возмужал, что не было в нем прежнего притворства, гордости и насмешливости, и было то спокойствие, которое приобретается годами. О нем заговорили, им интересовались и все желали его видеть.
На другой день после посещения графа Аракчеева князь Андрей был вечером у графа Кочубея. Он рассказал графу свое свидание с Силой Андреичем (Кочубей так называл Аракчеева с той же неопределенной над чем то насмешкой, которую заметил князь Андрей в приемной военного министра).
– Mon cher, [Дорогой мой,] даже в этом деле вы не минуете Михаил Михайловича. C'est le grand faiseur. [Всё делается им.] Я скажу ему. Он обещался приехать вечером…
– Какое же дело Сперанскому до военных уставов? – спросил князь Андрей.
Кочубей, улыбнувшись, покачал головой, как бы удивляясь наивности Болконского.
– Мы с ним говорили про вас на днях, – продолжал Кочубей, – о ваших вольных хлебопашцах…
– Да, это вы, князь, отпустили своих мужиков? – сказал Екатерининский старик, презрительно обернувшись на Болконского.
– Маленькое именье ничего не приносило дохода, – отвечал Болконский, чтобы напрасно не раздражать старика, стараясь смягчить перед ним свой поступок.
– Vous craignez d'etre en retard, [Боитесь опоздать,] – сказал старик, глядя на Кочубея.
– Я одного не понимаю, – продолжал старик – кто будет землю пахать, коли им волю дать? Легко законы писать, а управлять трудно. Всё равно как теперь, я вас спрашиваю, граф, кто будет начальником палат, когда всем экзамены держать?
– Те, кто выдержат экзамены, я думаю, – отвечал Кочубей, закидывая ногу на ногу и оглядываясь.
– Вот у меня служит Пряничников, славный человек, золото человек, а ему 60 лет, разве он пойдет на экзамены?…
– Да, это затруднительно, понеже образование весьма мало распространено, но… – Граф Кочубей не договорил, он поднялся и, взяв за руку князя Андрея, пошел навстречу входящему высокому, лысому, белокурому человеку, лет сорока, с большим открытым лбом и необычайной, странной белизной продолговатого лица. На вошедшем был синий фрак, крест на шее и звезда на левой стороне груди. Это был Сперанский. Князь Андрей тотчас узнал его и в душе его что то дрогнуло, как это бывает в важные минуты жизни. Было ли это уважение, зависть, ожидание – он не знал. Вся фигура Сперанского имела особенный тип, по которому сейчас можно было узнать его. Ни у кого из того общества, в котором жил князь Андрей, он не видал этого спокойствия и самоуверенности неловких и тупых движений, ни у кого он не видал такого твердого и вместе мягкого взгляда полузакрытых и несколько влажных глаз, не видал такой твердости ничего незначащей улыбки, такого тонкого, ровного, тихого голоса, и, главное, такой нежной белизны лица и особенно рук, несколько широких, но необыкновенно пухлых, нежных и белых. Такую белизну и нежность лица князь Андрей видал только у солдат, долго пробывших в госпитале. Это был Сперанский, государственный секретарь, докладчик государя и спутник его в Эрфурте, где он не раз виделся и говорил с Наполеоном.
Сперанский не перебегал глазами с одного лица на другое, как это невольно делается при входе в большое общество, и не торопился говорить. Он говорил тихо, с уверенностью, что будут слушать его, и смотрел только на то лицо, с которым говорил.
Князь Андрей особенно внимательно следил за каждым словом и движением Сперанского. Как это бывает с людьми, особенно с теми, которые строго судят своих ближних, князь Андрей, встречаясь с новым лицом, особенно с таким, как Сперанский, которого он знал по репутации, всегда ждал найти в нем полное совершенство человеческих достоинств.
Сперанский сказал Кочубею, что жалеет о том, что не мог приехать раньше, потому что его задержали во дворце. Он не сказал, что его задержал государь. И эту аффектацию скромности заметил князь Андрей. Когда Кочубей назвал ему князя Андрея, Сперанский медленно перевел свои глаза на Болконского с той же улыбкой и молча стал смотреть на него.
– Я очень рад с вами познакомиться, я слышал о вас, как и все, – сказал он.
Кочубей сказал несколько слов о приеме, сделанном Болконскому Аракчеевым. Сперанский больше улыбнулся.
– Директором комиссии военных уставов мой хороший приятель – господин Магницкий, – сказал он, договаривая каждый слог и каждое слово, – и ежели вы того пожелаете, я могу свести вас с ним. (Он помолчал на точке.) Я надеюсь, что вы найдете в нем сочувствие и желание содействовать всему разумному.
Около Сперанского тотчас же составился кружок и тот старик, который говорил о своем чиновнике, Пряничникове, тоже с вопросом обратился к Сперанскому.
Князь Андрей, не вступая в разговор, наблюдал все движения Сперанского, этого человека, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих, – этих белых, пухлых руках, имевшего судьбу России, как думал Болконский. Князя Андрея поразило необычайное, презрительное спокойствие, с которым Сперанский отвечал старику. Он, казалось, с неизмеримой высоты обращал к нему свое снисходительное слово. Когда старик стал говорить слишком громко, Сперанский улыбнулся и сказал, что он не может судить о выгоде или невыгоде того, что угодно было государю.
Поговорив несколько времени в общем кругу, Сперанский встал и, подойдя к князю Андрею, отозвал его с собой на другой конец комнаты. Видно было, что он считал нужным заняться Болконским.
– Я не успел поговорить с вами, князь, среди того одушевленного разговора, в который был вовлечен этим почтенным старцем, – сказал он, кротко презрительно улыбаясь и этой улыбкой как бы признавая, что он вместе с князем Андреем понимает ничтожность тех людей, с которыми он только что говорил. Это обращение польстило князю Андрею. – Я вас знаю давно: во первых, по делу вашему о ваших крестьянах, это наш первый пример, которому так желательно бы было больше последователей; а во вторых, потому что вы один из тех камергеров, которые не сочли себя обиженными новым указом о придворных чинах, вызывающим такие толки и пересуды.
– Да, – сказал князь Андрей, – отец не хотел, чтобы я пользовался этим правом; я начал службу с нижних чинов.
– Ваш батюшка, человек старого века, очевидно стоит выше наших современников, которые так осуждают эту меру, восстановляющую только естественную справедливость.
– Я думаю однако, что есть основание и в этих осуждениях… – сказал князь Андрей, стараясь бороться с влиянием Сперанского, которое он начинал чувствовать. Ему неприятно было во всем соглашаться с ним: он хотел противоречить. Князь Андрей, обыкновенно говоривший легко и хорошо, чувствовал теперь затруднение выражаться, говоря с Сперанским. Его слишком занимали наблюдения над личностью знаменитого человека.
– Основание для личного честолюбия может быть, – тихо вставил свое слово Сперанский.
– Отчасти и для государства, – сказал князь Андрей.
– Как вы разумеете?… – сказал Сперанский, тихо опустив глаза.
– Я почитатель Montesquieu, – сказал князь Андрей. – И его мысль о том, что le рrincipe des monarchies est l'honneur, me parait incontestable. Certains droits еt privileges de la noblesse me paraissent etre des moyens de soutenir ce sentiment. [основа монархий есть честь, мне кажется несомненной. Некоторые права и привилегии дворянства мне кажутся средствами для поддержания этого чувства.]
Улыбка исчезла на белом лице Сперанского и физиономия его много выиграла от этого. Вероятно мысль князя Андрея показалась ему занимательною.
– Si vous envisagez la question sous ce point de vue, [Если вы так смотрите на предмет,] – начал он, с очевидным затруднением выговаривая по французски и говоря еще медленнее, чем по русски, но совершенно спокойно. Он сказал, что честь, l'honneur, не может поддерживаться преимуществами вредными для хода службы, что честь, l'honneur, есть или: отрицательное понятие неделанья предосудительных поступков, или известный источник соревнования для получения одобрения и наград, выражающих его.
Доводы его были сжаты, просты и ясны.
Институт, поддерживающий эту честь, источник соревнования, есть институт, подобный Legion d'honneur [Ордену почетного легиона] великого императора Наполеона, не вредящий, а содействующий успеху службы, а не сословное или придворное преимущество.
– Я не спорю, но нельзя отрицать, что придворное преимущество достигло той же цели, – сказал князь Андрей: – всякий придворный считает себя обязанным достойно нести свое положение.
– Но вы им не хотели воспользоваться, князь, – сказал Сперанский, улыбкой показывая, что он, неловкий для своего собеседника спор, желает прекратить любезностью. – Ежели вы мне сделаете честь пожаловать ко мне в среду, – прибавил он, – то я, переговорив с Магницким, сообщу вам то, что может вас интересовать, и кроме того буду иметь удовольствие подробнее побеседовать с вами. – Он, закрыв глаза, поклонился, и a la francaise, [на французский манер,] не прощаясь, стараясь быть незамеченным, вышел из залы.


Первое время своего пребыванья в Петербурге, князь Андрей почувствовал весь свой склад мыслей, выработавшийся в его уединенной жизни, совершенно затемненным теми мелкими заботами, которые охватили его в Петербурге.
С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал 4 или 5 необходимых визитов или rendez vous [свиданий] в назначенные часы. Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть во время, отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне.
Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же день, в разных обществах, повторять одно и то же. Но он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал.
Сперанский, как в первое свидание с ним у Кочубея, так и потом в середу дома, где Сперанский с глазу на глаз, приняв Болконского, долго и доверчиво говорил с ним, сделал сильное впечатление на князя Андрея.
Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в Сперанском он нашел этот идеал вполне разумного и добродетельного человека. Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей, того же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его слабые, человеческие, не геройские стороны, но теперь этот странный для него логический склад ума тем более внушал ему уважения, что он не вполне понимал его. Кроме того, Сперанский, потому ли что он оценил способности князя Андрея, или потому что нашел нужным приобресть его себе, Сперанский кокетничал перед князем Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, и разумность и глубину своих мыслей.
Во время длинного их разговора в середу вечером, Сперанский не раз говорил: «У нас смотрят на всё, что выходит из общего уровня закоренелой привычки…» или с улыбкой: «Но мы хотим, чтоб и волки были сыты и овцы целы…» или: «Они этого не могут понять…» и всё с таким выраженьем, которое говорило: «Мы: вы да я, мы понимаем, что они и кто мы ».
Этот первый, длинный разговор с Сперанским только усилил в князе Андрее то чувство, с которым он в первый раз увидал Сперанского. Он видел в нем разумного, строго мыслящего, огромного ума человека, энергией и упорством достигшего власти и употребляющего ее только для блага России. Сперанский в глазах князя Андрея был именно тот человек, разумно объясняющий все явления жизни, признающий действительным только то, что разумно, и ко всему умеющий прилагать мерило разумности, которым он сам так хотел быть. Всё представлялось так просто, ясно в изложении Сперанского, что князь Андрей невольно соглашался с ним во всем. Ежели он возражал и спорил, то только потому, что хотел нарочно быть самостоятельным и не совсем подчиняться мнениям Сперанского. Всё было так, всё было хорошо, но одно смущало князя Андрея: это был холодный, зеркальный, не пропускающий к себе в душу взгляд Сперанского, и его белая, нежная рука, на которую невольно смотрел князь Андрей, как смотрят обыкновенно на руки людей, имеющих власть. Зеркальный взгляд и нежная рука эта почему то раздражали князя Андрея. Неприятно поражало князя Андрея еще слишком большое презрение к людям, которое он замечал в Сперанском, и разнообразность приемов в доказательствах, которые он приводил в подтверждение своих мнений. Он употреблял все возможные орудия мысли, исключая сравнения, и слишком смело, как казалось князю Андрею, переходил от одного к другому. То он становился на почву практического деятеля и осуждал мечтателей, то на почву сатирика и иронически подсмеивался над противниками, то становился строго логичным, то вдруг поднимался в область метафизики. (Это последнее орудие доказательств он особенно часто употреблял.) Он переносил вопрос на метафизические высоты, переходил в определения пространства, времени, мысли и, вынося оттуда опровержения, опять спускался на почву спора.
Вообще главная черта ума Сперанского, поразившая князя Андрея, была несомненная, непоколебимая вера в силу и законность ума. Видно было, что никогда Сперанскому не могла притти в голову та обыкновенная для князя Андрея мысль, что нельзя всё таки выразить всего того, что думаешь, и никогда не приходило сомнение в том, что не вздор ли всё то, что я думаю и всё то, во что я верю? И этот то особенный склад ума Сперанского более всего привлекал к себе князя Андрея.
Первое время своего знакомства с Сперанским князь Андрей питал к нему страстное чувство восхищения, похожее на то, которое он когда то испытывал к Бонапарте. То обстоятельство, что Сперанский был сын священника, которого можно было глупым людям, как это и делали многие, пошло презирать в качестве кутейника и поповича, заставляло князя Андрея особенно бережно обходиться с своим чувством к Сперанскому, и бессознательно усиливать его в самом себе.
В тот первый вечер, который Болконский провел у него, разговорившись о комиссии составления законов, Сперанский с иронией рассказывал князю Андрею о том, что комиссия законов существует 150 лет, стоит миллионы и ничего не сделала, что Розенкампф наклеил ярлычки на все статьи сравнительного законодательства. – И вот и всё, за что государство заплатило миллионы! – сказал он.
– Мы хотим дать новую судебную власть Сенату, а у нас нет законов. Поэтому то таким людям, как вы, князь, грех не служить теперь.
Князь Андрей сказал, что для этого нужно юридическое образование, которого он не имеет.
– Да его никто не имеет, так что же вы хотите? Это circulus viciosus, [заколдованный круг,] из которого надо выйти усилием.

Через неделю князь Андрей был членом комиссии составления воинского устава, и, чего он никак не ожидал, начальником отделения комиссии составления вагонов. По просьбе Сперанского он взял первую часть составляемого гражданского уложения и, с помощью Code Napoleon и Justiniani, [Кодекса Наполеона и Юстиниана,] работал над составлением отдела: Права лиц.


Года два тому назад, в 1808 году, вернувшись в Петербург из своей поездки по имениям, Пьер невольно стал во главе петербургского масонства. Он устроивал столовые и надгробные ложи, вербовал новых членов, заботился о соединении различных лож и о приобретении подлинных актов. Он давал свои деньги на устройство храмин и пополнял, на сколько мог, сборы милостыни, на которые большинство членов были скупы и неаккуратны. Он почти один на свои средства поддерживал дом бедных, устроенный орденом в Петербурге. Жизнь его между тем шла по прежнему, с теми же увлечениями и распущенностью. Он любил хорошо пообедать и выпить, и, хотя и считал это безнравственным и унизительным, не мог воздержаться от увеселений холостых обществ, в которых он участвовал.
В чаду своих занятий и увлечений Пьер однако, по прошествии года, начал чувствовать, как та почва масонства, на которой он стоял, тем более уходила из под его ног, чем тверже он старался стать на ней. Вместе с тем он чувствовал, что чем глубже уходила под его ногами почва, на которой он стоял, тем невольнее он был связан с ней. Когда он приступил к масонству, он испытывал чувство человека, доверчиво становящего ногу на ровную поверхность болота. Поставив ногу, он провалился. Чтобы вполне увериться в твердости почвы, на которой он стоял, он поставил другую ногу и провалился еще больше, завяз и уже невольно ходил по колено в болоте.
Иосифа Алексеевича не было в Петербурге. (Он в последнее время отстранился от дел петербургских лож и безвыездно жил в Москве.) Все братья, члены лож, были Пьеру знакомые в жизни люди и ему трудно было видеть в них только братьев по каменьщичеству, а не князя Б., не Ивана Васильевича Д., которых он знал в жизни большею частию как слабых и ничтожных людей. Из под масонских фартуков и знаков он видел на них мундиры и кресты, которых они добивались в жизни. Часто, собирая милостыню и сочтя 20–30 рублей, записанных на приход, и большею частию в долг с десяти членов, из которых половина были так же богаты, как и он, Пьер вспоминал масонскую клятву о том, что каждый брат обещает отдать всё свое имущество для ближнего; и в душе его поднимались сомнения, на которых он старался не останавливаться.
Всех братьев, которых он знал, он подразделял на четыре разряда. К первому разряду он причислял братьев, не принимающих деятельного участия ни в делах лож, ни в делах человеческих, но занятых исключительно таинствами науки ордена, занятых вопросами о тройственном наименовании Бога, или о трех началах вещей, сере, меркурии и соли, или о значении квадрата и всех фигур храма Соломонова. Пьер уважал этот разряд братьев масонов, к которому принадлежали преимущественно старые братья, и сам Иосиф Алексеевич, по мнению Пьера, но не разделял их интересов. Сердце его не лежало к мистической стороне масонства.
Ко второму разряду Пьер причислял себя и себе подобных братьев, ищущих, колеблющихся, не нашедших еще в масонстве прямого и понятного пути, но надеющихся найти его.
К третьему разряду он причислял братьев (их было самое большое число), не видящих в масонстве ничего, кроме внешней формы и обрядности и дорожащих строгим исполнением этой внешней формы, не заботясь о ее содержании и значении. Таковы были Виларский и даже великий мастер главной ложи.
К четвертому разряду, наконец, причислялось тоже большое количество братьев, в особенности в последнее время вступивших в братство. Это были люди, по наблюдениям Пьера, ни во что не верующие, ничего не желающие, и поступавшие в масонство только для сближения с молодыми богатыми и сильными по связям и знатности братьями, которых весьма много было в ложе.
Пьер начинал чувствовать себя неудовлетворенным своей деятельностью. Масонство, по крайней мере то масонство, которое он знал здесь, казалось ему иногда, основано было на одной внешности. Он и не думал сомневаться в самом масонстве, но подозревал, что русское масонство пошло по ложному пути и отклонилось от своего источника. И потому в конце года Пьер поехал за границу для посвящения себя в высшие тайны ордена.

Летом еще в 1809 году, Пьер вернулся в Петербург. По переписке наших масонов с заграничными было известно, что Безухий успел за границей получить доверие многих высокопоставленных лиц, проник многие тайны, был возведен в высшую степень и везет с собою многое для общего блага каменьщического дела в России. Петербургские масоны все приехали к нему, заискивая в нем, и всем показалось, что он что то скрывает и готовит.
Назначено было торжественное заседание ложи 2 го градуса, в которой Пьер обещал сообщить то, что он имеет передать петербургским братьям от высших руководителей ордена. Заседание было полно. После обыкновенных обрядов Пьер встал и начал свою речь.
– Любезные братья, – начал он, краснея и запинаясь и держа в руке написанную речь. – Недостаточно блюсти в тиши ложи наши таинства – нужно действовать… действовать. Мы находимся в усыплении, а нам нужно действовать. – Пьер взял свою тетрадь и начал читать.
«Для распространения чистой истины и доставления торжества добродетели, читал он, должны мы очистить людей от предрассудков, распространить правила, сообразные с духом времени, принять на себя воспитание юношества, соединиться неразрывными узами с умнейшими людьми, смело и вместе благоразумно преодолевать суеверие, неверие и глупость, образовать из преданных нам людей, связанных между собою единством цели и имеющих власть и силу.
«Для достижения сей цели должно доставить добродетели перевес над пороком, должно стараться, чтобы честный человек обретал еще в сем мире вечную награду за свои добродетели. Но в сих великих намерениях препятствуют нам весьма много – нынешние политические учреждения. Что же делать при таковом положении вещей? Благоприятствовать ли революциям, всё ниспровергнуть, изгнать силу силой?… Нет, мы весьма далеки от того. Всякая насильственная реформа достойна порицания, потому что ни мало не исправит зла, пока люди остаются таковы, каковы они есть, и потому что мудрость не имеет нужды в насилии.
«Весь план ордена должен быть основан на том, чтоб образовать людей твердых, добродетельных и связанных единством убеждения, убеждения, состоящего в том, чтобы везде и всеми силами преследовать порок и глупость и покровительствовать таланты и добродетель: извлекать из праха людей достойных, присоединяя их к нашему братству. Тогда только орден наш будет иметь власть – нечувствительно вязать руки покровителям беспорядка и управлять ими так, чтоб они того не примечали. Одним словом, надобно учредить всеобщий владычествующий образ правления, который распространялся бы над целым светом, не разрушая гражданских уз, и при коем все прочие правления могли бы продолжаться обыкновенным своим порядком и делать всё, кроме того только, что препятствует великой цели нашего ордена, то есть доставлению добродетели торжества над пороком. Сию цель предполагало само христианство. Оно учило людей быть мудрыми и добрыми, и для собственной своей выгоды следовать примеру и наставлениям лучших и мудрейших человеков.
«Тогда, когда всё погружено было во мраке, достаточно было, конечно, одного проповедания: новость истины придавала ей особенную силу, но ныне потребны для нас гораздо сильнейшие средства. Теперь нужно, чтобы человек, управляемый своими чувствами, находил в добродетели чувственные прелести. Нельзя искоренить страстей; должно только стараться направить их к благородной цели, и потому надобно, чтобы каждый мог удовлетворять своим страстям в пределах добродетели, и чтобы наш орден доставлял к тому средства.
«Как скоро будет у нас некоторое число достойных людей в каждом государстве, каждый из них образует опять двух других, и все они тесно между собой соединятся – тогда всё будет возможно для ордена, который втайне успел уже сделать многое ко благу человечества».
Речь эта произвела не только сильное впечатление, но и волнение в ложе. Большинство же братьев, видевшее в этой речи опасные замыслы иллюминатства, с удивившею Пьера холодностью приняло его речь. Великий мастер стал возражать Пьеру. Пьер с большим и большим жаром стал развивать свои мысли. Давно не было столь бурного заседания. Составились партии: одни обвиняли Пьера, осуждая его в иллюминатстве; другие поддерживали его. Пьера в первый раз поразило на этом собрании то бесконечное разнообразие умов человеческих, которое делает то, что никакая истина одинаково не представляется двум людям. Даже те из членов, которые казалось были на его стороне, понимали его по своему, с ограничениями, изменениями, на которые он не мог согласиться, так как главная потребность Пьера состояла именно в том, чтобы передать свою мысль другому точно так, как он сам понимал ее.