Скволл Леонхарт

Скволл Леонхарт
スコール・レオンハート
Концептуальный рисунок Final Fantasy VIII
Игровая серия	Final Fantasy Kingdom Hearts
Первое появление	Final Fantasy VIII
Идея	Ёсинори Китасэ Кадзусигэ Нодзима
Художник	Тэцуя Номура
Озвучивание	Английский голос: Дэвид Бореаназ (KH) Даг Эрхольц (другие игры) Японский голос: Хидэо Исикава
IMDb	ID 0006157

Скволл Леонхарт (яп. スコール・レオンハート Squall Leonhart, суко:ру рэонха:то) — главный герой японской ролевой игры Final Fantasy VIII, изданной компанией Square (ныне Square Enix) в 1999 году. Дизайн персонажа разрабатывался художником Тэцуей Номурой, под влиянием директора проекта Ёсинори Китасэ. Позднее Скволл появился в некоторых других играх компании, например, в серии Kingdom Hearts он предстаёт в образе персонажа под псевдонимом Леон, кроме того, присутствует в играх Dissidia: Final Fantasy, Chocobo Racing и Itadaki Street Special. Неизменное оружие Скволла — так называемый «ганблэйд» (англ. gunblade), наполовину меч, наполовину пистолет. Имя персонажа переводится как «шквал».

В оригинальной игре Скволл является семнадцатилетним студентом престижной военной академии, в ходе развития сюжета он знакомится с другими героями и влюбляется в девушку по имени Риноа. По характеру Скволл очень замкнутый и совершенно несклонный к общению человек, в соответствии с задумкой разработчиков в ходе игры персонаж развивается, становится открытым и заботливым.

История создания

Скволл Леонхарт стал первым персонажем, которого Номура разработал для игры Final Fantasy VIII, его образ был навеян американским киноактёром Ривером Фениксом, но, как позже отметил сам автор, в итоге «никто этого не понял». Сам по себе Скволл — это юноша семнадцати лет, ростом в 177 см, изначально обладал длинными волосами и женоподобной фигурой. В ходе разработки Китасэ настоял на изменении дизайна, Номуре пришлось укоротить причёску персонажа и добавить ему немного мускулатуры. Чтобы Скволл получился более запоминающимся, художник нарисовал ему большой шрам на лице, проходящий через лоб и переносицу — из-за этого сценаристу игры, Кадзусигэ Нодзиме, пришлось вписывать в сюжет дополнительную сцену, в которой объясняется возникновение шрама. В довершение дизайна Номура одел Скволла в чёрную кожаную куртку с пушистым меховым воротником, прорисовка которого впоследствии вызвала затруднения у создателей роликов полностью подвижного видео. Кроме того, специально для персонажа Нодзимой была разработана особая система отображения текста, благодаря которой игрок видит не только то, что персонаж говорит, но ещё и то, о чём он думает.

Работая над созданием оружия для Скволла, Номура сразу же решил сделать что-нибудь серебристое. Получившийся в результате «ганблэйд» стал гибридом меча, обладающего острым лезвием, и револьвера с курком и барабаном. В бою подобное оружие используется как меч, но при необходимости активируется механизм револьвера, предавая тем самым лезвию дополнительную вибрационную силу. Дизайн оружия привёл в игровой процесс некоторые интерактивные элементы, например, если во время нанесения ударов игрок нажимает кнопку R1, наносимые противнику повреждения резко возрастают. Оглядываясь в прошлое, Номура отметил, что в итоге оружие получилось довольно-таки странным.

Ссылки

• [ffforever.info/games/ff8/ff8_characters_squall.html Скволл Леонхарт] — страница на сайте [ffforever.info FFForever]

Отрывок, характеризующий Скволл Леонхарт

Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.


Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.