Солодин, Владимир Алексеевич
| Владимир Солодин | |
| Имя при рождении: |
Владимир Алексеевич Солодин |
|---|---|
| Род деятельности: | |
| Дата рождения: | |
| Место рождения: | |
| Гражданство: | |
| Дата смерти: | |
| Место смерти: | |
Владимир Алексеевич Солодин (24 июля 1930 — 7 июня 1997, Москва) — деятель советской цензуры, заместитель начальника Главлита[1], по диплому — экономист-международник.
Согласно распространённым оценкам — главный и наиболее известный политический цензор в СССР, общий стаж работы в Главлите — 30 лет, с 1961 по 1991 год[2][3][4][5].
В ряде неофициальных источников указывается, что Солодин являлся также генералом КГБ СССР[4][6].
Содержание
Биография
Доподлинное место рождения Солодина и сведения о его происхождении в открытых источниках не публиковались. По некоторым данным — потомок дворян[6].
Воспитанник Тульского и Тамбовского суворовских училищ, в последнее был переведён в 1947 и окончил его в 1949 году[7]. По воспоминаниям однокурсника Б. А. Подъяпольского, Солодина уже в кадетские годы отличала эрудиция и культура: «Он знал намного больше нас из литературы — в спальне после отбоя красочно пересказывал „Консуэло“ Жорж Санд. Мог процитировать из „Истории государства Российского“, намурлыкать арию графини из „Пиковой дамы“. Он лучше многих разбирался в жизни и в политике, давая порой критические оценки Сталину»[8].
В составе сводного полка учащихся суворовских училищ 14-летний кадет Солодин участвовал в Параде Победы на Красной площади 24 июня 1945 года, запечатлён на кадрах кинохроники[6].
Окончил Московский институт внешней торговли, по специальности экономист-международник.
С 1961 по 1991 работал в Главлите СССР, где последовательно занимал должности от цензора до начальника управления по контролю общественно-политической и художественной литературы, заместителя начальника Главлита. В работе строго руководствовался государственной и партийной дисциплиной, по отношению к советскому режиму занимал охранительную, но гибкую позицию. В функции Солодина входили практически неограниченные полномочия в сфере «регулирования» содержания художественной литературы и публикаций в газетно-журнальной периодике. Согласно публиковавшимся оценкам, «обширные знания и способность взвешенно решать вопросы выхода на общественное обозрение „закрытой“ информации создали ему в профессиональной среде издателей и руководителей советской журналистики репутацию человека, способного прислушиваться к мнениям оппонентов и приходить к компромиссным выводам»[2][3][4][5].
Солодин осуществлял, в частности, надзор за «Литературной газетой». По воспоминаниям первого заместителя главного редактора Юрия Изюмова о характерном стиле работы Солодина, «казалось, что он испытывал какое-то садистское наслаждение, за час-за два до подписания номера требуя что-то снять, что-то поправить. Но А. В. Романова, который в описываемое время руководил Главлитом, такие люди устраивали. В этом учреждении твёрдо знали: перебдят — никто слова не скажет, недобдят — жди беды»[9]. Среди прочего, Солодин курировал также газету «Правда», в которой до августа 1991 на постоянной основе работали 4 подчинённых ему цензора, и журнал «Огонёк»[10][11][12].
После упразднения цензуры в 1991 году работал на Центральном телевидении, в министерстве информации, Комитете по печати РФ, организовывал «правильное» освещение в СМИ межнациональных конфликтов на Кавказе.
Профессиональные качества цензора Солодина оказались вновь востребованными в ходе событий сентября-октября 1993 в Москве, связанных с противостоянием Верховного Совета России и президента Ельцина. Тогда на непродолжительное время в России была введена цензура, и Солодин возглавил в Комитете по печати РФ соответствующее подразделение, в подчинении главы Комитета Владимира Шумейко и его первого заместителя Давида Цабрия. Выпуск ряда прокоммунистических изданий, таких как «Правда», «Советская Россия» был приостановлен, а газета «День» — закрыта (в дальнейшем выходила под названием «Завтра»). 15 октября 1993 года на встрече с коллективом газеты «Правда» Солодин предъявил журналистам ультимативное требование сменить название газеты и её главного редактора. В результате цензурных ножниц Солодина и его коллег вычёркивались отдельные фрагменты, снимались целые материалы и из либеральных газет, некоторые издания (как «Независимая газета») выходили в сентябре-октябре 1993 года с пустыми колонками на полосах, тем самым протестуя против цензуры в России. К ноябрю 1993 года цензурная деятельность Солодина была прекращена, в этот раз уже до конца его жизни[2][3][4][5][11][12].
В 1990-х годах участвовал в посреднических миссиях по урегулированию армяно-азербайджанского, осетино-ингушского конфликтов, содействовал обмену военнопленными[2][3][4][5].
В 1992 году в Конституционном суде выступал на процессе по обвинению КПСС, членом которой Солодин состоял до 1991 года — в качестве общественного обвинителя «преступных» деяний партии в области печати и литературы[6][9].
К Горбачёву и Ельцину, равно как и к коммунистической, советской деятельности после отставки из Главлита относился крайне негативно[4][6].
Солодин известен как автор афоризмов, среди наиболее цитируемых: «Писать надо, чтобы было страшно, а если не страшно, значит и не надо писать», «Цензура нужна, как нужен кусочек дерьма поручику, некоторое время просидевшему в шкафу с дамскими платьями», «Печать — капля смазки между политическими институтами общества»[6].
Оценки
Согласно оценке газеты «Совершенно секретно» (№ 6 — 1997), с которой Владимир Алексеевич тесно сотрудничал и консультировал, Солодин был одним из главных цензоров СССР, вместе с тем «благодаря ему и вопреки партийно-бюрократической машине дошли до читателей талантливые статьи и книги авторов, ныне известных не только в стране, но и за её рубежами». Главный редактор журнала «Огонёк» Виталий Коротич называл Солодина человеком «знающим и неглупым», вспоминал, что в ряде случаев цензор делился с ним инсайдерской информацией. В некоторых источниках указывается, что Солодин в советское время с особой настойчивостью и неумолимостью препятствовал публикации произведений Булата Окуджавы[4][6].
Помимо сильного интеллекта и эрудиции, современники Солодина отмечали его обаяние и элегантность, никогда не покидающее выражение значительности и влиятельности в лице, манеру говорить неспешно и основательно, безукоризненный внешний вид, включая стильный костюм, подчёркивающий даже на склоне лет спортивное телосложение, всегда свежие сорочки, изысканный парфюм, ежедневно выглаженные брюки и до блеска начищенные ботинки. По воспоминаниям писателя Сергея Лукницкого, работавшего с Солодиным в Комитете по печати РФ, «его обожали все: мужчины — за то, что у него легко было учиться профессионализму, умению завязывать галстук и вести беседу, а дамы — вообще за интеллигентность. Для каждого Солодин находил доброе слово. Его шутки не ранили. А шутил он на четырёх языках, в том числе на китайском. Его афоризмы цитировали». Ни автомобиля, ни дачи Солодин за всю карьеру не нажил[2][4][6].
Личная жизнь
Никто из сослуживцев, современников и мемуаристов не публиковал информации о семье Солодина.
Жил в Москве в двухкомнатной квартире на Большой Никитской улице, 49.
Скончался скоропостижно 7 июня 1997 года в Москве. Урна с прахом захоронена в колумбарии Ваганьковского кладбища.
Напишите отзыв о статье "Солодин, Владимир Алексеевич"
Примечания
- ↑ [www.kommersant.ru/doc/2285129 Коммерсантъ-Огонёк, 29 июня 1997. ИДУЩИЕ НА СМЕРТЬ ПРИВЕТСТВУЮТ ТЕБЯ, ЦЕНЗОР]
- ↑ 1 2 3 4 5 [www.stoletie.ru/territoriya_istorii/cenzor_solodin.htm Цензор Солодин. Советская эпоха в лицах]
- ↑ 1 2 3 4 [www.moscow-tombs.ru/1997/solodin_va.htm СОЛОДИН Владимир Алексеевич (1930—1997)]
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 [www.apn.ru/publications/article19573.htm Крах самоидентификации, или Почему распался СССР? Часть вторая]
- ↑ 1 2 3 4 Виталий Коротич. Двадцать лет спустя
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 [index.org.ru/journal/20/lukn20.html Сергей Лукницкий. Есть ценз. Ура!]
- ↑ [www.kadet.ru/doc/GordKadBr.htm Кунц Н. З. Гордость кадетского братства]
- ↑ [gaspito.ru/index.php/component/content/article/501 Мальчики в алых погонах (1-й выпуск)]
- ↑ 1 2 [izyumov.ru/Vospominaniy_LG/kuratori.htm Юрий Изюмов. Наши кураторы]
- ↑ [www.bulvar.com.ua/arch/2011/12/4d8a53710a8ea/view_print/ Виталий КОРОТИЧ. Уходящая натура, или Двадцать лет спустя]
- ↑ 1 2 [russie.hypotheses.org/1398 Елена Струкова — Цензура в периодической печати]
- ↑ 1 2 [www.libros.am/book/read/id/51422/slug/pelmeni-po-protokolu Шумейко Владимир Филиппович. Пельмени по протоколу. Глава Министр на три месяца]
Ссылки
- Памяти друга // Совершенно секретно. — 1997. — № 6.
Отрывок, характеризующий Солодин, Владимир Алексеевич
«Да, это должно быть так», – думал Пьер, когда после этих слов ритор снова ушел от него, оставляя его уединенному размышлению. «Это должно быть так, но я еще так слаб, что люблю свою жизнь, которой смысл только теперь по немногу открывается мне». Но остальные пять добродетелей, которые перебирая по пальцам вспомнил Пьер, он чувствовал в душе своей: и мужество , и щедрость , и добронравие , и любовь к человечеству , и в особенности повиновение , которое даже не представлялось ему добродетелью, а счастьем. (Ему так радостно было теперь избавиться от своего произвола и подчинить свою волю тому и тем, которые знали несомненную истину.) Седьмую добродетель Пьер забыл и никак не мог вспомнить ее.В третий раз ритор вернулся скорее и спросил Пьера, всё ли он тверд в своем намерении, и решается ли подвергнуть себя всему, что от него потребуется.
– Я готов на всё, – сказал Пьер.
– Еще должен вам сообщить, – сказал ритор, – что орден наш учение свое преподает не словами токмо, но иными средствами, которые на истинного искателя мудрости и добродетели действуют, может быть, сильнее, нежели словесные токмо объяснения. Сия храмина убранством своим, которое вы видите, уже должна была изъяснить вашему сердцу, ежели оно искренно, более нежели слова; вы увидите, может быть, и при дальнейшем вашем принятии подобный образ изъяснения. Орден наш подражает древним обществам, которые открывали свое учение иероглифами. Иероглиф, – сказал ритор, – есть наименование какой нибудь неподверженной чувствам вещи, которая содержит в себе качества, подобные изобразуемой.
Пьер знал очень хорошо, что такое иероглиф, но не смел говорить. Он молча слушал ритора, по всему чувствуя, что тотчас начнутся испытанья.
– Ежели вы тверды, то я должен приступить к введению вас, – говорил ритор, ближе подходя к Пьеру. – В знак щедрости прошу вас отдать мне все драгоценные вещи.
– Но я с собою ничего не имею, – сказал Пьер, полагавший, что от него требуют выдачи всего, что он имеет.
– То, что на вас есть: часы, деньги, кольца…
Пьер поспешно достал кошелек, часы, и долго не мог снять с жирного пальца обручальное кольцо. Когда это было сделано, масон сказал:
– В знак повиновенья прошу вас раздеться. – Пьер снял фрак, жилет и левый сапог по указанию ритора. Масон открыл рубашку на его левой груди, и, нагнувшись, поднял его штанину на левой ноге выше колена. Пьер поспешно хотел снять и правый сапог и засучить панталоны, чтобы избавить от этого труда незнакомого ему человека, но масон сказал ему, что этого не нужно – и подал ему туфлю на левую ногу. С детской улыбкой стыдливости, сомнения и насмешки над самим собою, которая против его воли выступала на лицо, Пьер стоял, опустив руки и расставив ноги, перед братом ритором, ожидая его новых приказаний.
– И наконец, в знак чистосердечия, я прошу вас открыть мне главное ваше пристрастие, – сказал он.
– Мое пристрастие! У меня их было так много, – сказал Пьер.
– То пристрастие, которое более всех других заставляло вас колебаться на пути добродетели, – сказал масон.
Пьер помолчал, отыскивая.
«Вино? Объедение? Праздность? Леность? Горячность? Злоба? Женщины?» Перебирал он свои пороки, мысленно взвешивая их и не зная которому отдать преимущество.
– Женщины, – сказал тихим, чуть слышным голосом Пьер. Масон не шевелился и не говорил долго после этого ответа. Наконец он подвинулся к Пьеру, взял лежавший на столе платок и опять завязал ему глаза.
– Последний раз говорю вам: обратите всё ваше внимание на самого себя, наложите цепи на свои чувства и ищите блаженства не в страстях, а в своем сердце. Источник блаженства не вне, а внутри нас…
Пьер уже чувствовал в себе этот освежающий источник блаженства, теперь радостью и умилением переполнявший его душу.
Скоро после этого в темную храмину пришел за Пьером уже не прежний ритор, а поручитель Вилларский, которого он узнал по голосу. На новые вопросы о твердости его намерения, Пьер отвечал: «Да, да, согласен», – и с сияющею детскою улыбкой, с открытой, жирной грудью, неровно и робко шагая одной разутой и одной обутой ногой, пошел вперед с приставленной Вилларским к его обнаженной груди шпагой. Из комнаты его повели по коридорам, поворачивая взад и вперед, и наконец привели к дверям ложи. Вилларский кашлянул, ему ответили масонскими стуками молотков, дверь отворилась перед ними. Чей то басистый голос (глаза Пьера всё были завязаны) сделал ему вопросы о том, кто он, где, когда родился? и т. п. Потом его опять повели куда то, не развязывая ему глаз, и во время ходьбы его говорили ему аллегории о трудах его путешествия, о священной дружбе, о предвечном Строителе мира, о мужестве, с которым он должен переносить труды и опасности. Во время этого путешествия Пьер заметил, что его называли то ищущим, то страждущим, то требующим, и различно стучали при этом молотками и шпагами. В то время как его подводили к какому то предмету, он заметил, что произошло замешательство и смятение между его руководителями. Он слышал, как шопотом заспорили между собой окружающие люди и как один настаивал на том, чтобы он был проведен по какому то ковру. После этого взяли его правую руку, положили на что то, а левою велели ему приставить циркуль к левой груди, и заставили его, повторяя слова, которые читал другой, прочесть клятву верности законам ордена. Потом потушили свечи, зажгли спирт, как это слышал по запаху Пьер, и сказали, что он увидит малый свет. С него сняли повязку, и Пьер как во сне увидал, в слабом свете спиртового огня, несколько людей, которые в таких же фартуках, как и ритор, стояли против него и держали шпаги, направленные в его грудь. Между ними стоял человек в белой окровавленной рубашке. Увидав это, Пьер грудью надвинулся вперед на шпаги, желая, чтобы они вонзились в него. Но шпаги отстранились от него и ему тотчас же опять надели повязку. – Теперь ты видел малый свет, – сказал ему чей то голос. Потом опять зажгли свечи, сказали, что ему надо видеть полный свет, и опять сняли повязку и более десяти голосов вдруг сказали: sic transit gloria mundi. [так проходит мирская слава.]
Пьер понемногу стал приходить в себя и оглядывать комнату, где он был, и находившихся в ней людей. Вокруг длинного стола, покрытого черным, сидело человек двенадцать, всё в тех же одеяниях, как и те, которых он прежде видел. Некоторых Пьер знал по петербургскому обществу. На председательском месте сидел незнакомый молодой человек, в особом кресте на шее. По правую руку сидел итальянец аббат, которого Пьер видел два года тому назад у Анны Павловны. Еще был тут один весьма важный сановник и один швейцарец гувернер, живший прежде у Курагиных. Все торжественно молчали, слушая слова председателя, державшего в руке молоток. В стене была вделана горящая звезда; с одной стороны стола был небольшой ковер с различными изображениями, с другой было что то в роде алтаря с Евангелием и черепом. Кругом стола было 7 больших, в роде церковных, подсвечников. Двое из братьев подвели Пьера к алтарю, поставили ему ноги в прямоугольное положение и приказали ему лечь, говоря, что он повергается к вратам храма.
– Он прежде должен получить лопату, – сказал шопотом один из братьев.
– А! полноте пожалуйста, – сказал другой.
Пьер, растерянными, близорукими глазами, не повинуясь, оглянулся вокруг себя, и вдруг на него нашло сомнение. «Где я? Что я делаю? Не смеются ли надо мной? Не будет ли мне стыдно вспоминать это?» Но сомнение это продолжалось только одно мгновение. Пьер оглянулся на серьезные лица окружавших его людей, вспомнил всё, что он уже прошел, и понял, что нельзя остановиться на половине дороги. Он ужаснулся своему сомнению и, стараясь вызвать в себе прежнее чувство умиления, повергся к вратам храма. И действительно чувство умиления, еще сильнейшего, чем прежде, нашло на него. Когда он пролежал несколько времени, ему велели встать и надели на него такой же белый кожаный фартук, какие были на других, дали ему в руки лопату и три пары перчаток, и тогда великий мастер обратился к нему. Он сказал ему, чтобы он старался ничем не запятнать белизну этого фартука, представляющего крепость и непорочность; потом о невыясненной лопате сказал, чтобы он трудился ею очищать свое сердце от пороков и снисходительно заглаживать ею сердце ближнего. Потом про первые перчатки мужские сказал, что значения их он не может знать, но должен хранить их, про другие перчатки мужские сказал, что он должен надевать их в собраниях и наконец про третьи женские перчатки сказал: «Любезный брат, и сии женские перчатки вам определены суть. Отдайте их той женщине, которую вы будете почитать больше всех. Сим даром уверите в непорочности сердца вашего ту, которую изберете вы себе в достойную каменьщицу». И помолчав несколько времени, прибавил: – «Но соблюди, любезный брат, да не украшают перчатки сии рук нечистых». В то время как великий мастер произносил эти последние слова, Пьеру показалось, что председатель смутился. Пьер смутился еще больше, покраснел до слез, как краснеют дети, беспокойно стал оглядываться и произошло неловкое молчание.
Молчание это было прервано одним из братьев, который, подведя Пьера к ковру, начал из тетради читать ему объяснение всех изображенных на нем фигур: солнца, луны, молотка. отвеса, лопаты, дикого и кубического камня, столба, трех окон и т. д. Потом Пьеру назначили его место, показали ему знаки ложи, сказали входное слово и наконец позволили сесть. Великий мастер начал читать устав. Устав был очень длинен, и Пьер от радости, волнения и стыда не был в состоянии понимать того, что читали. Он вслушался только в последние слова устава, которые запомнились ему.
