Сражение при Ресаке
| Сражение при Ресаке | |||
| Основной конфликт: Гражданская война в США | |||
 | |||
| Дата |
13—15 мая 1864 | ||
|---|---|---|---|
| Место | |||
| Итог |
ничья | ||
| Противники | |||
| |||
| Командующие | |||
| |||
| Силы сторон | |||
| |||
| Потери | |||
| |||
Сражение при Ресаке (англ. The Battle of Resaca) — одно из сражений американской гражданской войны. Произошло 13—15 мая 1864 года на территории округов Гордон и Уинфилд во время битвы за Атланту. Сражение завершилось вничью, но армия Конфедерации вынуждена была отступить. В сражении принимал участие полковник Бенджамен Харрисон, будущий президент США.
Содержание
Предыстория
В начале мая федеральная армия под командованием генерала Шермана вступила в Джорджию. Генерал Конфедерации Джонстон занял позиции на хребте Роки-Фейс и запросил у правительства подкреплений. На помощь Джонстону был послан корпус генерала Полка. Одна из бригад Полка, под командованием Джеймса Кенти, шла на соединение с армией Джонстона и 7 мая 1864 вошла в городок Ресака, названный так в честь битвы при Ресака-де-ла-Пальма. В тот же день разведка донесла Джонстону, что крупные силы противника двигаются к Ресаке, чтобы перерезать коммуникации Теннессийской армии, поэтому Джонстон воспользовался телеграфом и послал Кенти приказ закрепиться в Ресаке. У Кенти было два дня на возведение укреплений.
Между тем Шерман действительно планировал нападение на коммуникации противника и направил корпус Джеймса Макферсона, который должен был выйти в тылы Теннесийской армии и занять Ресаку.
9 мая
Утром 9-го мая XV корпус Макферсона и две ветеранские дивизии XVI корпуса вышли из ущелья реки Снейк-Крик. Здесь они столкнулись с кавалерией полковника Уоррена Григсби, который после перестрелки отступил к Ресаке. Там он соединился с 37-м миссиссипским полком из бригады Кенти и занал укрепления на холме. Гренвилл Додж (командир федерального XVI-го корпуса) бросил в атаку бригаду и один полк, и сумел захватить этот холм. Наступая дальше, они перешли Кэмп-Крик и наткнулись на вторую линию укреплений, которую занимала вся бригада Кенти только что подошедшая бригада Дениеля Рейнольдса. Южане успели установить на позиции две батареи 12-фунтовых «Наполеонов».
Войска Макферсона примерно в пять раз превосходили противника, который в тот день ещё не успел возвести серьезных укреплений. До железной дороги — основной цели наступления — оставалось около мили. Но Макферсон проявил избыточную осторожность и к вечеру отступил к ущелью Снек-Крик и занял там оборонительную позицию. Позже он объяснил своё отступление так:
Я решил отступить и к ночи занять позицию между Сахарной Долиной и входом в ущелье по следующим причинам: Первая. Между этой точкой и Ресакой было с полдюжины хороших дорог, по которым противник мог бы выйти нам во фланг. Вторая. У людей Доджа закончилась провизия, а некоторые полки ничего не ели с самого утра. Его обоз находился между нами и Вилланов, так что теперь они могли добраться до нас, но не до Ресаки; кроме того, я не хотел, чтобы этот обоз перекрыл все дороги. Местность здесь лесистая и дороги очень узкие. Кроме людей Филлипса, у меня не было никакой кавалерии, чтобы обезопасить свои фланги.[1]"
Шерман был разочарован действиями Макферсона. «У него было 23 000 лучших солдат армии, — писал он потом в мемуарах, — он мог бы с легкостью занять Ресаку и выдержать атаку всей армии Джонстона, тем более, зная, что Томас и Скофилд уже рядом. Такая возможность не выпадает дважды в жизни, и вот в этот самый момент Макферсон стал излишне осторожен.»
10-12 мая
В тот же день Джонстон послал Джона Худа лично изучить ситуацию под Ресакой. 10 мая Худ сообщил, что прямой опасности нет, так что Джонстон задержал дивизии Уолкера и Хиндмана, которые уже начали перемещаться к Ресаке. В тот же день в Ресаку прибыла ещё одна бригада из корпуса Полка — под командованием Томаса Скотта.
11 мая Джонстон передвинул поближе к Ресаке ещё одну дивизию — генерала Читема. В тот же день в Ресаку прибыл генерал Леонидас Полк и работы по укреплению позиций продолжились. Макферсон все ещё стоял у ущелья.
12 мая у Ресаки собралась вся дивизия Лоринга. Вечером Джексон начал снимать войска с позиций на Роки-Фейс и перебрасывать их под Ресаку. Федералы к тому времени полностью пополнили свои боеприпасы, а главное — к Макферсону подошла кавалерийская дивизия Джадсона Килпатика. Теперь Макферсон был готов к наступлению.
Сражение
13 мая
13 мая Шерман понял, что Макферсон не справился с заданием и не смог прорваться в тыл Джонстона у Ресаки. Тогда он оставил у Далтона корпус Ховарда, дивизии Маккука и Стоунмана, а остальную армию утром 13-го мая направил под Ресаку. Два корпуса Камберлендской армии подошли и встали левее Макферсона, а корпус Скофилда встал ещё левее. Шерман снова приказал Макферсону взять Ресаку и тот двинул свои дивизии на восток. Однако, выйдя к реке Кэмп-Крик, Макферсон убедился, что положение изменилось после 9-го мая. Теперь на берегу реки окопался весь корпус Леонидаса Полка, который возвел сильные укрепления и зачистил от леса все пространство перед своими позициями. Во время наступления Макферсона получил серьезное ранение и выбыл из строя кавалерийский командир Килпатрик.
14 мая
Теннессийская армия встретила утро 14 мая на хорошо укрепленных позициях. Левый фланг занимал корпус Полка, центр — корпус Харди, а левый фланг, загнутый углом к реке Коннасога, занимал корпус Худа. Худ прибыл на позиции последним и не успел достаточно хорошо окопаться. Около 6 часов утра начались перестрелки по всему фронту, а в 13:00 Шерман приказал атаковать силами корпуса генерала Скофилда. Дивизии Джекоба Кокса и Генри Джуда должны были атаковать угловой выступ позиций противника. Атаку должен был поддержать справа XIV корпус Палмера. Дивизиям пришлось наступать по сложной местности, что привело к расстройству в их рядах и путанице в командовании.
Атака Джуда и Палмера была отбита дивизиями Уильяма Бейта и Патрика Клейберна. Дивизия Кокса так же атаковала позиции Бейта, так что Бейту пришлось выдержать две атаки подряд. Но сломить сопротивление южан не удалось. Дивизия Кокса потеряла 562 человека убитыми, ранеными и пленными. Дивизия Джуда потеряла 700 человек. В целом федеральная армия потеряла почти 1300 человек за два часа.
Ход сражения навел Джонстона на мысль о контратаке. Он приказал Худу обойти левый фланг противника и выйти в тыл корпусу Ховарда, который днем прибыл на позиции и встал на левом фланге федеральной армии. В 17:00 дивизии Картера Стивенсона и Александра Стюарта двинулись вперед, не встречая сопротивления. Однако пересеченная местность помешала и южанам: дивизия Стивенсона удачно вышла во фланг противника, в то время как дивизия Стюарта застряла в зарослях и не смогла своевременно поддержать Стивенсона. Однако атака застала врасплох дивизию Стенли, которая начала в панике отступать. Весь фланг федеральной армии оказался под угрозой разгрома, но в этот момент начали подходить части XX корпуса генерала Хукера. С наступлением темноты южане прекратили наступление.
Между тем сражение разгорелось и на южном участке поля боя. Здесь корпус Полка весь день перестреливался с корпусом Макферсона. В 17:30 Макферсон приказал корпусу начать общую атаку, чтобы не дать противнику возможности перебрасывать силы на помощь наступающим дивизиям Худа. Бригады Вудса и Смита перешли Кэмп-Крик, захватили холмы на восточном берегу реки и смогли удержать их до наступления ночи. Полк пробовал отбить высоты, но безуспешно. Теперь артиллерия северян могла достать железнодорожный мост около Ресаки, тем самым угрожая основной коммуникации армии Джонстона.
В итоге в центре атака федеральной армии провалилась, на северном участке южане нанесли серьезный удар по флангу противника, но на южном участке положение армии Джонстона стало угрожающим.
15 мая
15 мая бои шли в основном на северной стороне поля боя. Джонстон велел Худу продолжать наступление и передал ему ещё две бригады — одну из корпуса Харди и вторую из корпуса Полка. Они ещё не успели подойти, когда Шерман велел наступать Ховарду и Хукеру. Ховард начал наступать примерно в 13:00. Его люди бросились на многострадальную дивизию Хиндмана, позиция которой была хорошо изучена федералами в предыдущий день. Бригада Уильяма Хейзена ворвалась на позиции южан, но попала под мощный мушкетный залп, под которым полегло 120 человек за полминуты, и бригада Хейзена откатилась назад. Ховард перегруппировал свои силы и стал готовить вторую атаку, и на этот раз левее его позиций наконец изготовился к атаке корпус Хукера. Атака людей Хукера пришлась по бригаде Стивенсона. Северяне провели две атаки, и обе неудачно. В одну из атак был брошен 70-й индианский полк, который повел в бой его командир Бенджамен Харрисон, будущий президент США. Атаки завершились примерно в 15:00, корпус Хукера потерял в этих атаках 1200 человек, из них 156 — из полка Харрисона.
Выдержав этот удар, Теннессийская армия снова перешла в наступление: Джонстон велел Худу повторить атаку. Стивенсон не смог участвовать в ней, но дивизия Стюарта двинулась вперед в 16:00.
Стюарт двинулся вперёд так же, как и в предыдущий день, — бригада Генри Клейтона шла слева при поддержке бригады Ренделла Гибсона, а бригада Стоуэлла шла справа, при поддержке бригады Альфеуса Бейкера. Бригада Джорджа Меней из дивизии Читема и 11-й теннессийский кавалерийский полк полковника Дэниеля Холмана прикрывали правый фланг Стоуэла. Миссиссиппская батарея капитана Томаса Стэнфорда действовала позади центра дивизии Стюарта. Уже когда атака началась, Джонстон получил ещё одно донесение от генерала Уолкера, который сообщал, что Свини снова перешёл Устанаулу поэтому — так как Свини мог захватить мост у Ресаки — Джонстон отозвал атакующих и начал готовиться к отступлению. Люди Стюарта понесли тяжёлые потери во время отступления — в том числе погиб капитан Томас Стэнфорд, который был убит, когда командовал миссисипской артиллерийской батареей[2].
Стюарт потерял примерно 1000 человек убитыми, ранеными и пленными, и ещё 100 человек потеряла дивизия Стивенсона. Потери федеральной армии составили примерно 400 человек.
Последствия
Оказавшись под угрозой обхода левого фланга, Джонстон был вынужден отступать. Утром 16 мая Теннессийская армия отошла за реку Устанаула и подожгла железнодорожный мост. Федеральная армия довольно быстро сумела восстановить мост и начать преследование Джонстона, что привело к сражению при Эдейрсвилле 17 мая. Под Ресакой Джонстон потерял 2600 человек убитыми и ранеными. Шерман потерял 4 000 или 5 000.
Неудачные атаки под Ресакой произвели впечатление на Шермана, который ещё пять недель избегал повторять их. Только в сражении у горы Кеннесо он снова бросил своих солдат во фронтальную атаку, которая тоже оказалась безрезультатной.
Сражение при Ресаке хронологически совпало со сражением при Спотсильвейни (10 — 13 мая) и во много его напоминало: в обоих случаях федеральная армия неудачно пыталась выйти в тыл противника, в обоих случаях северяне атаковали выступ оборонительных линий южан и оба сражения окончились вничью. И если при Ресаке во многом был виноват генерал Макферсон, то при Спотсильвейни в роли Макферсона выступал генерал Уоррен.
Напишите отзыв о статье "Сражение при Ресаке"
Примечания
Ссылки
- [www.civilwar.org/battlefields/resaca/resaca-maps/battle-of-resaca-may-14-15.html Карта сражения]
- [www.resacabattlefield.org/FoRstart.html Сайт, посвящёеный сражению]
Отрывок, характеризующий Сражение при Ресаке
– Наташа, я боюсь за тебя.– Чего бояться?
– Я боюсь, что ты погубишь себя, – решительно сказала Соня, сама испугавшись того что она сказала.
Лицо Наташи опять выразило злобу.
– И погублю, погублю, как можно скорее погублю себя. Не ваше дело. Не вам, а мне дурно будет. Оставь, оставь меня. Я ненавижу тебя.
– Наташа! – испуганно взывала Соня.
– Ненавижу, ненавижу! И ты мой враг навсегда!
Наташа выбежала из комнаты.
Наташа не говорила больше с Соней и избегала ее. С тем же выражением взволнованного удивления и преступности она ходила по комнатам, принимаясь то за то, то за другое занятие и тотчас же бросая их.
Как это ни тяжело было для Сони, но она, не спуская глаз, следила за своей подругой.
Накануне того дня, в который должен был вернуться граф, Соня заметила, что Наташа сидела всё утро у окна гостиной, как будто ожидая чего то и что она сделала какой то знак проехавшему военному, которого Соня приняла за Анатоля.
Соня стала еще внимательнее наблюдать свою подругу и заметила, что Наташа была всё время обеда и вечер в странном и неестественном состоянии (отвечала невпопад на делаемые ей вопросы, начинала и не доканчивала фразы, всему смеялась).
После чая Соня увидала робеющую горничную девушку, выжидавшую ее у двери Наташи. Она пропустила ее и, подслушав у двери, узнала, что опять было передано письмо. И вдруг Соне стало ясно, что у Наташи был какой нибудь страшный план на нынешний вечер. Соня постучалась к ней. Наташа не пустила ее.
«Она убежит с ним! думала Соня. Она на всё способна. Нынче в лице ее было что то особенно жалкое и решительное. Она заплакала, прощаясь с дяденькой, вспоминала Соня. Да это верно, она бежит с ним, – но что мне делать?» думала Соня, припоминая теперь те признаки, которые ясно доказывали, почему у Наташи было какое то страшное намерение. «Графа нет. Что мне делать, написать к Курагину, требуя от него объяснения? Но кто велит ему ответить? Писать Пьеру, как просил князь Андрей в случае несчастия?… Но может быть, в самом деле она уже отказала Болконскому (она вчера отослала письмо княжне Марье). Дяденьки нет!» Сказать Марье Дмитриевне, которая так верила в Наташу, Соне казалось ужасно. «Но так или иначе, думала Соня, стоя в темном коридоре: теперь или никогда пришло время доказать, что я помню благодеяния их семейства и люблю Nicolas. Нет, я хоть три ночи не буду спать, а не выйду из этого коридора и силой не пущу ее, и не дам позору обрушиться на их семейство», думала она.
Анатоль последнее время переселился к Долохову. План похищения Ростовой уже несколько дней был обдуман и приготовлен Долоховым, и в тот день, когда Соня, подслушав у двери Наташу, решилась оберегать ее, план этот должен был быть приведен в исполнение. Наташа в десять часов вечера обещала выйти к Курагину на заднее крыльцо. Курагин должен был посадить ее в приготовленную тройку и везти за 60 верст от Москвы в село Каменку, где был приготовлен расстриженный поп, который должен был обвенчать их. В Каменке и была готова подстава, которая должна была вывезти их на Варшавскую дорогу и там на почтовых они должны были скакать за границу.
У Анатоля были и паспорт, и подорожная, и десять тысяч денег, взятые у сестры, и десять тысяч, занятые через посредство Долохова.
Два свидетеля – Хвостиков, бывший приказный, которого употреблял для игры Долохов и Макарин, отставной гусар, добродушный и слабый человек, питавший беспредельную любовь к Курагину – сидели в первой комнате за чаем.
В большом кабинете Долохова, убранном от стен до потолка персидскими коврами, медвежьими шкурами и оружием, сидел Долохов в дорожном бешмете и сапогах перед раскрытым бюро, на котором лежали счеты и пачки денег. Анатоль в расстегнутом мундире ходил из той комнаты, где сидели свидетели, через кабинет в заднюю комнату, где его лакей француз с другими укладывал последние вещи. Долохов считал деньги и записывал.
– Ну, – сказал он, – Хвостикову надо дать две тысячи.
– Ну и дай, – сказал Анатоль.
– Макарка (они так звали Макарина), этот бескорыстно за тебя в огонь и в воду. Ну вот и кончены счеты, – сказал Долохов, показывая ему записку. – Так?
– Да, разумеется, так, – сказал Анатоль, видимо не слушавший Долохова и с улыбкой, не сходившей у него с лица, смотревший вперед себя.
Долохов захлопнул бюро и обратился к Анатолю с насмешливой улыбкой.
– А знаешь что – брось всё это: еще время есть! – сказал он.
– Дурак! – сказал Анатоль. – Перестань говорить глупости. Ежели бы ты знал… Это чорт знает, что такое!
– Право брось, – сказал Долохов. – Я тебе дело говорю. Разве это шутка, что ты затеял?
– Ну, опять, опять дразнить? Пошел к чорту! А?… – сморщившись сказал Анатоль. – Право не до твоих дурацких шуток. – И он ушел из комнаты.
Долохов презрительно и снисходительно улыбался, когда Анатоль вышел.
– Ты постой, – сказал он вслед Анатолю, – я не шучу, я дело говорю, поди, поди сюда.
Анатоль опять вошел в комнату и, стараясь сосредоточить внимание, смотрел на Долохова, очевидно невольно покоряясь ему.
– Ты меня слушай, я тебе последний раз говорю. Что мне с тобой шутить? Разве я тебе перечил? Кто тебе всё устроил, кто попа нашел, кто паспорт взял, кто денег достал? Всё я.
– Ну и спасибо тебе. Ты думаешь я тебе не благодарен? – Анатоль вздохнул и обнял Долохова.
– Я тебе помогал, но всё же я тебе должен правду сказать: дело опасное и, если разобрать, глупое. Ну, ты ее увезешь, хорошо. Разве это так оставят? Узнается дело, что ты женат. Ведь тебя под уголовный суд подведут…
– Ах! глупости, глупости! – опять сморщившись заговорил Анатоль. – Ведь я тебе толковал. А? – И Анатоль с тем особенным пристрастием (которое бывает у людей тупых) к умозаключению, до которого они дойдут своим умом, повторил то рассуждение, которое он раз сто повторял Долохову. – Ведь я тебе толковал, я решил: ежели этот брак будет недействителен, – cказал он, загибая палец, – значит я не отвечаю; ну а ежели действителен, всё равно: за границей никто этого не будет знать, ну ведь так? И не говори, не говори, не говори!
– Право, брось! Ты только себя свяжешь…
– Убирайся к чорту, – сказал Анатоль и, взявшись за волосы, вышел в другую комнату и тотчас же вернулся и с ногами сел на кресло близко перед Долоховым. – Это чорт знает что такое! А? Ты посмотри, как бьется! – Он взял руку Долохова и приложил к своему сердцу. – Ah! quel pied, mon cher, quel regard! Une deesse!! [О! Какая ножка, мой друг, какой взгляд! Богиня!!] A?
Долохов, холодно улыбаясь и блестя своими красивыми, наглыми глазами, смотрел на него, видимо желая еще повеселиться над ним.
– Ну деньги выйдут, тогда что?
– Тогда что? А? – повторил Анатоль с искренним недоумением перед мыслью о будущем. – Тогда что? Там я не знаю что… Ну что глупости говорить! – Он посмотрел на часы. – Пора!
Анатоль пошел в заднюю комнату.
– Ну скоро ли вы? Копаетесь тут! – крикнул он на слуг.
Долохов убрал деньги и крикнув человека, чтобы велеть подать поесть и выпить на дорогу, вошел в ту комнату, где сидели Хвостиков и Макарин.
Анатоль в кабинете лежал, облокотившись на руку, на диване, задумчиво улыбался и что то нежно про себя шептал своим красивым ртом.
– Иди, съешь что нибудь. Ну выпей! – кричал ему из другой комнаты Долохов.
– Не хочу! – ответил Анатоль, всё продолжая улыбаться.
– Иди, Балага приехал.
Анатоль встал и вошел в столовую. Балага был известный троечный ямщик, уже лет шесть знавший Долохова и Анатоля, и служивший им своими тройками. Не раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечера увозил его из Твери, к рассвету доставлял в Москву и увозил на другой день ночью. Не раз он увозил Долохова от погони, не раз он по городу катал их с цыганами и дамочками, как называл Балага. Не раз он с их работой давил по Москве народ и извозчиков, и всегда его выручали его господа, как он называл их. Не одну лошадь он загнал под ними. Не раз он был бит ими, не раз напаивали они его шампанским и мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь. В кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган, и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в году рисковал и своей жизнью и своей шкурой, и на их работе переморил больше лошадей, чем они ему переплатили денег. Но он любил их, любил эту безумную езду, по восемнадцати верст в час, любил перекувырнуть извозчика и раздавить пешехода по Москве, и во весь скок пролететь по московским улицам. Он любил слышать за собой этот дикий крик пьяных голосов: «пошел! пошел!» тогда как уж и так нельзя было ехать шибче; любил вытянуть больно по шее мужика, который и так ни жив, ни мертв сторонился от него. «Настоящие господа!» думал он.
Анатоль и Долохов тоже любили Балагу за его мастерство езды и за то, что он любил то же, что и они. С другими Балага рядился, брал по двадцати пяти рублей за двухчасовое катанье и с другими только изредка ездил сам, а больше посылал своих молодцов. Но с своими господами, как он называл их, он всегда ехал сам и никогда ничего не требовал за свою работу. Только узнав через камердинеров время, когда были деньги, он раз в несколько месяцев приходил поутру, трезвый и, низко кланяясь, просил выручить его. Его всегда сажали господа.
– Уж вы меня вызвольте, батюшка Федор Иваныч или ваше сиятельство, – говорил он. – Обезлошадничал вовсе, на ярманку ехать уж ссудите, что можете.
И Анатоль и Долохов, когда бывали в деньгах, давали ему по тысяче и по две рублей.
Балага был русый, с красным лицом и в особенности красной, толстой шеей, приземистый, курносый мужик, лет двадцати семи, с блестящими маленькими глазами и маленькой бородкой. Он был одет в тонком синем кафтане на шелковой подкладке, надетом на полушубке.
Он перекрестился на передний угол и подошел к Долохову, протягивая черную, небольшую руку.
– Федору Ивановичу! – сказал он, кланяясь.
– Здорово, брат. – Ну вот и он.
– Здравствуй, ваше сиятельство, – сказал он входившему Анатолю и тоже протянул руку.
– Я тебе говорю, Балага, – сказал Анатоль, кладя ему руки на плечи, – любишь ты меня или нет? А? Теперь службу сослужи… На каких приехал? А?
– Как посол приказал, на ваших на зверьях, – сказал Балага.
– Ну, слышишь, Балага! Зарежь всю тройку, а чтобы в три часа приехать. А?
– Как зарежешь, на чем поедем? – сказал Балага, подмигивая.
– Ну, я тебе морду разобью, ты не шути! – вдруг, выкатив глаза, крикнул Анатоль.
– Что ж шутить, – посмеиваясь сказал ямщик. – Разве я для своих господ пожалею? Что мочи скакать будет лошадям, то и ехать будем.
– А! – сказал Анатоль. – Ну садись.
– Что ж, садись! – сказал Долохов.
– Постою, Федор Иванович.
– Садись, врешь, пей, – сказал Анатоль и налил ему большой стакан мадеры. Глаза ямщика засветились на вино. Отказываясь для приличия, он выпил и отерся шелковым красным платком, который лежал у него в шапке.
– Что ж, когда ехать то, ваше сиятельство?
– Да вот… (Анатоль посмотрел на часы) сейчас и ехать. Смотри же, Балага. А? Поспеешь?
– Да как выезд – счастлив ли будет, а то отчего же не поспеть? – сказал Балага. – Доставляли же в Тверь, в семь часов поспевали. Помнишь небось, ваше сиятельство.
– Ты знаешь ли, на Рожество из Твери я раз ехал, – сказал Анатоль с улыбкой воспоминания, обращаясь к Макарину, который во все глаза умиленно смотрел на Курагина. – Ты веришь ли, Макарка, что дух захватывало, как мы летели. Въехали в обоз, через два воза перескочили. А?
– Уж лошади ж были! – продолжал рассказ Балага. – Я тогда молодых пристяжных к каурому запрег, – обратился он к Долохову, – так веришь ли, Федор Иваныч, 60 верст звери летели; держать нельзя, руки закоченели, мороз был. Бросил вожжи, держи, мол, ваше сиятельство, сам, так в сани и повалился. Так ведь не то что погонять, до места держать нельзя. В три часа донесли черти. Издохла левая только.
