Хеффер, Эрик

Эрик Хеффер Eric Samuel Heffer
Член Британского Парламента
1964 — 1991
Рождение:	12 января 1922(1922-01-12) Хатфорт, Великобритания
Смерть:	27 мая 1991(1991-05-27) (69 лет) Ливерпуль, Великобритания
Супруга:	Дорис Хеффер
Партия:	Лейбористская партия 1939-1941, 1956-1991. Коммунистическая партия Великобритании1941-1948

Эрик Самуэль Хеффер (12 января 1922 — 27 мая 1991) — британский политик, социалист. Был членом британского парламента от Лейбористской партии с 1964 по 1991 годы. Хеффер был выходцем из рабочего класса, начинал свою деятельность, работая столяром, но считался видным интеллектуалом и библиофилом — в его доме было 12 000 книг. За годы политической активности он изменил свои взгляды на ЕЭС и членство в нём Великобритании с позитивного до резко отрицательного. Непродолжительное время в середине 1970-х входил в состав правительства Гарольда Вильсона. В дальнейшем он активно участвовал в идеологических дебатах внутри Лейбористской партии, протестуя против отхода от социалистических принципов к экономическому либерализму, и защищал Ливерпульский муниципалитет, где доминировали крайне левые лейбористы (энтристы из троцкистской тенденции «Militant»), от нападок партийного руководства.

Семейная жизнь и молодость

Хеффер родился в Хартфорде в семье рабочих. Его дед был каменщиком, а позже железнодорожным связистом, а отец сапожником и ремонтником, хотя ему принадлежал его собственный бизнес. Позднее Хеффер гордо объявил «я всецело пролетарского происхождения». Семья Хеффера относила себя к Высокой церкви, про-католической ветви внутри Англиканской церкви, и сам Хеффер в детстве пел в хоре в местном приходе: именно там, в возрасте 8 лет Хеффер провел свою первую забастовку, и, как он сказал, что это был первый опыт нарушения его прав работодателем. Он смог посещать школу только до 14 лет, что было типично для семей английских рабочих.

Работа

После окончания обучения Хеффер ещё как подросток сменил несколько профессий — электрик, кожевник и наконец плотник и столяр. Как столяр он работал на стройках с 16 лет. Это приносило неплохой доход когда строительная работа пользовалась спросом, но когда были трудности на рынке строительства работы почти не было. Однако, такое положение давало ему время чтобы самостоятельно учиться и читать в свободное время, также Хеффер посещал курсы, которые организовали Образовательная Ассоциация Рабочих и Национальный совет лейбористских Колледжей. Как член профсоюза Хеффер был активен сначала в «Соединенном Обществе Плотников», а после его слияния с другими союзами, в Союзе строителей, объединенных профессий и Технического персонала (UCATT). Во время Второй мировой войны он служил в Королевских военно-воздушных силах в частях техобслуживания в Фазакерли, пригороде Ливерпуля.

Коммунизм

Когда Марш из Джарроу проходил через Хартфорд в 1936 году, Хеффер специально пошёл посмотреть на него, и марш произвел на него сильное воздействие. Семья Хеффера часто обсуждала политику дома, и он видел свои политические убеждения в поддержке профсоюзного движения и социализма в свете христианства. В 1939 году Хеффер присоединился к Лейбористской партии. Однако, когда нацистская Германия вторглась в Советский Союз в 1941 году, Хеффер ушёл из лейбористской партии и присоединился к Коммунистической партии; он заявлял — «для меня Сталин был самым великим человеком». В Ливерпульской Коммунистической партии Хеффер встретил его будущую жену Дорис. В то время как коммунизм был привлекателен для Хеффера как выражение сознания рабочего класса, он был противником строгой партийной дисциплины. В итоге в 1948 году Коммунистическая партия лишила его членства. В 1956 году он снова вступил в лейбористскую партию.

Парламент

В 1964 году Хеффер выиграл выборы в одном из округов Ливерпуля и стал членом парламента. Там Хеффер соединился с крайне левыми лейбористами, и с ними в 1965 году начал кампанию за национализацию доков, по работе в ливерпульских профсоюзах он знал что докеры работали на очень невыгодных контрактах, и что государство всячески боролось с созданием портовых профсоюзов. В 1965 году Хеффер участвовал в митингах у посольства Соединенных Штатов против использования армией США напалма и химического оружия во Вьетнамской войне, и многократно выступал в Парламенте против дипломатической поддержки оказанной британским правительством агрессии США, Пиночету в Чили и «режиму черных полковников» в Греции. Однако в 1982 году во время войны Британии и Аргентины за Фолкленды (Мальвины) Хеффер отказался голосовать за предложение другого левого лейбориста Тони Бенна о немедленном прекращении огня и выводе британской армии с островов.

Последние годы

В течение 1980-х годов под руководством лидера лейбористов Нила Киннока внутри Лейбористской партии началось резкое движение «вправо», была изгнана из партии троцкистско-ленинистская группа Militant tendency, которая имела чрезвычайно сильные позиции в Ливерпуле, какое-то время контролируя городской парламент, и которую поддерживал Хеффер. В связи с этим сторонники более левой политики пришли к выводу о необходимости этому противостоять. В 1988 году на внутрипартийных выборах социалистическим флангом партии Тони Бенн был выбран кандидатом на пост Лидера партии, а Хеффер на пост заместителя. Но к этому времени у левого крыла уже не было реальных шансов на победу, и их результатом стали всего 9,483 %.

24 ноября 1989 года Хеффер объявил, что он не будет участвовать в следующих выборах. Решение было вызвано тем, что у него была обнаружена неизлечимая форма рака желудка. Он тяжело болел, но посвящал много времени на написание книг и статей. Когда Парламент собрался для дебатов о Войне в Заливе, Хеффер выступил на дебатах, произнеся, сам это понимая, свою последнюю речь с трибуны в Палате общин, с призывом к Англии не участвовать в агрессии. Он выглядел абсолютно бледным и исхудалым. В январе 1991 года, уже не в состоянии ходить, в инвалидном кресле он посетил Палату общин, чтобы голосовать против войны в Ираке. В марте 1991 года он получил награду «Свобода города Ливерпуля» («freedom of the city of Liverpool»), но поскольку он был слишком болен, чтобы поехать туда, он получил её в Лондоне. Перед самой смертью Хеффер сказал в адрес Киннока: «Ты должен умереть, не я!». Хеффер считал Киннока главным предателем интересов рабочего движения в Британии.

Два месяца спустя, Хеффер умер в возрасте 69 лет.

Отрывок, характеризующий Хеффер, Эрик

– Лёгко, ваше сиятельство.
«Что он говорит?» подумал князь Андрей. «Да, об весне верно, подумал он, оглядываясь по сторонам. И то зелено всё уже… как скоро! И береза, и черемуха, и ольха уж начинает… А дуб и не заметно. Да, вот он, дуб».
На краю дороги стоял дуб. Вероятно в десять раз старше берез, составлявших лес, он был в десять раз толще и в два раза выше каждой березы. Это был огромный в два обхвата дуб с обломанными, давно видно, суками и с обломанной корой, заросшей старыми болячками. С огромными своими неуклюжими, несимметрично растопыренными, корявыми руками и пальцами, он старым, сердитым и презрительным уродом стоял между улыбающимися березами. Только он один не хотел подчиняться обаянию весны и не хотел видеть ни весны, ни солнца.
«Весна, и любовь, и счастие!» – как будто говорил этот дуб, – «и как не надоест вам всё один и тот же глупый и бессмысленный обман. Всё одно и то же, и всё обман! Нет ни весны, ни солнца, ни счастия. Вон смотрите, сидят задавленные мертвые ели, всегда одинакие, и вон и я растопырил свои обломанные, ободранные пальцы, где ни выросли они – из спины, из боков; как выросли – так и стою, и не верю вашим надеждам и обманам».
Князь Андрей несколько раз оглянулся на этот дуб, проезжая по лесу, как будто он чего то ждал от него. Цветы и трава были и под дубом, но он всё так же, хмурясь, неподвижно, уродливо и упорно, стоял посреди их.
«Да, он прав, тысячу раз прав этот дуб, думал князь Андрей, пускай другие, молодые, вновь поддаются на этот обман, а мы знаем жизнь, – наша жизнь кончена!» Целый новый ряд мыслей безнадежных, но грустно приятных в связи с этим дубом, возник в душе князя Андрея. Во время этого путешествия он как будто вновь обдумал всю свою жизнь, и пришел к тому же прежнему успокоительному и безнадежному заключению, что ему начинать ничего было не надо, что он должен доживать свою жизнь, не делая зла, не тревожась и ничего не желая.


По опекунским делам рязанского именья, князю Андрею надо было видеться с уездным предводителем. Предводителем был граф Илья Андреич Ростов, и князь Андрей в середине мая поехал к нему.
Был уже жаркий период весны. Лес уже весь оделся, была пыль и было так жарко, что проезжая мимо воды, хотелось купаться.
Князь Андрей, невеселый и озабоченный соображениями о том, что и что ему нужно о делах спросить у предводителя, подъезжал по аллее сада к отрадненскому дому Ростовых. Вправо из за деревьев он услыхал женский, веселый крик, и увидал бегущую на перерез его коляски толпу девушек. Впереди других ближе, подбегала к коляске черноволосая, очень тоненькая, странно тоненькая, черноглазая девушка в желтом ситцевом платье, повязанная белым носовым платком, из под которого выбивались пряди расчесавшихся волос. Девушка что то кричала, но узнав чужого, не взглянув на него, со смехом побежала назад.
Князю Андрею вдруг стало от чего то больно. День был так хорош, солнце так ярко, кругом всё так весело; а эта тоненькая и хорошенькая девушка не знала и не хотела знать про его существование и была довольна, и счастлива какой то своей отдельной, – верно глупой – но веселой и счастливой жизнию. «Чему она так рада? о чем она думает! Не об уставе военном, не об устройстве рязанских оброчных. О чем она думает? И чем она счастлива?» невольно с любопытством спрашивал себя князь Андрей.
Граф Илья Андреич в 1809 м году жил в Отрадном всё так же как и прежде, то есть принимая почти всю губернию, с охотами, театрами, обедами и музыкантами. Он, как всякому новому гостю, был рад князю Андрею, и почти насильно оставил его ночевать.
В продолжение скучного дня, во время которого князя Андрея занимали старшие хозяева и почетнейшие из гостей, которыми по случаю приближающихся именин был полон дом старого графа, Болконский несколько раз взглядывая на Наташу чему то смеявшуюся и веселившуюся между другой молодой половиной общества, всё спрашивал себя: «о чем она думает? Чему она так рада!».
Вечером оставшись один на новом месте, он долго не мог заснуть. Он читал, потом потушил свечу и опять зажег ее. В комнате с закрытыми изнутри ставнями было жарко. Он досадовал на этого глупого старика (так он называл Ростова), который задержал его, уверяя, что нужные бумаги в городе, не доставлены еще, досадовал на себя за то, что остался.
Князь Андрей встал и подошел к окну, чтобы отворить его. Как только он открыл ставни, лунный свет, как будто он настороже у окна давно ждал этого, ворвался в комнату. Он отворил окно. Ночь была свежая и неподвижно светлая. Перед самым окном был ряд подстриженных дерев, черных с одной и серебристо освещенных с другой стороны. Под деревами была какая то сочная, мокрая, кудрявая растительность с серебристыми кое где листьями и стеблями. Далее за черными деревами была какая то блестящая росой крыша, правее большое кудрявое дерево, с ярко белым стволом и сучьями, и выше его почти полная луна на светлом, почти беззвездном, весеннем небе. Князь Андрей облокотился на окно и глаза его остановились на этом небе.
Комната князя Андрея была в среднем этаже; в комнатах над ним тоже жили и не спали. Он услыхал сверху женский говор.
– Только еще один раз, – сказал сверху женский голос, который сейчас узнал князь Андрей.
– Да когда же ты спать будешь? – отвечал другой голос.
– Я не буду, я не могу спать, что ж мне делать! Ну, последний раз…
Два женские голоса запели какую то музыкальную фразу, составлявшую конец чего то.
– Ах какая прелесть! Ну теперь спать, и конец.
– Ты спи, а я не могу, – отвечал первый голос, приблизившийся к окну. Она видимо совсем высунулась в окно, потому что слышно было шуршанье ее платья и даже дыханье. Всё затихло и окаменело, как и луна и ее свет и тени. Князь Андрей тоже боялся пошевелиться, чтобы не выдать своего невольного присутствия.
– Соня! Соня! – послышался опять первый голос. – Ну как можно спать! Да ты посмотри, что за прелесть! Ах, какая прелесть! Да проснись же, Соня, – сказала она почти со слезами в голосе. – Ведь этакой прелестной ночи никогда, никогда не бывало.
Соня неохотно что то отвечала.
– Нет, ты посмотри, что за луна!… Ах, какая прелесть! Ты поди сюда. Душенька, голубушка, поди сюда. Ну, видишь? Так бы вот села на корточки, вот так, подхватила бы себя под коленки, – туже, как можно туже – натужиться надо. Вот так!
– Полно, ты упадешь.
Послышалась борьба и недовольный голос Сони: «Ведь второй час».
– Ах, ты только всё портишь мне. Ну, иди, иди.
Опять всё замолкло, но князь Андрей знал, что она всё еще сидит тут, он слышал иногда тихое шевеленье, иногда вздохи.
– Ах… Боже мой! Боже мой! что ж это такое! – вдруг вскрикнула она. – Спать так спать! – и захлопнула окно.
«И дела нет до моего существования!» подумал князь Андрей в то время, как он прислушивался к ее говору, почему то ожидая и боясь, что она скажет что нибудь про него. – «И опять она! И как нарочно!» думал он. В душе его вдруг поднялась такая неожиданная путаница молодых мыслей и надежд, противоречащих всей его жизни, что он, чувствуя себя не в силах уяснить себе свое состояние, тотчас же заснул.


На другой день простившись только с одним графом, не дождавшись выхода дам, князь Андрей поехал домой.
Уже было начало июня, когда князь Андрей, возвращаясь домой, въехал опять в ту березовую рощу, в которой этот старый, корявый дуб так странно и памятно поразил его. Бубенчики еще глуше звенели в лесу, чем полтора месяца тому назад; всё было полно, тенисто и густо; и молодые ели, рассыпанные по лесу, не нарушали общей красоты и, подделываясь под общий характер, нежно зеленели пушистыми молодыми побегами.
Целый день был жаркий, где то собиралась гроза, но только небольшая тучка брызнула на пыль дороги и на сочные листья. Левая сторона леса была темна, в тени; правая мокрая, глянцовитая блестела на солнце, чуть колыхаясь от ветра. Всё было в цвету; соловьи трещали и перекатывались то близко, то далеко.
«Да, здесь, в этом лесу был этот дуб, с которым мы были согласны», подумал князь Андрей. «Да где он», подумал опять князь Андрей, глядя на левую сторону дороги и сам того не зная, не узнавая его, любовался тем дубом, которого он искал. Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, темной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого недоверия и горя, – ничего не было видно. Сквозь жесткую, столетнюю кору пробились без сучков сочные, молодые листья, так что верить нельзя было, что этот старик произвел их. «Да, это тот самый дуб», подумал князь Андрей, и на него вдруг нашло беспричинное, весеннее чувство радости и обновления. Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и мертвое, укоризненное лицо жены, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь, и луна, – и всё это вдруг вспомнилось ему.