Чемпионат Колумбии по футболу
Categoría Primera A Liga Águila | |
Страна | |
---|---|
Основан | |
Кол-во команд |
20 |
Выбывание в | |
Международные турниры | |
Действующий победитель | |
Наиболее титулован |
Атлетико Насьональ (15) |
Сайт |
[ligaaguila.com.co/ ligaaguila.com.co/] |
Финалисасьон 2016 |
Чемпионат Колумбии по футболу (коммерческое название Лига Агила) — это соревнование среди лучших клубов Колумбии, в котором выявляется чемпион страны по футболу. Первый турнир прошёл в 1948 году и чемпионом стал клуб «Индепендьенте Санта-Фе». Клубом-рекордсменом Колумбии по количеству чемпионских титулов является «Атлетико Насьональ» из Медельина с 15-ю титулами.
Содержание
История
В 1949 году огромные деньги пришли в колумбийский футбол. Лига отделилась от ФИФА и в страну стали приезжать лучшие игроки мира, такие как аргентинцы Альфредо Ди Стефано и Адольфо Педернера. В конце 1940-х — начале 1950-х годов чемпионат Колумбии был однозначно сильнейшим клубным первенством мира. Этот период называется «Эль Дорадо».
После окончания эры «Эль Дорадо», сильнейшим клубом которой был «Мильонариос», колумбийское первенство столкнулось с проблемой наркокартелей. Многие ведущие клубы («Атлетико Насьональ», «Америка Кали») неоднократно были замешаны в скандалах с их финансированием соответствующими картелями. В настоящий момент, например, «Америка» из Кали находится под санкциями и испытывает острые финансовые проблемы, получая доходы только от посещения матчей зрителями на домашних поединках — ни одна фирма мира не рискует спонсировать клуб, занесённый в «Чёрный список» Правительства США.
В 1989 году, когда впервые колумбийский клуб «Атлетико Насьональ» сумел выиграть Кубок Либертадорес, вновь первенство страны было сорвано по вине вмешательства преступных элементов в футбол. Вместо чемпионата был проведён Кубок Колумбии, который завоевал «Индепендьенте Санта-Фе».
В конце концов ведущие клубы страны объединились в организацию профессиональных клубов ДИМАЙОР, с целью координации своих действий по предотвращению ущемления их прав, а также по борьбе с влиянием наркокартелей.
С 2002 года за сезон в Колумбии определяется по два чемпиона — однако второй чемпионат, в отличие от большинства латиноамериканских лиг, называется «Финалисасьон», а не «Клаусура». Также в Колумбии для простоты зачастую названия этих чемпионатов сокращают при помощи латинских цифр — I и II.
Самым титулованным тренером, выигравшим 13 чемпионатов Колумбии, является Габриэль Очоа Урибе. С 1959 по 1972 год он завоевал шесть титулов с «Мильонариос», а с 1979 по 1990 год — семь с «Америкой».
Состав Лиги Агила в сезоне 2016
- Альянса Петролера (Барранкабермеха)
- Атлетико Букараманга (Букараманга)
- Атлетико Насьональ (Медельин)
- Атлетико Уила (Нейва)
- Бояка Чико (Тунха)
- Депортес Толима (Ибаге)
- Депортиво Кали (Кали)
- Депортиво Пасто (Пасто)
- Индепендьенте Медельин (Медельин)
- Кортулуа (Тулуа)
- Ла Экидад (Богота)
- Мильонариос (Богота)
- Онсе Кальдас (Манисалес)
- Патриотас (Тунха)
- Рионегро Агилас (Рионегро)
- Санта-Фе (Богота)
- Форталеса (Сипакира)
- Хагуарес де Кордоба (Монтерия)
- Хуниор (Барранкилья)
- Энвигадо (Энвигадо)
Чемпионы Колумбии
Выступления по клубам
№ | Клуб | Чемпион | Вице-чемпион |
---|---|---|---|
1. | Атлетико Насьональ (Медельин) | 15 | 10 |
2. | Мильонариос (Богота) | 14 | 9 |
3. | Америка Кали (Кали) | 13 | 7 |
4. | Депортиво Кали (Кали) | 9 | 13 |
5. | Санта-Фе (Богота) | 8 | 4 |
6. | Хуниор (Барранкилья) | 7 | 9 |
6. | Индепендьенте Медельин | 6 | 6 |
8. | Онсе Кальдас (Манисалес) | 4 | 2 |
9. | Депортес Толима (Ибаге) | 1 | 5 |
10-11. | Депортес Киндио (Армения) | 1 | 2 |
10-11. | Депортиво Пасто (Пасто) | 1 | 2 |
12. | Кукута Депортиво (Кукута) | 1 | 1 |
13-14. | Унион Магдалена (Санта-Марта) | 1 | 0 |
13-14. | Бояка Чико (Тунха) | 1 | 0 |
15. | Ла Экидад (Богота) | 0 | 3 |
16-17. | Атлетико Уила (Нейва) | 0 | 2 |
16-17. | Бока Хуниорс Кали[1] | 0 | 2 |
18-19. | Атлетико Букараманга (Букараманга) | 0 | 1 |
18-19. | Реал Картахена (Картахена) | 0 | 1 |
По городам:
- Богота — 22
- Кали — 22
- Медельин — 21
- Барранкилья — 7
- Манисалес — 4
Напишите отзыв о статье "Чемпионат Колумбии по футболу"
Примечания
- ↑ Ныне клуб не существует
Ссылки
- [www.copamustang.com/ Официальный сайт Кубка Мустанга] (исп.)
- [www.dimayor.com.co/ Официальный сайт ДИМАЙОР — организации профессиональных клубов Колумбии] (исп.) (англ.)
- [fwh.mybb.ru/viewtopic.php?id=34#p379 Чемпионат Колумбии по футболу на «Футболе Западного Полушария»] (рус.)
|
|
Отрывок, характеризующий Чемпионат Колумбии по футболу
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.
Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.
Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.
Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что то. Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.
Графиня лежала на кресле, странно неловко вытягиваясь, и билась головой об стену. Соня и девушки держали ее за руки.
– Наташу, Наташу!.. – кричала графиня. – Неправда, неправда… Он лжет… Наташу! – кричала она, отталкивая от себя окружающих. – Подите прочь все, неправда! Убили!.. ха ха ха ха!.. неправда!
Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над матерью, обняла ее, с неожиданной силой подняла, повернула к себе ее лицо и прижалась к ней.
– Маменька!.. голубчик!.. Я тут, друг мой. Маменька, – шептала она ей, не замолкая ни на секунду.
Она не выпускала матери, нежно боролась с ней, требовала подушки, воды, расстегивала и разрывала платье на матери.
– Друг мой, голубушка… маменька, душенька, – не переставая шептала она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями, щекоча ей нос и щеки, текли ее слезы.
Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла на мгновение. Вдруг она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянулась и, увидав Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себе ее морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.
– Наташа, ты меня любишь, – сказала она тихим, доверчивым шепотом. – Наташа, ты не обманешь меня? Ты мне скажешь всю правду?
Наташа смотрела на нее налитыми слезами глазами, и в лице ее была только мольба о прощении и любви.