Blohm und Voss BV 40

Blohm und Voss BV 40
Тип	одноместный планер-истребитель
Разработчик	Гамбургер флюгцойгбау
Производитель	Blohm + Voss
Главный конструктор	Рихард Фогт
Первый полёт	последние числа мая 1944 года
Начало эксплуатации	в серию не пошёл
Основные эксплуатанты	Luftwaffe
Годы производства	1944
Единиц произведено	несколько прототипов

Blohm und Voss BV 40Blohm und Voss BV 40

Блом унд Фосс БВ 40 — одноместный планер-истребитель конца Второй мировой войны, разрабатывался с целью перехвата множественных бомбардировщиков союзников (в частности США), бомбящих территорию Германии.

Предпосылки к созданию

Начиная с января 1943 года соединения американских бомбардировщиков B-17 стали бомбить территорию Германии. Первые столкновения немецких истребителей Фокке-Вульф 190 с В-17, летящими в строю «боевой ящик», показали, что Фокке-Вульф является довольно хорошей целью для стрелков «Летающей крепости» и они могли поражать немецкие истребители «в лоб» на расстоянии до 1000 метров. Встал вопрос уменьшения фронтальной проекции истребителей, и Рихард Фогт не видя иной возможности сделать это, кроме как исключив двигатель из конструкции планёра, предложил Техническому департаменту оригинальную идею безмоторного перехватчика — планера-истребителя. Одним из основных преимуществ планёра было бы также то, что его предполагалось производить без применения дефицитных материалов (например, алюминия). Планер-перехватчик поднимался бы на высоту обычным истребителем и мог бы практически незаметно (из-за весьма малых размеров) для стрелков бомбардировщика приблизиться на дистанцию эффективного огня 30-мм пушек.

История создания

Описание конструкции

Планёр собирался из недефицитных материалов (дерева, фанеры, железа), которые обрабатывались рабочими, не имевшими опыта авиастроения. Кабина пилота BV 40 была рассчитана на полулежачее, лицом вперёд, положение пилота, причём опираться подбородком он должен был на специальную станину. Сама кабина сваривалась из стальных бронелистов: передний 20 мм, боковые панели — 8 мм, сбрасываемая верхняя панель — также 8 мм, дно — 5 мм. В переднем бронелисте располагалось 120-миллиметровое бронированное стекло. Ноги пилота защищал 8 мм бронелист. Центральная секция фюзеляжа выполнялась из клепаного металла, к которой деревянная хвостовая секция крепилась болтами. Каркас крыльев и хвостового оперения также выполнялись из дерева и затем обшивались 4 мм фанерой. Само крыло выполнялось из трех лонжеронов — одного центрального и двух вспомогательных — спереди и сзади, к фюзеляжу крепилось четырьмя болтами.

Для взлёта в качестве шасси использовалась сбрасываемая после взлёта двухколёсная тележка, а для посадки — полуубирающаяся лыжа. Для регулировки посадки были предусмотрены специальные закрылки, которые опускались до 80 градусов относительно крыла (при нормальной посадке — до 50-ти градусов). Для взлёта планёр крепился 30-метровым тросом к Bf 109G или Fw 190.

Первоначально планировалось оснастить аппарат одной MK 108 c 70-ю снарядами, так как Фогт полагал, что после первого захода на цель, если хватало высоты и скорости для манёвра, пилот должен был использовать «герат шлинге» — спущенный с планера трос с зарядом взрывчатки на конце. Но так как наиболее целесообразно было сближаться с целью, пикируя на скорости 800 км/ч, а непосредственно атаку вести на скорости 400 км/ч, то у пилота будет только один шанс и очередь, выпущенная по противнику, должна быть максимально мощной. Поэтому от заряда на тросе отказались и решили установить ещё одну пушку МК 108 при том же суммарном боезапасе.

Лётные испытания

Первые лётные испытания прототипа BV 40 V1 состоялись в конце мая 1944 года. Планёр был поднят в воздух истребителем Bf 110. После полёта лётчик-испытатель доложил, что аппарат ведёт себя устойчиво, даже в турбулентном потоке буксирующего самолёта. Второй полёт произошёл 2 июня 1944 года в Венцендорфе. Пилот отцепился от буксира на высоте около 800 метров и скорости 240 км/ч. Планер был устойчив до скорости 150 км/ч, но при скорости 140 км/ч резко потерял управление и рухнул на границу аэродрома. К этому моменту был готов BV 40 V2, испытания которого происходили 5 и 8 июня, на второй день испытаний планер спустили с высоты 2200 метров и он достиг скорости 330 км/ч. Планер под индексом BV 40 V3 проходил статические испытания. BV 40 V4 был серьёзно поврежден при лётных испытаниях в середине июня и его заменил BV 40 V5. 27 июля в Венцендорф из Штада BV 40 V6 был перегнан на буксире за Bf 110. Это был первый длительный перегон, и лётчик, управлявший планером, сказал, что весьма утомительно весь полёт лежать ничком, упираясь подбородком.

Так как управляемость планером была признана удовлетворительной, было заказано 19 планеров к марту 1945 года. Одновременно был заказ на серию из двухсот планеров BV 40A. Но Технический департамент уже имел различные планы на развитие вооружения и оснащения планера-истребителя: предлагалось установить ракетный или пульсирующий двигатель, изменить назначение планера, оснастив его мелкими бомбами для сброса на строй бомбардировщиков, или оснастить планер четырьмя 700-килограммовыми бомбами BT-700, вообще использовать планер как буксируемый топливный бак. Также предлагалось изменить способ доставки планеров — крепить два планера под He 177.

К середине июля 1944 года основная программа испытаний была завершена, на высоте 2000 метров была достигнута скорость 470 км/ч, а расчетная скорость в пике предполагалась около 900 км/ч. Такая скорость в пике могла спровоцировать флаттер элеронов, что предполагалось предотвратить, уменьшив их площадь на 40 %. Однако, хотя к августу 1944 года BV 40 V7 был готов, программу свернули в начале осени и BV 40 V8 и V9 не были достроены.

Тактико-технические данные

• Тип: одноместный планер-истребитель
• Вооружение: две 30-мм пушки MK 108 с 70 снарядами
• Максимальная скорость: при пикировании — 900 км/ч, на буксире за Bf 109G — 550 км/ч на высоте 6000 метров с одним планером и 500 км/ч с двумя планерами на буксире.
• Время подъёма: на высоту 7000 метров 12 минут с одним планером и 16,8 минут с двумя планерами на буксире
• Вес: 840 кг пустой и 950 кг взлётный.
• Размеры: размах крыла 7,9 метра, длина — 5,7 метров, высота — 1,6 метра, площадь крыла 8,4 м².

Литература

• Ригмант В. Блом унд Фосс. Коллекция: Крылья Люфтваффе. Авиация и Космонавтика — 1997 — № 11-12
• Green, William. War Planes of the Second World War, Volume One: Fighters. London: Macdonald & Co.(Publishers) Ltd., 10th impression 1972, p. 78-79. ISBN 0-356-01445-2.
• Green, William. War Planes of the Third Reich. New York: Doubleday, 1972. ISBN 0-385-05782-2..
• Smith, J. Richard and Kay, Anthony. German Aircraft of the Second World War. London: Putnam 7 Company Ltd., 3rd impression 1978, p. 84-88. ISBN 0-370-00024-2.
• Wood, Tony and Gunston, Bill. Hitler’s Luftwaffe, a pictorial history and technical encyclopedia of Hitler’s air power in World War II. London: Salamander Books, 1977, p. 138. ISBN 0-86101-005-1.
• [www.luftarchiv.de/index.htm?/flugzeuge/blohm-voss/bv40.htm Галерея] изображений.

Отрывок, характеризующий Blohm und Voss BV 40

Приказания на завтрашнее сражение были отданы и получены им. Делать ему было больше нечего. Но мысли самые простые, ясные и потому страшные мысли не оставляли его в покое. Он знал, что завтрашнее сражение должно было быть самое страшное изо всех тех, в которых он участвовал, и возможность смерти в первый раз в его жизни, без всякого отношения к житейскому, без соображений о том, как она подействует на других, а только по отношению к нему самому, к его душе, с живостью, почти с достоверностью, просто и ужасно, представилась ему. И с высоты этого представления все, что прежде мучило и занимало его, вдруг осветилось холодным белым светом, без теней, без перспективы, без различия очертаний. Вся жизнь представилась ему волшебным фонарем, в который он долго смотрел сквозь стекло и при искусственном освещении. Теперь он увидал вдруг, без стекла, при ярком дневном свете, эти дурно намалеванные картины. «Да, да, вот они те волновавшие и восхищавшие и мучившие меня ложные образы, – говорил он себе, перебирая в своем воображении главные картины своего волшебного фонаря жизни, глядя теперь на них при этом холодном белом свете дня – ясной мысли о смерти. – Вот они, эти грубо намалеванные фигуры, которые представлялись чем то прекрасным и таинственным. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество – как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполненными! И все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня». Три главные горя его жизни в особенности останавливали его внимание. Его любовь к женщине, смерть его отца и французское нашествие, захватившее половину России. «Любовь!.. Эта девочка, мне казавшаяся преисполненною таинственных сил. Как же я любил ее! я делал поэтические планы о любви, о счастии с нею. О милый мальчик! – с злостью вслух проговорил он. – Как же! я верил в какую то идеальную любовь, которая должна была мне сохранить ее верность за целый год моего отсутствия! Как нежный голубок басни, она должна была зачахнуть в разлуке со мной. А все это гораздо проще… Все это ужасно просто, гадко!
Отец тоже строил в Лысых Горах и думал, что это его место, его земля, его воздух, его мужики; а пришел Наполеон и, не зная об его существовании, как щепку с дороги, столкнул его, и развалились его Лысые Горы и вся его жизнь. А княжна Марья говорит, что это испытание, посланное свыше. Для чего же испытание, когда его уже нет и не будет? никогда больше не будет! Его нет! Так кому же это испытание? Отечество, погибель Москвы! А завтра меня убьет – и не француз даже, а свой, как вчера разрядил солдат ружье около моего уха, и придут французы, возьмут меня за ноги и за голову и швырнут в яму, чтоб я не вонял им под носом, и сложатся новые условия жизни, которые будут также привычны для других, и я не буду знать про них, и меня не будет».
Он поглядел на полосу берез с их неподвижной желтизной, зеленью и белой корой, блестящих на солнце. «Умереть, чтобы меня убили завтра, чтобы меня не было… чтобы все это было, а меня бы не было». Он живо представил себе отсутствие себя в этой жизни. И эти березы с их светом и тенью, и эти курчавые облака, и этот дым костров – все вокруг преобразилось для него и показалось чем то страшным и угрожающим. Мороз пробежал по его спине. Быстро встав, он вышел из сарая и стал ходить.
За сараем послышались голоса.
– Кто там? – окликнул князь Андрей.
Красноносый капитан Тимохин, бывший ротный командир Долохова, теперь, за убылью офицеров, батальонный командир, робко вошел в сарай. За ним вошли адъютант и казначей полка.
Князь Андрей поспешно встал, выслушал то, что по службе имели передать ему офицеры, передал им еще некоторые приказания и сбирался отпустить их, когда из за сарая послышался знакомый, пришепетывающий голос.
– Que diable! [Черт возьми!] – сказал голос человека, стукнувшегося обо что то.
Князь Андрей, выглянув из сарая, увидал подходящего к нему Пьера, который споткнулся на лежавшую жердь и чуть не упал. Князю Андрею вообще неприятно было видеть людей из своего мира, в особенности же Пьера, который напоминал ему все те тяжелые минуты, которые он пережил в последний приезд в Москву.
– А, вот как! – сказал он. – Какими судьбами? Вот не ждал.
В то время как он говорил это, в глазах его и выражении всего лица было больше чем сухость – была враждебность, которую тотчас же заметил Пьер. Он подходил к сараю в самом оживленном состоянии духа, но, увидав выражение лица князя Андрея, он почувствовал себя стесненным и неловким.
– Я приехал… так… знаете… приехал… мне интересно, – сказал Пьер, уже столько раз в этот день бессмысленно повторявший это слово «интересно». – Я хотел видеть сражение.
– Да, да, а братья масоны что говорят о войне? Как предотвратить ее? – сказал князь Андрей насмешливо. – Ну что Москва? Что мои? Приехали ли наконец в Москву? – спросил он серьезно.
– Приехали. Жюли Друбецкая говорила мне. Я поехал к ним и не застал. Они уехали в подмосковную.


Офицеры хотели откланяться, но князь Андрей, как будто не желая оставаться с глазу на глаз с своим другом, предложил им посидеть и напиться чаю. Подали скамейки и чай. Офицеры не без удивления смотрели на толстую, громадную фигуру Пьера и слушали его рассказы о Москве и о расположении наших войск, которые ему удалось объездить. Князь Андрей молчал, и лицо его так было неприятно, что Пьер обращался более к добродушному батальонному командиру Тимохину, чем к Болконскому.
– Так ты понял все расположение войск? – перебил его князь Андрей.
– Да, то есть как? – сказал Пьер. – Как невоенный человек, я не могу сказать, чтобы вполне, но все таки понял общее расположение.
– Eh bien, vous etes plus avance que qui cela soit, [Ну, так ты больше знаешь, чем кто бы то ни было.] – сказал князь Андрей.
– A! – сказал Пьер с недоуменьем, через очки глядя на князя Андрея. – Ну, как вы скажете насчет назначения Кутузова? – сказал он.
– Я очень рад был этому назначению, вот все, что я знаю, – сказал князь Андрей.
– Ну, а скажите, какое ваше мнение насчет Барклая де Толли? В Москве бог знает что говорили про него. Как вы судите о нем?
– Спроси вот у них, – сказал князь Андрей, указывая на офицеров.
Пьер с снисходительно вопросительной улыбкой, с которой невольно все обращались к Тимохину, посмотрел на него.
– Свет увидали, ваше сиятельство, как светлейший поступил, – робко и беспрестанно оглядываясь на своего полкового командира, сказал Тимохин.
– Отчего же так? – спросил Пьер.
– Да вот хоть бы насчет дров или кормов, доложу вам. Ведь мы от Свенцян отступали, не смей хворостины тронуть, или сенца там, или что. Ведь мы уходим, ему достается, не так ли, ваше сиятельство? – обратился он к своему князю, – а ты не смей. В нашем полку под суд двух офицеров отдали за этакие дела. Ну, как светлейший поступил, так насчет этого просто стало. Свет увидали…
– Так отчего же он запрещал?
Тимохин сконфуженно оглядывался, не понимая, как и что отвечать на такой вопрос. Пьер с тем же вопросом обратился к князю Андрею.
– А чтобы не разорять край, который мы оставляли неприятелю, – злобно насмешливо сказал князь Андрей. – Это очень основательно; нельзя позволять грабить край и приучаться войскам к мародерству. Ну и в Смоленске он тоже правильно рассудил, что французы могут обойти нас и что у них больше сил. Но он не мог понять того, – вдруг как бы вырвавшимся тонким голосом закричал князь Андрей, – но он не мог понять, что мы в первый раз дрались там за русскую землю, что в войсках был такой дух, какого никогда я не видал, что мы два дня сряду отбивали французов и что этот успех удесятерял наши силы. Он велел отступать, и все усилия и потери пропали даром. Он не думал об измене, он старался все сделать как можно лучше, он все обдумал; но от этого то он и не годится. Он не годится теперь именно потому, что он все обдумывает очень основательно и аккуратно, как и следует всякому немцу. Как бы тебе сказать… Ну, у отца твоего немец лакей, и он прекрасный лакей и удовлетворит всем его нуждам лучше тебя, и пускай он служит; но ежели отец при смерти болен, ты прогонишь лакея и своими непривычными, неловкими руками станешь ходить за отцом и лучше успокоишь его, чем искусный, но чужой человек. Так и сделали с Барклаем. Пока Россия была здорова, ей мог служить чужой, и был прекрасный министр, но как только она в опасности; нужен свой, родной человек. А у вас в клубе выдумали, что он изменник! Тем, что его оклеветали изменником, сделают только то, что потом, устыдившись своего ложного нарекания, из изменников сделают вдруг героем или гением, что еще будет несправедливее. Он честный и очень аккуратный немец…