Бибиков, Иван Иванович (сановник)

Иван Иванович Бибиков
Президент Камер-коллегии
1737 — 1742
Предшественник:	Пётр Наумович Мельгунов
Преемник:	Григорий Матвеевич Кисловский
Президент Ревизион-коллегии
22.02.1727 — 1728
Смерть:	24 мая 1745(1745-05-24) Глухов
Род:	Бибиковы
Супруга:	Аграфена Автамоновна Иванова
Военная служба
Звание:	генерал-поручик
Награды:

Иван Иванович Бибиков (умер 24 мая 1745 года, Глухов) — высокопоставленный русский чиновник, глава нескольких коллегий и губерний, обер-прокурор Сената в 1723—1727 гг., главный командир Малороссии в 1742—1745 гг.

Биография

Родился в семье столбового дворянина Ивана Богдановича Бибикова. С 1703 года служил офицером в Преображенском полку.

В 1722 году назначен прокурором Ревизион-коллегии. После состоявшегося в том же году преобразования этой коллегии в ревизион-контору Сената, несколько месяцев заведовал её делами.

В 1723 году, после отстранения от должности обер-прокурора Скорнякова-Писарева, был утверждён Петром I в должности обер-прокурора Сената.

В 1724 году ездил в Стокгольм с поручением пригласить в русскую службу чиновников для Камер-коллегии, артиллерийских офицеров, инженеров, рудокопов (берг-веркеров), шпажного мастера для флота и купить рецепт состава для предохранения дерева от гниения. Миссия не увенчалась успехом. С большим трудом Бибикову удалось найти одного чиновника-камерира, который согласился ехать в Россию. Другие поручения оказались невыполнимыми. Шпажный мастер сначала договорился, а затем отказался заключить контракт: «Я-де слышал, когда мастеровой человек заедет, то его вовсе не отпустят, которой надобен». О берг-веркерах Бибиков писал, что шведы «сами выписывают их из чужих краев, и что их заповедано из Швеции выпускать». В то же время он собрал сведения «на письме о порядках» шведской камер-коллегии. Несмотря на малоуспешность поездки, Петр І остался доволен Бибиковым. Ему понравилось, что Бибиков очень осторожно отнесся к покупке «рецепта бальсама» — «материи, чем дерево мажут, чтобы не гнило», которую Бибиков согласился купить только после испытания.

После возвращения в Петербург приступил к исполнению обязанностей обер-прокурора. 22 февраля 1727 года был назначен президентом вновь учрежденной Ревизион-коллегии. Назначение состоялось по личному указанию Екатерины I, между тем как Верховный тайный совет предполагал назначить Бибикова на должность генерал-кригскомиссара. Вступив в должность, немедленно приступил к рассмотрению полковых ведомостей и начал устройство коллегии, выбрав для неё «каморы» (где помещалась Мануфактур-коллегия), набрал необходимый штат и составил проект инструкции.

В 1728 году на двух военных судах, корабле «Рафаил» и фрегате «Крейсер», под командой контр-адмирала Бредаля в сопровождении архимандрита, трёх священников, дьякона и певчих был отправлен в Голштинию с поручением перевезти в Петербург тело умершей голштинской герцогини Анны Петровны, выразить сочувствие герцогу Карлу Фридриху о кончине его супруги. Кроме того, учитывая свои старые связи в Голштинии, он должен был подтвердить дружеские отношения между Россией и герцогством.

В 1729 году впал в немилость к находившимся в зените могущества князьям Долгоруковым и получил повеление немедленно отправиться вице-губернатором в Иркутск. Но ему удалось отсрочить отъезд в Сибирь, и в феврале 1730 года, находясь в Москве, принял деятельное участие в шляхетском движении против верховников. Примкнул к кружку А. М. Черкасского и В. Н. Татищева и подписал как их монархический проект, так и поданное Анне Иоанновне прошение о восприятии самодержавия. Верховники видели в нём опасного противника и тем временем повторили ему приказание ехать в Иркутск: сенатский указ об этот вышел 25 февраля, в тот самый день, когда Императрица разорвала кондиции.

После падения верховников послан был в 1731 году губернатором в Белгород. В 1732 году был командирован в Персию, к действовавшей армии, «для вспоможения в министерских делах» генерал-лейтенанту Лефорту. В 1734 году заведовал сборами с завоеванных персидских провинций.

В 1736 году получил назначение президентом Камер-коллегии, через пять лет вышел в отставку с чином генерал-поручика. В 1742 году получил повеление «в Малой России быть главным командиром… иметь в ведомстве своем министерскую и генеральную войсковую канцелярию и в правлении дел поступать по данным указам прежним командирам». Бибиков был последним главным командиром времени междугетманства (1734—1750), в те годы, когда Елизавета возобновляла привилегии Малороссии, и снискал себе расположение малороссиян.

В 1742 году он был награждён орденом св. Александра Невского. Через три года умер в гетманской столице Глухове.

Семья и состояния

От брака с Аграфеной Автономовной Дмитриевой-Мамоновой, дочерью богатейшего дьяка Автонома Иванова, оставил потомков. Среди них сыновья Петр (женатый на кнж. Марии Петровне Оболенской) и Степан (женатый на Марии Ивановне Гурьевой).

В августе 1723 года Бибиков обратился к Петру I с просьбой пожаловать ему отписанное во дворец каширское село Иваново с деревнями (163 двора), принадлежавшее раньше его тестю, а также несколько деревень в Лифляндии. У него было маленькое именье (около села Иванова), но оно давало мало дохода. По этому прошению Бибиков получил несколько деревень в Малороссии, которые в 1726 году заменены были землёй в Лифляндии (15 гаков).

Источник

• Павлов-Сильванский, Н. П. Бибиков, Иван Иванович // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб., 1908. — Т. 3: Бетанкур — Бякстер. — С. 26-27.

Отрывок, характеризующий Бибиков, Иван Иванович (сановник)

– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m lle Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту, когда ей одного хочется – увидать его, – ее занимают и притворно хвалят ее племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала на них.
– Это моя племянница, – сказал граф, представляя Соню, – вы не знаете ее, княжна?
Княжна повернулась к ней и, стараясь затушить поднявшееся в ее душе враждебное чувство к этой девушке, поцеловала ее. Но ей становилось тяжело оттого, что настроение всех окружающих было так далеко от того, что было в ее душе.
– Где он? – спросила она еще раз, обращаясь ко всем.
– Он внизу, Наташа с ним, – отвечала Соня, краснея. – Пошли узнать. Вы, я думаю, устали, княжна?
У княжны выступили на глаза слезы досады. Она отвернулась и хотела опять спросить у графини, где пройти к нему, как в дверях послышались легкие, стремительные, как будто веселые шаги. Княжна оглянулась и увидела почти вбегающую Наташу, ту Наташу, которая в то давнишнее свидание в Москве так не понравилась ей.
Но не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как она поняла, что это был ее искренний товарищ по горю, и потому ее друг. Она бросилась ей навстречу и, обняв ее, заплакала на ее плече.
Как только Наташа, сидевшая у изголовья князя Андрея, узнала о приезде княжны Марьи, она тихо вышла из его комнаты теми быстрыми, как показалось княжне Марье, как будто веселыми шагами и побежала к ней.
На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, было только одно выражение – выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко всему тому, что было близко любимому человеку, выраженье жалости, страданья за других и страстного желанья отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно было, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношениях к нему не было в душе Наташи.
Чуткая княжна Марья с первого взгляда на лицо Наташи поняла все это и с горестным наслаждением плакала на ее плече.
– Пойдемте, пойдемте к нему, Мари, – проговорила Наташа, отводя ее в другую комнату.
Княжна Марья подняла лицо, отерла глаза и обратилась к Наташе. Она чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.
– Что… – начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи должны были сказать все яснее и глубже.
Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и сомнении – сказать или не сказать все то, что она знала; она как будто почувствовала, что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь ее сердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав, закрыла лицо руками.
Княжна Марья поняла все.
Но она все таки надеялась и спросила словами, в которые она не верила:
– Но как его рана? Вообще в каком он положении?
– Вы, вы… увидите, – только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…


Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.