Битва за Голиад

Битва за Голиад
Основной конфликт: Техасская революция
Президио-ла-Байя
Дата	10 октября 1835 года
Место	Президио-ла-Байя, Голиад, штат Техас, США
Итог	Капитуляция мексиканцев; взятие форта; победа техасцев
Противники
Мексика <center> Техасские повстанцы
Командующие
полковник Хуан Лопес Сандовал Джордж Коллингсуорт
Силы сторон
50 солдат 125 милиционеров
Потери
1-3 убитых, 3-7 раненых, 20 дезертировали остальные сдались в плен. 1 ранен

Битва за Голиад (англ. Battle of Goliad, исп. Batalla de Goliad) — второе боестолкновение Техасской революции. Ранним утром 10 октября 1835 года восставшие техасские поселенцы атаковали мексиканский гарнизон, состоящий из солдат мексиканской армии в форте Президио ла Байя, расположенном недалеко от поселения Голиад Мексиканского Техаса, на половине пути между Сан-Антонио-де-Бехар (где был расположен другой значительный мексиканский гарнизон) и главным техасским портом Копано-Бей.

В сентябре техасцы составили заговор о похищении генерала Коса, который направлялся в Голиад с тем, чтобы потушить смуту. Первоначально центральный комитет, координирующий восстание отверг этот план. Однако после победы техасцев в битве при Гонзалесе капитан Джордж Коллингсуорт и члены техасской милиции в Магагорда двинулись маршем на Голиад. В пути они узнали, что генерал Кос и его люди отправились в Сан-Антонио-де-Бехар, тем не менее, марш был продолжен.

Гарнизон в ла Байе был неукомплектован и не мог держать оборону периметра форта. Используя топоры, позаимствованные у горожан, повстанцы смогли прорубить ворота и войти в комплекс, прежде чем основная масса солдат гарнизона могла узнать об этом. После получасовой битвы мексиканский гарнизон под командой полковника Хуана Лопеса Сандовала сдался. Один мексиканский солдат был убит, трое были ранены, в то время как у техасцев ранен был только один человек. Большинству мексиканских солдат было предписано оставить Техас. Техасцы захватили провизии на 10 тыс. долларов и три орудия, которые вскоре были использованы техасской армией при осаде Бехара. Благодаря этой победе силы Коса в Бехаре оказались отрезанными от побережья, подкрепления и снабжение они могли запрашивать и получать только посуху.

Предыстория

В 1835 в Техасе были расположены два больших гарнизона: в Аламо у Сан-Антонио-де-Бехар и в Президио-ла-Байя близ Голиада. Бехар был политическим центром Техаса, а Голиад лежал на полпути между Бехаром и главным портом Техаса в Копано-бей. Военное и гражданское снабжение обычно осуществлялось морем из мексиканских портов в Копано-бей, и уже оттуда грузы посуху распределялись по техасским поселениям.

В начале 1835 года после того как мексиканское правительство отвергло федералистскую модель устройства и перешло к централизму, наиболее осмотрительные колонисты Техаса начали создавать комитеты по переписке и безопасности. Их деятельность координировал центральный комитет, расположенный в Сан-Фелипе-де-Остин. В июне техасцы подняли мятеж, направленный против обычных повинностей. Волнения в Анауаке побудили президента Мексики Антонио Лопеса де Санта-Анну отправить в Техас дополнительные войска. В июле полковник Николас Кондель привёл 200 человек подкрепления в Президио-ла-Байю. На следующий месяц в Бехар прибыл отряд солдат под командой полковника Доминго де Угартчеа. Полагая, что лишь сильные меры могут утихомирить мятеж, Санта-Анна приказал своему зятю генералу Мартину Перфекто де Косу: «Подавлять сильной рукой всех, кто, забывая свой долг перед нацией, принявшей их как своих детей, стремятся жить по своим собственным правилам, без подчинения законам». 20 сентября Кос высадился в Копано-бей, под его командой было приблизительно 500 солдат. Он быстро объехал порт и посетил небольшой гарнизон в Рефухио, оставив в каждом из этих мест небольшие группы солдат. Главная часть его отряда прибыла в Голиад 2 октября.

Ранее 18-го сентября несколько техасцев, включая Джемса Фэннина, Филиппа Диммитта и Джона Линна независимо друг от друга начали разрабатывать планы захвата Коса в Копано или в Голиаде. Как только военные корабли Коса были замечены из Копано-бей, колонисты Рефухио отправили гонцов в Сан-Фелипе де Остин и в Матагорда с предупреждением о скором появлении Коса. Рассудив, что без артиллерии взять мексиканский форт у Голиада будет невозможно, центральный комитет не стал отдавать приказ о штурме.

Хотя Фэннин, Диммитт и Джон Линн продолжали настаивать на атаке Голиада внимание техасцев вскоре переключилось на события в Гонсалесе, где небольшая группа техасцев не подчинилась приказам Угартчеа. Колонисты стремительно бросились им на помощь и 2 октября произошла битва при Гонсалес, положившая официальное начало техасской революции. Узнав о техасской победе, Кос поспешил в Бехар. 5 октября он покинул основную группу своих солдат, но из-за отсутствия подходящего транспорта большинство груза осталось в ла Байе.

Прелюдия

6 октября члены техасской милиции в Матагорда собрались в доме Сильвануса Хатча. Первым делом они избрали своим капитаном Джорджа Коллингсуорта. Первым лейтенантом был назначен доктор Уильям Карлетон, вторым лейтенантом — Д. С. Коллингсуорт. После выборов милиционеры решили идти на ла Байю, захватить Коса и отобрать у него 50 тысяч долларов, которые по слухам он вёз с собой. Техасцы разослали гонцов по ближайшим поселениям, предупреждая о своих поисках. В полдень 50 техасцев были готовы отправиться в марш из Матагорды. Во время марша по неизвестным причинам милиционеры застрелили Карлетона и выбрали себе нового первого лейтенанта, которым стал Джеймс У. Мур.

На следующий день экспедиция остановилась в Виктории, где к ней присоединились англоязычные колонисты из других поселений и 30 теханос. Хотя не было составлено более или менее аккуратных списков историк Стефен Хардин решил, что численность техасцев доходила до 125 человек. 9 октября 49 бойцов подписали «Пакт волонтёров, находящихся под командованием Коллингсуорта». Они постановили, что остаются лояльными мексиканскому федеральному правительству и не тронут тех, кто также остался верен федералистам.

Один из новоприбывших торговец Филипп Диммитт получил сообщение от торгового представителя в Голиаде, что Кос 9 октября со своим военным грузом отправился из ла Байи в Сан-Антонио-де-Бехар. Не зная об этом, техасец Айра Инграм с авангардом остановился в 1,6 км от Голиада. Дальнейшие события покрыты туманом. Согласно воспоминаниям мексиканского генерала Висенте Филисола (который вообще не был в Техасе в 1835 году) техасцы задумали выманить командира гарнизона ла Байи полковника Хуана Лопеса Сандоваля и его офицеров из форта. Они якобы решили устроить бал и пригласить на него мексиканских офицеров. Хотя полковник Сандовал, капитан Мануэль Сабрьего и лейтенант Хесус де ла Гарса уже направлялись на бал, они заподозрили предательство и вернулись в форт. Ни один техасский источник не упоминает об этом. Несколько техасцев, включая Диммитта прибыли вечером в город, пытаясь найти проводников. Их поиск оказался успешным, несколько теханос, проживавших близ Голиада присоединились к техасским силам. Они сообщили, что под командой Сандовала находится всего 50 человек — этого было недостаточно, чтобы защитить форт по всему периметру и наблюдать за подходами к форту.

Главная часть техасских солдат под командой Коллингсуорта заблудилась в темноте и сбилась с дороги. Вскоре они забрели в мескитовые заросли. Когда они прорубались через них, выходя на обратный путь к дороге, им повстречался техасский колонист Бен Милам, недавно сбежавший из тюрьмы в Монтеррее. Он присоединился к милиционерам как частное лицо, и вскоре группа соединилась с авангардом.

Битва

Когда объединённый техасский отряд готовился к атаке, они послали гонца к алькальду города, предписывая ему сдаться. В 11 вечера алькальд ответил, что город останется нейтральным, он не будет сдаваться, как и сражаться. Однако несколько горожан снабдили техасских милиционеров топорами. Техасцы разбились на несколько групп, каждая из которых выбрала свой подход к форту. В предутренние часы 10 октября техасцы пошли в атаку. Единственный часовой попытался поднять тревогу, но был немедленно застрелен. Техасцы быстро прорубили дверь в северной стене и ворвались во внутренний двор. Услышав шум, мексиканские солдаты поднялись на стены, чтобы защищать форт.

Мексиканцы открыли огонь, ранив в плечо вольноотпущенника Сэмюэля МакКуллока, которого освободил его хозяин Джордж Коллингсуорт. После примерно получасовой перестрелки техасцы прекратили огонь, и их глашатай прокричал мексиканцам, что «техасцы вырежут вас всех, если вы немедленно не выйдете и не сдадитесь». Мексиканский гарнизон немедленно капитулировал.

Эпилог

МакКуллох был единственным раненым среди техасцев, позднее было заявлено, что он стал первым, кто пролил кровь во время техасской войны за независимость. Благодаря этому отличию он обрёл постоянное место жительство в Техасе, так как более поздний закон запретил вольноотпущенникам проживать в Техасской республике. В 1840 техасские законодательные власти сделали специальное исключение для МакКуллоха, его семьи и его потомков в качестве награды за его службу и ранение.

Мексиканские потери были оценены в 1-3 убитых и 3-7 раненых. Около 20 солдат сбежало. Они предупредили гарнизоны в Копано и Рефухио о поднявшихся техасцах, эти гарнизоны покинули свои посты и присоединились к солдатам в форте Липантитлан. Бен Милам проводил оставшихся солдат в Гонзалес, ставшим позднее местом образования техасской армии. Стефен Ф. Остин, командир техасской армии, позднее освободил пленных мексиканцев с условием, что они покинут Техас и дадут клятву больше не сражаться с жителями Техаса. Одному раненому мексиканскому солдату разрешили остаться в Голиаде, как и капитану Мануэлю Сабрьего, который был женат на местной женщине. Однако Сабрьего начал тайно организовывать группу поселенцев в Голиаде, симпатизирующих Мексике.

Техасские войска конфисковали провизию, найденную ими в форте. Они также нашли 300 мушкетов, большинство которых были сломаны и не поддавались ремонту. Диммитт нанял двух оружейников, которые могли привести оставшееся оружие в годное состояние. Провизия, одежда, одеяла и другие ценности были оценены в 10 тысяч долларов. Новый квартирмейстер форта Джон Дж. Линн доложил о захваченных 175 бочках муки, вместе с большими запасами сахара, кофе, виски и рома. В следующие три месяца провизия была распределена между ротами техасской армии. В руки техасцев также попали несколько орудий.

Спустя несколько дней большинство техасских поселенцев присоединились к группе в ла Байе. Большинство из них были из Рефухио. Историк Хобарт Хьюсон полагает, что эти люди стали последними, кто получил весть о готовящейся атаке. Остин оставил в Голиаде 100 человек под командой Диммитта, оставшаяся часть отправилась на соединение с техасскими силами, выступившими на войска Коса в Бехаре. Коллинсуорт вернулся в Матагорду, чтобы рекрутировать дополнительных солдат, но 14 октября оставшиеся техасцы в Голиаде тоже выступили на Бехар.

Для генерала Коса потеря Голиада стала потерей связи с Копано, бывшим ближайшим портом к Бехару. Теперь мексиканский гарнизон в Бехаре мог получать грузы и подкрепления только посуху.

Источники

• Hardin, Stephen L. (1994), Texian Iliad – A Military History of the Texas Revolution, Austin, Texas: University of Texas Press, ISBN 0292730861, OCLC [worldcat.org/oclc/29704011 29704011] 
• Huson, Hobart (1974), Captain Phillip Dimmitt's Commandancy of Goliad, 1835–1836: An Episode of the Mexican Federalist War in Texas, Usually Referred to as the Texian Revolution, Austin, Texas: Von Boeckmann-Jones Co. 
• Roell, Craig H. (1994), Remember Goliad! A History of La Bahia, Fred Rider Cotten Popular History Series, Austin, Texas: Texas State Historical Association, ISBN 087611141X 
• Scott, Robert (2000), After the Alamo, Plano, Texas: Republic of Texas Press, ISBN 9780585227887 

Отрывок, характеризующий Битва за Голиад

– Берись по двое! рочаг подавай сюда! вот так то. Куда лезешь то?
– Ну, разом… Да стой, ребята!.. С накрика!
Все замолкли, и негромкий, бархатно приятный голос запел песню. В конце третьей строфы, враз с окончанием последнего звука, двадцать голосов дружно вскрикнули: «Уууу! Идет! Разом! Навались, детки!..» Но, несмотря на дружные усилия, плетень мало тронулся, и в установившемся молчании слышалось тяжелое пыхтенье.
– Эй вы, шестой роты! Черти, дьяволы! Подсоби… тоже мы пригодимся.
Шестой роты человек двадцать, шедшие в деревню, присоединились к тащившим; и плетень, саженей в пять длины и в сажень ширины, изогнувшись, надавя и режа плечи пыхтевших солдат, двинулся вперед по улице деревни.
– Иди, что ли… Падай, эка… Чего стал? То то… Веселые, безобразные ругательства не замолкали.
– Вы чего? – вдруг послышался начальственный голос солдата, набежавшего на несущих.
– Господа тут; в избе сам анарал, а вы, черти, дьяволы, матершинники. Я вас! – крикнул фельдфебель и с размаху ударил в спину первого подвернувшегося солдата. – Разве тихо нельзя?
Солдаты замолкли. Солдат, которого ударил фельдфебель, стал, покряхтывая, обтирать лицо, которое он в кровь разодрал, наткнувшись на плетень.
– Вишь, черт, дерется как! Аж всю морду раскровянил, – сказал он робким шепотом, когда отошел фельдфебель.
– Али не любишь? – сказал смеющийся голос; и, умеряя звуки голосов, солдаты пошли дальше. Выбравшись за деревню, они опять заговорили так же громко, пересыпая разговор теми же бесцельными ругательствами.
В избе, мимо которой проходили солдаты, собралось высшее начальство, и за чаем шел оживленный разговор о прошедшем дне и предполагаемых маневрах будущего. Предполагалось сделать фланговый марш влево, отрезать вице короля и захватить его.
Когда солдаты притащили плетень, уже с разных сторон разгорались костры кухонь. Трещали дрова, таял снег, и черные тени солдат туда и сюда сновали по всему занятому, притоптанному в снегу, пространству.
Топоры, тесаки работали со всех сторон. Все делалось без всякого приказания. Тащились дрова про запас ночи, пригораживались шалашики начальству, варились котелки, справлялись ружья и амуниция.
Притащенный плетень осьмою ротой поставлен полукругом со стороны севера, подперт сошками, и перед ним разложен костер. Пробили зарю, сделали расчет, поужинали и разместились на ночь у костров – кто чиня обувь, кто куря трубку, кто, донага раздетый, выпаривая вшей.


Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты, – без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, – казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.