Бобринский, Андрей Александрович

граф Андрей Александрович Бобринский
Член Государственного совета
1909 — 1915
Монарх:	Николай II
Рождение:	12 мая 1859(1859-05-12) Царское Село
Смерть:	17 октября 1930(1930-10-17) (71 год) Париж
Род:	Бобринские
Отец:	граф Александр Алексеевич Бобринский
Мать:	графиня Софья Андреевна Шувалова
Супруга:	графиня Елена Петровна Шувалова
Дети:	2 дочери и сын
Награды:

Граф Андре́й Алекса́ндрович Бо́бринский (30 апреля (12 мая) 1859 года, Царское Село—17 октября 1930, Париж) — действительный статский советник (1904) в звании камергера (1901). Член Государственного совета по выборам от землевладельцев Киевской губернии. Автор романсов и духовно-музыкальных сочинений для хора. Из первой линии рода Бобринских.

Биография

Граф Андрей Александрович был четвёртым сыном графа Александра Алексеевича Бобринского и графини Софьи Андреевны Шуваловой, праправнук императрицы Екатерины II и её фаворита Г. Г. Орлова. Имел четырёх братьев: Алексея, Владимира, Александра и Георгия.

В 1880 году граф Андрей Бобринский окончил историко-филологический факультет Санкт-Петербургского университета. В 1887 году поступил на службу в Министерство народного просвещения. С 1888 года сотрудник в канцелярии Государственного совета, с 1893 года помощник статс-секретаря по отделению промышленности, науки и торговли.

С 1901 года имел звание камергера. В 1906—1907 годах попечитель Санкт-Петербургского учебного округа. В 1910-х годах был председателем Всероссийского союза сахарозаводчиков и одновременно членом Совета съезда представителей промышленности и торговли. Представитель комитета для вспомоществования при миссии США в Петербурге. Почётный попечитель Черкасской прогимназии, почётный мировой судья Черкасского уезда Киевской губернии.

В 1909—1915 годах — член Государственного совета по выборам от землевладельцев Киевской губернии.

После революции 1917 года эмигрировал в Париж, где принимал участие в работе различных эмигрантских организаций, например Русского Красного Креста.

Граф Андрей Александрович Бобринский скончался в Париже 17 октября 1930 года.

Творчество

Граф Андрей Александрович публиковался в журнале Министерства народного просвещения, Записках романо-германского отделения Филологического общества и «Русском вестнике». Его перу принадлежат также две книги — «Jeu d’amour: Франц. гадальная книга XV в.» (СПб., 1886) и «Из эпохи зарождения христианства: Свидетельства нехристианских писателей I и II вв. о Господе нашем Иисусе Христе и христианах» (П., 1929. Переиздана М., Изд-во Свято-Тихонов. богослов. ин-та, 1995).

В 1890 году граф Бобринский опубликовал в Санкт-Петербурге сборник «12 романсов и песен: для пения с фортепиано: № 1-12» на стихи русских поэтов, включавший произведения С. Надсона «Им казалось», графа А. Толстого «День бледнел», графа П. Бутурлина «Сегодня, милая, колосья зацвели», И. Алеванова «Не говори: душа устала», графа А. Голенищева-Кутузова «Душа моя полна», К. Р. «Пусть эта книга священная», М. Ю. Лермонтова «У ног других не забывал», «Расстались мы», А. С. Пушкина «Я ехал к вам», «Гречанке», «Играй, Адель» и «Не пой, красавица». Им же были написаны романсы: «Если б я только знал» (слова В. Мятлева), «Нет, жить ещё ты не устала» (слова гр. П. Бутурлина), «До лучших дней» (слова М. Лермонтова).

В конце 1890 — начале 1900 годов им был написан ряд духовно-музыкальных сочинений для смешанного хора: «Ныне силы небесныя» (1895), «Милость мира и Достойно есть» № 1 (1895), «Милость мира и Достойно есть» № 2 (1896), «Херувимская» № 1 в 2 редакциях (1897 и 1900), «Херувимская» № 2 (1900 и 1902 — 2 самостоятельных произведения), «Херувимская» № 3 в 2 редакциях (1897 и 1900).

В 1918 году эмигрировал во Францию. Был членом Главного управления Российского общества Красного Креста (РОКК), председателем Комитета помощи русским беженцам. Член комитета Российского торгово-промышленного и финансового союза. В 1926 году делегат Российского Зарубежного съезда в Париже от Франции.

Брак и дети

16 сентября 1881 года в Санкт-Петербурге граф Андрей Бобринский женился на Елене Петровне (1864—1932), дочери графа Петра Павловича Шувалова и Ольги (Софии) Александровны Нарышкиной, внучке знаменитой Ольги Потоцкой.

В браке родились:

• София (1882—1936) — с 1912 года супруг — Александр Алексеевич Абаза (1887—1943);
• Елена (1885—1937) — с 1905 до 1916 годы супруг — Дмитрий Александрович Оболенский (1882—1964), с 1916 по 1922 — Сергей Бутурлин (1885—?), с 1924 года — Эдуард де Фе (1894—1951);
• Александр (1887—1919) — с 1919 года женат на Марии Луизе Задора;
• Пётр (1899—1962) — поэт, журналист, участник парижского литературного объединения «Перекрёсток»; с 1918 года женат на княжне Марии Юрьевне Трубецкой.

Награды

• Орден Святого Владимира 3 степени
• орден Святого Владимира 4 степени;
• Орден Святой Анны 2 степени;
• Им. серебряная медаль в память царствования императора Александра III;
• Медаль в память коронации 1896 года,
• Им. знак отличия Красного Креста.

В искусстве

• Изображён на картине И. Репина «Торжественное заседание Государственного совета 7 мая 1901 года».

Ссылки

• [www.pravenc.ru/text/149419.html А. А. Бобринский]
• [ru.rodovid.org/wk/Запись:229072 Бобринский, Андрей Александрович] на «Родоводе». Дерево предков и потомков

Отрывок, характеризующий Бобринский, Андрей Александрович

Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо: