Орлов, Григорий Григорьевич

Григорий Григорьевич Орлов <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">А. И. Чёрный (Чернов). Портрет графа Г. Г. Орлова. Медь, эмаль. 7,2 х 5,3. Государственный Эрмитаж</td></tr>
Светлейший князь Римской империи
Глава Канцелярии главной артиллерии и фортификации
1765 — 1783
Предшественник:	генерал-фельдцейхмейстер и над фортификациями генерал-директор Александр Никитич Вильбоа
Преемник:	артиллерии генерал-аншеф Иван Иванович Меллер, инженер-генерал-майор Роман Никифорович Томилов
Рождение:	село Люткино, Бежецкий уезд, Тверская губерния
Род:	Орловы
Отец:	Григорий Иванович Орлов
Мать:	Лукерья Ивановна Зиновьева
Дети:	Алексей Григорьевич Бобринский Наталья (в замужестве Буксгевден)
Военная служба
Звание:	генерал-аншеф (1764—65), генерал-фельдцейхмейстер (1765)
Командовал:	л.-гв. Конный полк (1764—83), Кавалергардский корпус (1765—83), Артиллерийский корпус (1765—83), Инженерный корпус (1765—83)
Монограмма:
Награды:

Светлейший князь (с 1772) Григо́рий Григо́рьевич Орло́в (6 [17] октября 1734, село Люткино Бежецкого уезда Тверской губернии — 13 [24] апреля 1783, Москва) — генерал-фельдцейхмейстер, фаворит императрицы Екатерины II, второй из братьев Орловых, строитель Гатчинского и Мраморного дворцов. От него императрица имела внебрачного сына Алексея, родоначальника графского рода Бобринских.

Биография

Второй сын новгородского губернатора Григория Ивановича Орлова (1685—1746) и его жены Лукерьи Ивановны Зиновьевой. Родился 6 (17) октября 1734 года в родовой усадьбе Орловых в селе Люткино. Детство его прошло в Москве. Начальное образование получил дома. В 1749 году, 15-летним, записан в лейб-гвардии Семёновский полк солдатом, рядовым. В 1757 году переведён офицером в армию и принял участие в Семилетней войне. В сражении при Цорндорфе получил три раны, но продолжал принимать участие в сражении. Это заставило говорить о нём тогда в войске и сделало имя его весьма популярным в офицерской среде. В 1759 году переведён на службу в столицу в один из артиллерийских полков.

В 1760 году Григорий Григорьевич Орлов обратил на себя внимание генерал-фельдцейхмейстера графа П. И. Шувалова, который взял его к себе адъютантом. Рослый, статный и красивый, склонный к кутежам и смелым, рискованным похождениям, Орлов скоро составил себе в Санкт-Петербурге репутацию «Дон Жуана». Роман его с княгиней Куракиной, возлюбленной графа Шувалова, повлёк за собой отчисление его от должности адъютанта и перевод в фузилёрный гренадерский полк, что только увеличило популярность Орлова в петербургском обществе. Им заинтересовалась цесаревна Екатерина Алексеевна (будущая императрица Екатерина II), супруга Петра III, и пожелала с ним познакомиться. Смелый, решительный характер Орлова привлёк к нему симпатии цесаревны, которая и доверила ему свою судьбу. При её содействии Орлов, только что произведённый в капитаны, был назначен 23 февраля (6 марта) 1762 года цалмейстером (казначеем) Канцелярии главной артиллерии и фортификации, что оказало существенную помощь дворцовому перевороту в 1762 году, так как ставило его вне подозрений о близости к императрице и в то же время давало ему возможность располагать нужными денежными средствами для пропаганды задуманного переворота.

Успех последнего вознёс Орлова на вершину почестей и влияния. В день восшествия Екатерины II на престол, 28 июня (9 июля) 1762 года, артиллерии капитан Григорий Орлов был произведён в генерал-майоры. В тот же день ему было пожалованы звание действительного камергера, орден Св. Александра Невского и шпага, богато украшенная бриллиантами.

В день своей коронации, 22 сентября (3 октября) 1762 года, императрица Екатерина II произвела генерал-майора Григория Григорьевича Орлова в генерал-поручики назначила своим генерал-адъютантом. Кроме того, именным Высочайшим указом, от 22 сентября (3 октября) 1762 года, камергер Иван, генерал-поручик Григорий, генерал-майор, гвардии майор Алексей, камер-юнкеры Фёдор и Владимир Григорьевичи Орловы, возведены, с нисходящим их потомством, в графское Российской империи достоинство.

Грамотой римского императора Франца I, от 10 (21) июня 1763 года, действительный камергер, генерал-адъютант, генерал-поручик, граф Российской империи Григорий Григорьевич Орлов возведён, с нисходящим его потомством, в княжеское Римской империи достоинство, с титулом светлости.

22 июля (2 августа) 1763 года Высочайшим указом императрицы Екатерины II была учреждена Канцелярия Опекунства иностранных, и действительный камергер, генерал-адъютант, граф Григорий Григорьевич Орлов назначен её президентом, коим он и оставался до самой своей смерти.

25 марта (5 апреля) 1764 года назначен лейб-гвардии Конного полка подполковником в чине генерал-поручика, 30 декабря 1764 (10 января 1765) года произведён в генерал-аншефы. 25 марта (5 апреля) 1765 года назначен шефом Кавалергардского корпуса.

11 (22) мая 1765 года действительный камергер, генерал-адъютант, генерал-аншеф, граф Григорий Григорьевич Орлов назначен генерал-фельдцейхмейстером по Артиллерийскому корпусу и генерал-директором по Инженерному корпусу, а ещё через некоторое время стал первоприсутствующим в Канцелярии главной артиллерии и фортификации.

Влияние Орлова особенно усилилось после раскрытия хитровского заговора, имевшего целью вырезать всю семью Орловых. Одно время императрица думала о бракосочетании со своим фаворитом, но план её вызвал большое сопротивление в обществе, в результате чего бракосочетание не состоялось.

Григорий Орлов не являлся выдающимся государственным деятелем. Скорее всего императрица смотрела на него как на податливый материал, который должен был поступать так, как ей нужно. На все государственные должности Орлов был назначен не по своей воле, но он обладал определённым темпераментом, авантюризмом и находчивостью, имел довольно точную оценку текущих событий, и был полезным и сочувствующим консультантом во время раннего периода правления Екатерины II. Как президент Вольного экономического общества, он был также его самым видным защитником в великой комиссии 1767 года, хотя и нацеливался прежде всего на то, чтобы угодить императрице.

Орлов был одним из самых ранних пропагандистов идеи славянофильской эмансипации христиан против османского ига. В 1771 году Орлов был послан на мирный конгресс в Фокшаны как первый российский полномочный представитель, где он потерпел неудачу в своей миссии, отчасти из-за упрямства османов, а отчасти (согласно Панину) по вине собственного буйного нрава. При возвращении без разрешения в Санкт-Петербург, его заменили младшим братом — Алексеем Орловым.

21 сентября (2 октября) 1771 года Григорий Орлов был послан в Москву «с полною мочию» для прекращения эпидемии чумы, уносившей до тысячи человек в день, и действительно принял вполне разумные по тем временам меры для прекращения эпидемии. В частности, он установил денежное вознаграждение выписываемым из больниц (женатым — по 10 рублей, холостым — по 5 рублей), что стало более действенной мерой против утаивания больных, чем самые строгие приказы.

По возвращении из Москвы, императрица удостоила его изъявлением своей благодарности и, в память его подвигов, воздвигла в Царском Селе ворота с надписью «Орловым от бед избавлена Москва».

27 сентября (8 октября) 1772 года уволен на год за границу, для поправления здоровья, с полным жалованием, какое он в то время получал.

4 (15) октября 1772 года императрица дозволила ему принять от римского императора, присланный ему на княжеское достоинство Римской империи диплом, соизволяя ему именоваться навсегда Римской империи светлейшим князем.

23 мая (3 июня) 1773 года в Указе Её Императорского Величества сказано: «Её Императорское Величество к удовольствию своему видя, что генерал-фельдцейхмейстера графа Орлова состояние здоровья поправилось, и желая всегда к пользе Империи употребить его природные отменные дарования, ревность и усердие к Её Императорскому Величеству и отечеству, именным Своим Высочайшим Указом, данным ему, генерал-фельдцейхмейстеру, объявить изволила, что Её Императорского Величества желание есть, чтобы он, господин генерал-фельдцейхмейстер и кавалер вступил паки в отправление дел, Её Императорским Величеством порученных».

15 (26) октября 1774 года уволен на 2 года за границу, для излечения болезни.

25 апреля (6 мая) 1780 года уволен снова на 2 года за границу.

5 (16) июня 1777 года 43-летний Григорий Орлов женился на своей 18-летней двоюродной сестре Екатерине Зиновьевой, но брак не был долгим. Супруга скончалась в Лозанне в июне 1781 года в возрасте 22 лет от чахотки, после чего Орлов тронулся рассудком и впал в детство.

Скончался Орлов в своём Нескучном под Москвой в ночь на 13 (24) апреля 1783 года, торжественные похороны состоялись 17 апреля. Отпевали Григория Орлова архиепископ Платон и крутицкий епископ Амвросий. Из дома гроб вынесли четверо братьев Орловых в сопровождении многих знатных лиц. Гроб с телом князя Орлова хотели было положить на парадный одр, но офицеры-конногвардейцы выпросили разрешение донести гроб своего любимого командира до места его последнего пристанища.

В литературе встречается ложная информация о том, что останки всех Орловых были сожжены большевиками в Отраде в 1924 году. Хотя Отрада, действительно, была уничтожена в 1924 году, гроб с телом Григория Орлова был ещё в 1832 году перенесён в новгородский Юрьев монастырь и захоронен на северной стороне Георгиевского собора у западной стены рядом с братьями Алексеем и Фёдором. Однако от этих погребений также ничего не сохранилось.

Гатчинский дворец

Григорий Орлов является основателем гатчинского дворцово-паркового ансамбля, его главного детища. Мыза Гатчина была подарена ему Екатериной II в 1765 году, а 30 мая 1766 года началось строительство Большого Гатчинского дворца по проекту итальянского архитектора Антонио Ринальди.

Дворец строился в итальянском вкусе и воспроизводил роскошную итальянскую виллу (то, что Ринальди ездил в Англию и гатчинский дворец построен по образцу английских замков — это глубоко укоренившийся миф). Внутреннее убранство не было великолепным, к тому же финансовые трудности Орлова, скорее всего, не позволили ему закончить дворец в том виде, в каком он задумывался. Но его убранство было выполнено с большим вкусом, а планировка отвечала всем современным требованиям. Значительная часть отделки сохранилась до наших дней (Белый зал, Проходная Ринальди, помещения Малой анфилады — жилой половины хозяина, а также Вестибюль и коридоры первого этажа). В современной коллекции музея можно найти отдельные предметы убранства орловского времени. Это древняя и современная скульптура, живопись, фарфор и т. п. Имелись во дворце и удобства — роскошная баня с локальным водопроводом: вода из водонагревательных баков по трубам поступала в ванны.

На рубеже 1760—1770-х гг. началось создание «английского сада». Работами руководили братья Сперроу (Спарроу), Джон и Чарльз. После смерти Джона был приглашен Джеймс Гекет (Гакет). Работы были завершены в конце 1790-х годов, уже при новом владельце, императоре Павле I.

В 1760—1780-х годах была построена новая дорога, соединившая Гатчину с Царским Селом и сделавшая Гатчину транзитным пунктом на пути из Петербурга в южные губернии России.

Григорий Орлов и Лигово

В 1765 году Екатерина Вторая пожаловала своему фавориту графу Григорию Орлову мызу Лигово с деревнями Лигово, Ивановская, Новая, Старое Паново, Новое Паново, Новое Койрово и Сосновка. Земли поместья находились между дачами Александрино и Новознаменка и простирались от Финского залива до Лиговского канала. Имение пересекала Петергофская дорога с регулярным ансамблем «приморских дач».

Мыза размещалась в версте от Петергофской дороги, неподалёку от Лиговского пруда c каменной водяной мельницей. Каким было Лигово при графе Орлове, видно из подробного плана 1777 года: на западном берегу пруда, южнее плотины, находились мыза с пристанью и хозяйственные постройки. Господский дом, где Орлов принимал Екатерину, располагался на противоположном берегу. Это был симметричный комплекс из небольшого главного здания и двух протяженных флигелей по бокам.

Дети

В законном браке Орлов детей не имел, однако вне брака прижил сына и несколько «воспитанниц»:

• Бобринский Алексей Григорьевич (1762—1813), внебрачный сын Г. Г. Орлова и императрицы Екатерины II, родоначальник графского рода Бобринских.
• Предание наделило его и внебрачной дочерью Наталией Алексеевой (в замужестве за генералом Ф. Ф. Буксгевденом). Если это правда, то мать Натальи неизвестна, и ею никак не могла быть Екатерина II, поскольку Алексеева родилась в 1758 году.
• Другая воспитанница, Елизавета Алексеева (?.09.1760 — 5.08.1844), — жена знаменитого немецкого поэта Клингера.

Награды, звания, почести

• Граф Российской империи (с 1762) и светлейший князь Российской империи (с 1772),
• генерал-аншеф (1764),
• генерал-фельдцейхмейстер (1765),
• над фортификациями генерал-директор (1765),
• Её Императорского Величества генерал-адъютант (1762),
• Кавалергардского корпуса шеф (1765),
• сенатор,
• действительный камергер (1762),
• лейб-гвардии Конного полка подполковник (1764),
• Канцелярии Опекунства иностранных президент (1763),
• орденов российских:
  • Св. апостола Андрея Первозванного (1763),
  • Св. Александра Невского,
  • Св. равноапостольного князя Владимира I степени,
  • Св. Анны кавалер.

Киновоплощения

• 1990 — Царская охота — Александр Голобородько
• 2014 - Екатерина - Сергей Стрельников
• 2015 — Великая — Павел Трубинер

Литература

• Malecka, A. «Did Orlov buy the Orlov», Gems & Jewellery: The Gemmological Association of Great Britain, 23(6), 2014, 10-12.
• Нефедов А. «Отрада» графов Орловых // Памятники Отечества. Подмосковье. № 31. — М., 1994.
• Palmer E. Peter III. Der Prinz von Holstein. — Sutton, Germany, 2005. — ISBN 3-89702-788-7.
• Гатчина при Григории Орлове. 1765—1783 годы // Дворец и парк Гатчины в документах, письмах и воспоминаниях. XVIII век / Сост. А. Н. Спащанского, А. Н. Фарафоновой, С. Ю. Явушкина. — СПб.: Издательство Сергея Ходова, 2006. — С. 18—95. — 288 с. — 2000 экз. — ISBN 978-5-98456-027-6.
• Бурлаков А. В. Любимая роща графа Орлова // [history-gatchina.ru/article/oroscha.htm Легенды и были Старой Гатчины]. — Гатчина: Типография «Латона», 2006. — С. 22—27. — 89 с. — 500 экз.
• Родионова Т. Ф. Г. Г. Орлов — владелец Гатчины // Гатчина: Страницы истории. — 2. — С. 8—11.
• Первушина Е. В. Григорий Орлов // Гатчина. — СПб.: Паритет, 2009. — С. 186—199. — 320 с. — 3000 экз. — ISBN 978-5-93437-346-8.
• Спащанский А. Н. Григорий Орлов и Гатчина. — СПб.: Коло, 2010. — 256 с. — 1200 экз. — ISBN 978-5-901841-67-9.
• Разумовская Е. А. Братья Орловы. — Р. н/Д.: Феникс, 2011. — 221 с. — 2000 экз. — ISBN 978-5-222-17557-6.

Ссылки

• [history-gatchina.ru/museum/doc/doc3.htm Письмо Г. Г. Орлова Ж.-Ж. Руссо. 1766]
• [history-gatchina.ru/article/orlovpalac.htm Где были кабинет и спальня Григория Орлова в Гатчинском дворце?]
• [history-gatchina.ru/land/orlov/ Григорий Орлов и Гатчина: история фаворита императрицы и его загородного имения]
• [ligovo-spb.ru/ «История Лигово под Петербургом» (сайт)]

Отрывок, характеризующий Орлов, Григорий Григорьевич

– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто нибудь приходил к нему.